Сумасшедшая Ирма, или Дом, где любовь

Евреи смеются от горя, если нельзя плакать: ни боги, ни люди не властны над судьбой…

Зинаида ВИЛЬКОРИЦКАЯ (Мадам Вилькори)

 «В осиянии мрака – нисхождение света»

(Абрам Терц)

* * *

 – Ирма! Ты где?

– Я здесь! Я рисую!

* * *

Когда Ирме было четыре года, она нарисовала солнышко, шикарно украсившее молитвенник дедушки Залман-Берла.

Cтарый-престарый молитвенник, древний, как мир – древнее дедушки Залман-Берла и прадедушки Гирша – уцелел при царских погромах, устоял под напором советского атеизма – и выстоял: не имея никакого отношения к классово выдержанной литературе, находился на самом видном месте книжного шкафа.

Ирмин дедушка не мог пожаловаться, что ему запрещали молиться при советской власти: когда закрыли синагогу, он сделал своей настольной книгой седьмой том произведений И.В.Сталина.

– Бог у меня в душе! – изучая Сталина, Залман-Берл раскачивался, как при молитве, и таки молился (на самом легальном основании!) не Отцу народов, а Царю Вселенной. – Барух ата адонай, элогейну мелах а олям…

Главное – не обложка, а содержание, хотя обложка тоже важна. Конечно, дедушка Залман-Берл был не самым умелым переплетчиком, но имел «а идише копф»* и у главы государства кое-что позаимствовал. Переставив обложку от новенького, пахнущего типографской краской сталинского томика на древнюю семейную реликвию, он спас ее от уничтожения. Еврейский молитвенник охранял сам Иосиф Виссарионович Сталин.

Евреи смеются от горя, если нельзя плакать: ни боги, ни люди не властны над судьбой. Вскоре началась Великая Отечественная. Невзирая на авторитет вождя, ирмино солнышко вместе с дедушкиным молитвенником ушло в силосную яму и осталось там вместе с прадедушкой Гиршем, дедушкой Залман-Берлом, бабушкой Эйдл…

Ирму спасло чудо. Она потеряла сознание. Ее приняли за мертвую, забросали рыжей глиной… Хлынул ливень. Оплакивая содеянное, небеса просили прощения… А потом подкралась злая фея и заколдовала Ирму в седую старуху, которую считают сумасшедшей.

* * *

– Вы говорите на идише? Говорите? – она пыталась достучаться до любого, кто согласится выслушать. – Не понимаю, почему нигде – совсем нигде! – не продают почтовые ящики, где водятся… письма? Нет-нет, не казенные «вода-газ-электричество», не электронные мейлы, а живые человеческие письма? Я не получаю их только потому, что у меня неправильный почтовый ящик! Если даже никто не пишет… Мне их просто никто не пишет… С письмами от родных и близких намного легче жить, понимаете?

Кому нужен почтовый ящик без писем, ключи от которого постоянно теряются? Конечно же, дело в почтовом ящике. Ни на почте, ни в торговом центре, ни в хозяйственном, где Яша говорит по-русски, не продаются правильные. Они пусты и безжизненны. В них нет писем, где соприкасаются души. Как только Ирма купит правильный ящик, там будет много писем – и мир переменится. Вернутся из небытия те, кому пишешь ты и кто пишет тебе… Кому звонишь ты и кто звонит тебе.

Нынешние телефоны молчат, как заговоренные. Иногда они щебечут жизнерадостными до идиотизма голосами рекламных агентов.

– Добрый день! – ликует телефонная трубка. – Добрый день! Меня зовут Рая! Я звоню вам из компании…

– Рая! Раечка! – радуется Ирма. – Как хорошо, что вы позвонили! Как поживает ваша замечательная компания?

– Сама ты дура! – за считанные секунды райское ликование испаряется в никуда. – Я тут, между прочим, на работе! Я вымотана до последнего основания! У меня, на минуточку, план обзвона! Не фиг прикалываться! Это верх неприличия – строить из себя палату номер шесть!

Короткие гудки не передают и сотой доли райского возмущения.

У бедняжки Раи – до жути расшатанная нервная система. Приставучие, как банный лист, Раи думают, что Ирма сумасшедшая и на всякий случай боятся. Они просто не в курсе: мир всегда был не в себе. Сумасшедшие необходимы для природного равновесия. Где пролегает грань между теми и другими, не знает никто. Пожалуй, те, кого считают сумасшедшими, нормальнее нормальных: стоит только приглядеться – и увидеть, но это дано не всем. Тем, кто гордится высотой своего пьедестала и не спускается с оного, точно не дано.

– Где найти телефон с голосами людей, а не агентов по впариванию бесполезной ерунды? – думает Ирма. – И где вообще найти… телефон? Куда он подевался? Может, он тоже ищет меня – и не находит? В огромном пространстве огромного мира легко затеряться… Конечно же, он там, где я его положила. Но… куда я его положила? В туалете? В ванной? На кухонном столе? Ага. Он в руке. У меня в руке. Я же только что говорила по телефону. Я отличная собеседница, хоть мне и далеко до Бэллы – говорливой, как ниагарский водопад…

– Чем вы начиняете шейку, Ирма? Как?! Вы не начиняете шейку, Ирма? Почему вы не начиняете шейку, Ирма?! Вы просто обязаны начинить шейку, Ирма! – три часа Бэлла рассказывает, чем она фарширует шейку. Шейка так долго не фаршируется, как Бэлла повествует, но Бэлле есть для кого начинять эту шейку. У Бэллы – братья, сестры, дети, внуки… Семья.

Ирма одна, как перст. Сара – самая близкая по кровному родству и самая недосягаемая по духовному, – живет в Англии. Единственная дочь двоюродного брата Юрочки, который всего за один год умудрился овдоветь и умереть, звонит раз в неделю и говорит ровно пять минут. Ей не нравится страна, где живет Ирма. Здесь слишком много солнца (это вредно для кожи), слишком много террора (это опасно для жизни), слишком много красивых парней (это опасно для сердца), слишком много шумных детей и назойливых стариков, докучающих непрошенными советами.

– Майн либе, Сареле! – радуется Ирма. – Майн либе!

Проще найти общий язык с английской королевой, чем с Сарой, которая именует себя Сандрой и пытается быть англичанкой больше всех англичан, вместе взятых.

– Почему ты сюсюкаешь? – у девочки напряженка с чувством юмора и с пониманием идиша. – Я давно уже большая. Взрослая и самостоятельная. Мне скоро тридцать. Сколько можно повторять? Я не Сара… Я Сандра! Я не еврейка. Я человек мира. Меня не волнуют вопросы национальной самоидентификации. Я вне религии, вне мракобесия. Я не могу жить в стране, где все картавят! Это умножается многократно и стучит в ушах отбойными молотками! И я давно уже не твоя рыба. Что-что? «Майн либе» – это «моя любимая»? Почему ты не говоришь на человеческом языке?

Сандра хочет жить своей жизнью. Это ее право. В эту жизнь не вписывается сумасшедшая еврейская тетушка – старая, как луна и, похоже, такая же вечная. Ей столько лет… Страшно сказать, сколько. Хоть шторм, хоть ураган, луна всегда будет на месте. На здоровье луны это не отразится… На количестве звезд – тоже. Вон их сколько на небе. Одни сгорают, другие загораются… Но даже после самых тяжелых утрат остается многое: «нечеловеческий» идиш – мамэ лошн – был самым родным первые четыре года ирминой жизни – и таковым остался, потому что свет от погасшей звезды идет к Земле много-много лет. Сотни, миллиарды… Вплетаясь в ирмины сны, этот свет странным образом связывал ее с теми, от кого не осталось ни семейных фото, ни могильных плит, – только память, незримое присутствие и поддержка. Ин холем.**

* * *

 – Ирма, ты где?

 – Я здесь. Я живу. Я не сгнила в силосной яме, не утонула в ручье, не замерзла в собачьей будке… Я выбралась и прожила неприлично долгую жизнь. Мне столько лет… Страшно сказать, сколько. Я старше мамы, старше бабушки… Я стара, как луна. И, похоже, такая же вечная. Хоть шторм, хоть ураган, луна всегда будет на месте. На здоровье луны это не отразится… На моем здоровье – тоже. Но пока вижу луну, я жива.

 – Ты счастлива? – ощущение, что они рядом, реальнее реального.

 – Я счастлива, насколько может быть счастливым осиротевшее еврейское дитя, поседевшее в четыре года. Остаться в живых – большое счастье, но разве пулевое ранение в душу лечится? После того, что сделали с мамой, я хотела превратиться в железо или в камень. Без боли, без мыслей, без эмоций, от которых едет крыша. Это не проходит с годами… И не дает забыть то, за что Богу не было стыдно. Он же сделал благородное дело – разрешил мне выжить.

 – Не оборачивайся назад, Ирма. Там все, как было. Ничего не изменилось. Самое страшное, что могло произойти, с тобой уже произошло.

 – Все, что есть, все мое. Силосная яма не отпускает живых в идеальном состоянии. Или – или. Нерасправленное крыло «в рюкзаке» за спиной – горбик от перелома ключицы… Хромота – от ломанных-переломанных ног… Травмированный позвоночник… Азохн вэй, грех жаловаться. Со многими происходило и пострашнее. Дети не должны рождаться для смерти: когда «цивилизованная нация» распорола мамин живот, там был живой красный комочек…

* * *

Плач ребенка, который через пару мгновений умрет, преследовал Ирму всю жизнь. Возможно, он был тем самым человеком, которому удалось бы вылечить человечество от рака. Или нарисовать сотни прекрасных картин. Или просто сделать мир светлее и добрее.

С тех пор Ирма боготворит бродячих псов и ненавидит лесные яблоки. За время пребывания в полусгнившей собачьей будке набила себе оскомину на долгие-долгие годы. Порой четвероногие гуманнее двуногих: человеческую цивилизацию могли бы спасти дети и собаки, если бы им это доверили. А уж лесных яблок и собачьих будок хватило бы на всех.

* * *

После шестидесяти Ирме перестали сниться кошмары и стали сниться сны – уютные, как мамина шаль и теплые, как бабушкино пуховое одеяло. В этих снах жило детство. Там пахло корицей, медовыми коржиками, ванильными сушками, веяло нереальным спокойствием, имя которому – умиротворение. В этих снах, сотканных из лунной дымки, все были живы и бабушка Эйдл пела «Ойфн припечек».

Гены пальцем не раздавишь: у Сары-Сандры голос – точь-в-точь. И не только голос. Форма рук, овал лица, поворот головы… Сандра даже не представляет, как она похожа на портрет прабабушки Эйдл в молодости – и на свою сумасшедшую тетушку, потому что Ирма тоже похожа на Эйдл. Чтобы ее увидеть, надо просто подойти к зеркалу. А когда ты смотришь на себя в зеркало и видишь свою бабушку, это означает: жизнь промчалась быстрее, чем ожидалось – и осталось не так уж много. Как у кошки-копилки, которая копила-копила свое немудреное счастье, ничего особенного не накопила – и в любой момент может разбиться на мелкие осколки. Кому-то придется все это выметать…

Наша хрупкая жизнь – бесценный дар – имеет обыкновение не длиться вечно. Она может оборваться в одно мгновение – и стоит жить хотя бы для того, чтобы узнать, что будет дальше. Всегда что-то – да происходит.

* * *

Таки да. Происходит. Однажды под Ирмой провалилось сиденье стула. Пытаясь удержать равновесие, она взмахнула руками, задела телефонный кабель… Вообразив себя ковбойским лассо, кабель увлек за собой кружку с горячим чаем… Уступая закону всемирного тяготения, тяжелая керамическая кружка свалилась на ирмину и без того многострадальную ногу и – маленький завершающий штрих – сломала мизинец.

О Боже. Уж кем-кем – ни нытиком, ни занудой Ирма никогда не была. Для полного счастья ей не хватало сломанного мизинца. Таки стоило что-то сломать, чтобы попасть в травмпункт, где молодой травматолог с ярко выраженной семитской наружностью третий раз подряд «крутил» «Ойфн припечек». И не на идише, а на языке бесподобной красоты, не похожем ни на один из языков, ей известных, но странно знакомом. Это был язык дедушкиного молитвенника. «Нешама».* * * Пела израильская певица Хава Альберштайн. Песня перевернула душу.

* * *

Из-за этой песни Ирма крепко пала в глазах глашатая новостных ресурсов – соседки Дуси Августиновны.

– Что значит «хочется домой»? Разве вы не дома? Разве вам плохо тут? – Дуся Августиновна несла за Ирму громадную гражданскую ответственность. – Зов крови? Это смешно. Любовь к стране предков? Еще смешнее. Откуда она взялась, эта любовь, ни с того, ни с сего?

– Там все мои! – светилась радостью Ирма. – Они ждут меня там!

– Раз они там… У вас, конечно, не все дома! Это ж до какой степени сумасшествия надо дойти, чтобы из нормальной привычной жизни ехать в чужую страну! Вы никогда не мечтали там побывать – и вдруг: «Я хочу жить там, где поют эти песни!» Вы же сирота, инвалид, детдомовка… Вас ЭТА, а не та страна учила, растила, лечила… Мало ли кому может присниться покойный дедушка, так что с того?

* * *

– Как это «что с того»?

 – Ирма, тебе пора домой, – сказал Залман-Берл. Он всегда снился в ореоле серебряных бликов.

 – Куда? Скажи мне, куда? В Красносёлке,* * ** когда-то огромной еврейской колонии, не осталось ни одного живого еврея. Никто из местных не помнит ни обо мне, ни о вас… В нашем доме живут чужие. Силосная яма, где лежат мертвые, не имеет ни обелиска, ни даже памятного знака… Там пасутся коровы…

 – Пора возвращаться домой, Ирма. Даже если ты никогда там не была… Возвращаться домой, где тебя ждут, очень важно.

 – Что я там буду делать?

 – Искать клад.

 – Это мистика или я больная на голову?

 – Ты не больная на голову. Ты просто контуженная. Крепко контуженная жизнью. Ищи самое дорогое – и найдешь.

* * *

– Если вам там будет плохо, назад не проситесь – и нашу землю не целуйте. Меньше народу, больше кислороду! – у Дуси Августиновны иссякала нормативная лексика, но вразумление заблудших – святое. – С ума сойти! Вы, евреи, вроде бы умные, а какие дурацкие глупости вытворяете… Если вы там умрете, я даже не смогу прийти на ваши похороны!!!

Дуся Августиновна успешно компостировала мозги всем нормальным, но ненормальная Ирма на компостирование не поддавалась. Что возьмешь с этой сумасшедшей?

– Лично мне все равно, откуда уйти на тот свет – отсюда или оттуда, – отвечала Ирма. – Чтобы вы пришли на мои похороны, таки стоит остаться, но это же будет не завтра? Я не могу пообещать вам, что умру завтра.

– А если это произойдет через пять минут? – блистала аргументами сложная натура Дуси Августиновны.

О, за пять минут можно перезнакомиться и переругаться со всем миром. Судьба мира зависит от каждого из нас, но когда весь мир – Дуся Августиновна… Это слишком много общения.

– Дуся Августиновна! – Ирма совершенно не умела врать. Что на уме, то на языке. – Я очень сильно подозреваю, что на самом деле вы хорошо замаскированная Дора Абрамовна. У каждого есть право выбора – гордиться или стыдиться, но если вы не считаете нужным выходить из образа, дело ваше.

– Не искажайте факты! Вы неправильно подозреваете! У вас неточная информация! Ноги моей там не будет! – вердикты Дуси Августиновны не обсуждались даже самой Дусей Августиновной. – Вы, конечно, не в себе и не от мира сего… Но в чем-то вы правы: израильская медицина – таки вполне. Ей ваши острые психозы – на один зуб: подлечитесь, свою личную жизнь устроите… Вдруг там… на такую, как вы… какой-нибудь кавалер найдется… негодященький-завалященький? Сопеть рядом будет – и то хорошо!

– Мне клад искать надо, а не на кавалеров заглядываться! – отвечала Ирма. – Зачем мне кавалер? Чтобы умер от моей красоты? И потом (это невежливо по отношению к сопящим кавалерам), я храплю.

* * *

Какая разница, где быть одинокой – здесь или там? Дамам с устроенной личной жизнью кажется, что ты настолько никчемная и сумасшедшая, что не имеешь права на дом, где любовь. «Вы, Ирма, такая счастливая… У вас не жизнь, а рай земной! Ни забот, ни хлопот, ни мужа, ни детей… Никто не шумит, не ворчит… Нервы не мотает, не набрасывает… Живи – да радуйся! Вы, Ирма, такая счастливая… А у меня не жизнь, а стрелецкая казнь! Как ни то, так это… Не отбрыкаешься! Мужу подавай футбол, борщ и вареники. Ничего, кроме борща и вареников, не ест и ничего, кроме футбола, не смотрит. Внучка ничего не ест, кроме манной каши и ничего не смотрит, кроме свинки Пеппы. Ей подавай сарафан, как у Пеппы, посуду, как у Пеппы, кровать, как у Пеппы, занавески, как у Пеппы… Вы, Ирма, такая счастливая… А меня от этих подай-прими-погладь-постирай-накорми-развесели уже трясет. Ой! Убегаю на кухню! Вареники с картошкой мужу обещала, а лепить не начинала. Придет – убьет!»

Главное – не раскисать, не жалеть себя – и не вызывать жалость у других. Пока нормальные семейные дуси августиновны пашут, как загнанные лошади, счастливая до сумасшествия Ирма «кайфует» всем на зависть. Не жизнь, а рай земной. Теряя смысл бытия, сразу стареешь лет на десять – и даже если болит то, что можно вылечить, не борешься. Чувствовать себя ненужной – больно, но не смертельно. Ирма научилась с этим жить.

– Когда надеешься сама на себя, делаешь что можешь – и живешь, недосягаемая для мировых потрясений. Сама на себя ворчишь, сама себя подгоняешь… И тихо радуешься каждому лишнему дню, выпавшему на твою долю. Надеяться на себя – самое правильное. Вчера лук был по полтора. Я не купила… Теперь жалею. Сегодня он по три. Конечно, мои расходы не сравнить с расходами Билла Гейтса. Когда обрушивается биржа, Билл Гейтс теряет миллиарды. Если бы я могла помочь Биллу, я бы с радостью это сделала, но мои материальные возможности ограничены… Прости меня, Билл.

Были бы у Ирмы внуки, заказали бы пончики. Это были бы такие внуки… Всем внукам внуки. Это были бы такие пончики… Всем пончикам пончики. Там столько повидла. Больше повидла, чем самого пончика…

* * *

 – Ирма, ты где?

 – Я здесь. Мне стало тесно в большой стране. Я приехала в просторную маленькую.

* * *

Первым, кого Ирма увидела на Земле Обетованной, был Залман-Берл. Ирма приметила его из окна такси. Залман-Берл не восстал из мертвых. Он каким-то непостижимым образом находился в стволе спиленного дерева. Осталось только достать его оттуда.

– Вы не можете остановиться и подвезти его тоже? – сказала Ирма таксисту. – Это мой дедушка.

– Ваш дедушка? В этой деревяшке? Конечно, я подвезу его. Надеюсь, ваш дедушка не против поехать в багажнике? – таксист был родом из Аргентины. Он прекрасно говорил на идише и был хорошим еврейским мальчиком из хорошей еврейской семьи, где уважали старших.

– Приходите через пару недель! Я вас познакомлю! – пообещала Ирма. – У дедушки будет более человеческий, более узнаваемый вид… С дедушкой мне будет не так одиноко. Но как же я вас познакомлю, если не знаю, где буду жить? Мне бы небольшую квартирку на съем…

* * *

Пожилые семейные обычно приезжают с детьми-внуками или к детям-внукам. Пожилые одинокие едут, как правило, к сестрам-братьям-племянникам. К кому едет одинокое лицо золотого возраста? К друзьям? К родственникам? К бывшим сослуживцам?

– Вы хотите снять квартиру? – спросил таксист. – В каком городе? На сколько человек?

– Мне все равно, в какой город ехать! – в Ирме пробудился дух авантюризма и погружаться в сон не собирался. – А жить я буду одна, не считая дедушки.

В Израиле помощь – обычное явление. Все всем помогают: надо – помогают, не надо – все равно помогают… На одного плохого – сто хороших, на сто хороших – всего один плохой. Язык улыбок, интонаций и жестов – понятен и доступен любому, кто хочет поддержать и помочь, а помощь приходит отовсюду. Даже оттуда, откуда не ждешь.

Ирма выбрала удачную страну. Там был Натив – добрейшей души человек. Где вы видели таксиста, который пренебрегает девизом «время – деньги» ради человека, увиденного впервые в жизни? Натив оказался парнем компанейским и таким же сумасшедшим, как Ирма. У него было множество таких же компанейских и сумасшедших друзей и родственников. Все они работали в местах, полезных для ирминого житья-бытья – и помогли, чем смогли.

Домик, в который вселилась Ирма, выглядел сарай сараем. Такой, знаете, на вид страшненький, дунь-плюнь – и рассыплется, но внутри сухой, теплый, уютный. Зимой не холодно, летом не жарко, по цене совсем не дорого, внутри – стол, стул, холодильник, газовая плита и телевизор, а за окном – лимонное дерево!

– Это же хоромы! – радовалась Ирма. – Живи хоть до ста двадцати да пей чай с лимонами! Вот только в почтовом ящике не водятся письма – и телефон обнаглел совершенно. Похоже, он дал обет молчания. Пока дождешься звонка… Самое время позвонить Дусе Августиновне и сказать, чтобы не волновалась.

* * *

– Ирма? Из Израиля? Какая Ирма? Я не знаю никакой Ирмы! – запаниковала Дуся Августиновна. – Что вы от меня хотите? Почему вы звоните? Кто вам дал мой номер? Я не продаюсь иностранным спецслужбам!

– Дора Абрамовна, о каких спецслужбах вы говорите? Я сама себе спецслужба. Знаю ваш номер наизусть. Я же не раз звонила вам оттуда, теперь звоню отсюда! – успокоила Ирма. – Я просто-напросто хотела сказать, что у меня все хорошо. Есть крыша над головой и…

– Ваша крыша съехала с вашей головы в направлении сумасшедшего дома! Вы хотите, чтобы вместе с вашей съехала и моя?!

Сумасшествие заразительно. Чтобы Дуся Августиновна не съехала со своей крыши, Ирма больше не звонила.

– Майн либе, успокойся страдать ерундой, – сказал Залман-Берл. – Ищи клад!

«Деревяшка», доставленная в ирмины хоромы, таки превратилась в дедушку. Деревянный Залман-Берл был полон жизни. Он выглядел точь-в-точь таким, каким приходил во сне и каким его Ирма помнила: густые, как зубные щетки, брови, лукаво прищуренные глаза – и борода, где на пружинках завитков прыгали смешинки. Казалось, дедушка вот-вот покажет характер: стукнет кулаком по столу, отвлечет внимание… А пока чашки с блюдцами будут скакать-дребезжать, на льняную скатерть вдруг – откуда ни возьмись – посыплются конфеты-подушечки. Были такие конфеты когда-то…

Когда у тебя уйма свободного времени для размышлений и воспоминаний, руки не должны бездействовать. Они знают, что оставить, что убрать – и тогда то, что видишь только ты, видят все: жизнь, воплощенную в дереве. Откуда это у Ирмы? Генная память? Спросить все равно не у кого. Отдавая душу дереву, вкладываешь частичку своего сердца. Кому она нужна? Наждачной бумаге? Напильнику? Стамеске? Ножовке? Топорику?

Если бы Дуся Августиновна увидела ирмин топорик, она бы онемела от ужаса. Нет-нет, Ирма не рубила ни деревья, ни головы с плеч. Легкий, удобный и острый «резец скульптора» использовался в мирных целях. Он ходил с Ирмой на охоту за природным материалом. Таланту надо помогать: у садовников, старьевщиков-альтезахенов и мусорщиков частенько водились подходящие деревяшки, но без топорика, как без рук. Даже если тебе презентуют спиленное дерево или часть оного, перед транспортировкой желательно отсечь лишнее. Конечно, нормальные женщины не носят топоры в дамских сумочках… Не попадают в полицию… И не позорят ее (Дусю Августиновну, а не полицию) своим недостойным поведением.

– Скажите, она нормальная? Судя по этому поступку, ненормальная! Она упала в наших глазах и опозорила нашу страну на чужой территории! – сказала бы Дуся Августиновна, если бы ей дали микрофон и засняли в передаче «Про нас и про них».

Дуся Августиновна, учуявшая ирмину неблагонадежность, как в воду глядела. Сумасшедшие, они такие. Приезжают в «свою» страну и дебоширят до такой степени, что попадают в полицейский участок. Да-да. Ирма была замечена в организации массовых беспорядков по факту нападения на гражданина Бруно Тетерятника. Полицейский участок пережил массу интереснейших моментов: «божий одуванчик» ростом метр пятьдесят пять напал на верзилу ростом метр восемьдесят пять и чуть не убил. Топором.

В принципе, топор – эффективное средство воспитания невоспитанных. Бруно Тетерятник был одним из тех плохих, которые попадаются на сотню, а то и тысячу хороших. В День Катастрофы, когда вся страна замерла, отдавая дань памяти погибших, он шел по улице, жевал багет и довольно-таки громко общался по телефону.

– Стоять! Я сказала, стоять! – не выдержала Ирма. – Стоять и молчать!

– Ты кто такая? – опешил верзила.

– Кто я такая? Я из тех чокнутых, которые могут и по голове тюкнуть! – Ирма достала из сумки топорик. – Если прямо сейчас не заткнешься, я тебя прикончу!

Прохожие вызвали полицию. Им показалось, что здоровый бугай хочет зарубить старушку, но, как выяснилось, старушка хотела зарубить здорового бугая.

Задержанный и задержанная произвели фурор в полицейском отделении.

– Дети, переведите с русского на иврит и запишите: это большая сволочь! – сказала Ирма полицейским. – В национальный день траура, именно тогда, когда плачут сирены, ему приспичило жрать и болтать! Он не мог потерпеть две минуты?! Он ходячая иллюстрация черствости и бездушности! Он позор своего народа! Этому моральному уроду плевать на нашу память! Его надо выселить из страны! Что он здесь вообще делает?!

– Уймите ведьму! Она гонялась за мной с топором! Я мог запросто концы отдать! – возмущался верзила.

– Да, я гонялась за ним с топором. В лучших традициях Достоевского – с точностью до наоборот! – не отрицала Ирма. – У меня неуправляемая нервная система… Я за себя не ручаюсь… Хорошо, что я этого козла утром встретила. Ему крупно повезло остаться в живых! Вечером ему бы точно не поздоровилось!

– Господин Тетерятник, вам таки крупно повезло остаться в живых! – полицейские, обязанные беспристрастно относиться к прениям сторон, держались за животы и некошерно похрюкивали. – Это же бабушка Натива. Пообещала – сделает. Держитесь от нее подальше, на будущее имейте уважение к павшим и подпишите, что претензий не имеете. Что-что? Имеете? Покушение на убийство? У вас богатая фантазия. Колотые раны есть? Нету? Резаные раны есть? Огнестрельные отверстия отсутствуют? Голова на месте? Вы свободны. Идите и пользуйтесь головой по прямому назначению: думайте ею, думайте…

* * *

 – Майн либе, спасибо за память. Ты не забыла про клад?

 – Знать бы, как он выглядит… Конечно, это не сундук с золотом, не матрас, набитый письмами счастья – и не корона, инкрустированная бриллиантами…

 – Увидишь – поймешь. Он скажет сам за себя. Будь внимательна и не пропусти знак.

* * *

Чаще всего сон – это просто сон. Но даже малейшая возможность случайности приближает надежду на чудо. Ирма привыкла доверять своим снам. Они сбываются, когда надо. Не раньше, не позже… А уж если твоя размеренная и предсказуемая жизнь наполняется погонями, приключениями и покушениями на убийство, таки остается найти клад.

Залман-Берл говорил на идише. У слова «клад» – несколько значений: сокровище, реликвия, святыня… Ирма думала, что клад – золото и смотрела под ноги. Находила какие-то облезшие цепочки, проржавленные брошки, блескучие заколочки… И вдруг – шекель. Невелико богатство. Не каждый за такой добычей наклонится, но это же Ирма.

– Вот так становятся миллионерами! – подумала она. – Кому и ржавая копейка – ценность, а тут… целый шекель. Горячий, как сердце джигита. Сверкающий так отчаянно, будто с чьего-то крошечного зеркальца выскочил крошечный солнечный зайчик – и дал повышенное обязательство затмить солнце и переблестеть луну.

Монета, прогретая жарким израильским солнцем, обожгла пальцы. Удержать ее было невозможно. Шекель выпал из рук, стал на ребро и покатился к контейнеру для сбора макулатуры. Рядом с контейнером сидел котенок.

– Ой, дружок, подожди… – сказала Ирма. – Я возьму другие очки. Ты у меня такой размытый… Я тебя сейчас сфокусирую!

Сначала Ирма разглядела котенка, а потом уже то, на чем он сидел. Ярко-рыжий, хорошо начитанный еврейский котенок сидел на стопке книг. В Израиле частенько выставляют книги, которые некому читать. Седьмой том произведений И.В.Сталина был самым верхним в этой стопке.

– Ты не против, если я тебя потревожу? – сказала Ирма котенку. – Мне очень-очень нужно посмотреть, что ты читаешь. Ты понимаешь, дружок… Моя знакомая кошка Матильда жила во дворе католического монастыря и была набожнее Папы Римского; ты так здорово политически подкован, что сидишь на Сталине; моя приятельница Бэлла помешана на Биби Нетаниягу. Она считает его самым красивым и самым умным во всем Кнессете, но большая политика – не моя тональность. Ты понимаешь, дружок… Я сейчас очень-очень волнуюсь, а когда я волнуюсь, болтаю без остановки… Я ведь уже видела эту книгу. Именно эту! Тогда я еще не умела читать и просто запомнила конфигурацию букв… Что ты сказал? Не понимаешь, почему внутри иврит, а на обложке – русит? О, это долгая история. Чтобы ее рассказать, придется пригласить тебя в гости…

С небес улыбались седобородые облака с еврейскими крючковатыми носами.

Это был он. Древний молитвенник Залман-Берла. Чудо из области невозможного. Олицетворение памяти о родных и близких – давно ушедших, но незримо присутствующих. Как он туда попал? В чьих руках побывал? Кто вложил в него три советских рубля, приспособив купюру под закладочку? Чтобы окончательно убедиться, Ирма пролистала ветхие пожелтевшие страницы – и увидела солнышко. От его нарисованных лучиков потемнело в глазах. В последнее время у Ирмы часто темнело в глазах.

* * *

 – Майн либе, как ты?

 – Я в больнице. Таки стоило упасть в обморок, чтобы меня носил на руках такой принц, как Натив. Если бы у меня был внук, я бы хотела, чтобы он был похож на него. Его аргентинская бабушка родом из Жмеринки, а Сара-Сандра печет божественный штрудл. Какая между ними связь? Я хочу, чтобы у Сандры был дом, где любовь.

* * *

Сандра страшно боялась сумасшедших. Как с ними общаться? Чего от них ожидать? И как вразумить абсолютно непредсказуемую тетушку? Больно смотреть, как она деградирует. Если другие верят, Сандре досадно до слез.

– Сареле, приезжай! – единственная кровная родственница чудит без музыки и выдумывает все, что ей хочется.

– Я нашла клад! Искала самое дорогое – и нашла! Я больше не чувствую себя одинокой! Со мной – моя семья! Их души вернулись на родную землю! Ты просто обязана это увидеть!

– Что я должна увидеть? – дабы не усугублять ирмино душевное нездоровье, Cандра предельно тактична и вежлива.

– Нашу семейную реликвию! Твой оберег на все дальнейшие времена! Я хочу отдать его тебе!

– Зачем?

– Чтобы ты не чувствовала себя одинокой, когда я уйду. С тобой будем все мы.

– Спасибо. Мне ничего не нужно. У меня все есть. Если что-то понадобится, я сама выберу по своему вкусу и куплю. О чем речь? О книге? Откуда она взялась? Из мусорного ящика? Я не читаю бумажных книг. Только электронные. Сталин – на иврите? Я не читаю Сталина ни на русском, ни на иврите.

– Майн либе, не смотри на кувшин, а смотри, что в нем! Сталин – всего лишь обложка! Ты робот или человек? Книги, на каком языке они не были бы написаны, говорят на языке души. Прислушайся – и услышишь.

– Тетя Ирма, это всего лишь картон и бумага!

– Это святыня, Сандра. К ней должны прикасаться только родные руки!

– Вы сегодня принимали таблетки, тетя Ирма? Что говорит ваш врач?

* * *

 – Нарычала?

 – Конечно, нарычала. Как же без этого? Она просто не понимает, как хорошо, когда есть на кого рычать. Любая реплика подливает масло в огонь, а смысл… Никакого смысла нет. Каждый слушает себя, выдергивает нитку из канвы – кому какая нравится. Если бы Сандра оттаяла и перестала выставлять колючки, она была бы самой лучшей девочкой на свете.

 – Если равнодушная, это не значит, что у нее нет души. Просто она немножко запылилась без употребления и болтается как дрек в проруби…

 – Ситуация аховая. Давно аховая. Скоро меня не станет. Сами с ней разбирайтесь…

 – Азохн вэй, Ирма. Придет время, она поймет. Не бери дурного в голову. Все будет лучше, чем ты себе представляешь. Если сухие бейгале положить в эмалированную кастрюлю и прикрыть крышкой, они делаются мягкими-премягкими… И пахнут ванилью, как свежеиспеченные…

* * *

– Она вообще понимает, что я работаю? – рыдает в подушку Сандра. – Я должна все бросить и срочно лететь за тридевять земель, чтобы увидеть советские три рубля и томик Сталина? Как можно молоть ерунду так уверенно: «Это старинный семейный молитвенник! Он бесценен!» Фамильная ценность должна быть серьезной вещью, а не старой затертой книгой, на которую дунь-плюнь – и рассыплется! Если бы она стоила бешеных денег, ее бы не выбросили в мусор. Что я, три советских рубля не видела? Сказочное богатство, еще и доходы с процентов будут. С трех рублей – таки да, огромнейший навар… Я, конечно, приеду, как только смогу! Вечно что-то мешает, но я все спланирую и приеду!

Разумеется, Сандра приедет – и в первую очередь разберется с Нативом. Какой у него интерес нянчиться с Ирмой как с собственной бабушкой и потакать всем ее заморочкам? Единственное логичное объяснение – он сам такой же. Только сумасшедший может брякнуть: «Сандра, видишь моих племянников и племянниц? Все шустрые, все шумные, все рыжие – и все, как один, друг на друга похожие. Вот так будут выглядеть твои дети, потому что я буду их папой». Как можно говорить такие сумасшедшие вещи?

Чем больше рыжих, тем больше солнца: в глубине души Сандре страшно нравились эти рыжие чертенята, но растить детей в стране, где постоянные войны, могут только сумасшедшие. С таким роскошным английским Натив мог жить в любой точке мира, но почему-то прикипел к той, где семь с половиной миллионов евреев живут в окружении четырехсот миллионов арабов. Пожалуй, в Эрец Исраэль можно влюбиться – и даже навсегда… Но проще и легче любить издали.

У Сандры пока все дома. Она в своем уме. У нее с благополучной и безопасной Англией – любовь по расчету: обеспеченное будущее, жизнь, расписанная на годы вперед и абсолютно нормальная биография абсолютно нормального человека. Сандра – достойный представитель человечества. Поскольку человечество само не знает, чего ему надобно, удовлетворить его крайне сложно. Ни у человечества, ни у Сандры не хватает терпения на мелочи жизни, но повинность родственного долга – таки святое. Чтобы ничего не помешало, Сандра выкраивала время, утрясала расписание, согласовывала график, покупала подарки… Но непредсказуемая тетушка нарушила стройный порядок сандриных планов и разбила его вдребезги, как ту кошку-копилку.

Накануне Судного дня Ирма не увидела луну… Луна не увидела Ирму… На земле стало одним человеком меньше.

Скромнейший и отважнейший божий одуванчик с топориком в одной руке – и с седьмым томом Сталина в другой – больше никогда не выйдет навстречу этому миру, не покажет изрядный кусок дерева и не скажет: «Майн либе, это хорошая деревяшка, я буду доставать оттуда бабушку Эйдл, хочешь посмотреть, как она оттуда выйдет?» И не скажет: «Ой, что у меня там горит? Я же себе яичницу жарю – и думаю… Что это у меня на кухне запахи такие странные?»

* * *

 – Ирма, ты где?

 – Я уже не здесь, Сандра. Ты пришла положить камушек? Мое сокровище ждало тебя и не дождалось. Хочешь ты или нет, оно твое. Тебе решать, что с ним делать. Если захочешь продать, на вырученные деньги купи себе подарок от всех нас: фирма «Холодный букинист» не раз предлагала мне сумму, эквивалентную небольшому домику в Греции, большому – в Болгарии и т.д. Тебе виднее, где жить, с кем жить – и пусть у тебя будет дом, где любовь.

* * *

Ирмино сокровище ждало, пока его разглядят-распознают – и дождалось.

– Вы приняли правильное решение, Сандра! – представитель «Холодного букиниста» был поц, каких мало, но свое дело знал безупречно. – Ваша покойная тетя была крепко не в себе и наотрез отказалась продать нам редкий экземпляр вашего семейного молитвенника. Она могла бы материально обеспечить свою старость, но вы – это очень разумно – сможете материально обеспечить свою молодость. Вы далеки от религии, не ходите в синагогу, не владеете ивритом… Эта вещь не представляет для вас духовной ценности… Заключив сделку, вы во всех отношениях выиграете! Разумеется, детский рисунок и расходы на реставрацию снижают стоимость фолианта, но остается приличная сумма…

– Детский рисунок? Откуда он взялся? Я хочу его видеть! – Сандра впервые решилась взять молитвенник в руки и вдруг ощутила мощный поток энергии. – Что со мной? Не понимаю, что со мной…

Старая затертая книга, на которую дунь-плюнь – и рассыплется, дышала и пульсировала, как живая.

– Вы же адекватный человек, Сандра. Солнышко, нарисованное много лет назад рукой обыкновенного ребенка, не представляет никакой художественной ценности! Вы предпочитаете чек? Наличные? В какой валюте? Вам перевести на счет?

У представителя «Холодного букиниста» был длинный-предлинный саблеобразный ноготь на мизинце. Казалось, этот ноготь пронзит все окружающее пространство, воткнется в Сталина и доберется до кружевной вязи иврита. При мысли, что он дотронется до маленького беззащитного солнышка, у Сандры зазвенело в ушах.

– Для завершения сделки подпишите здесь, здесь и вот здесь…

Наверное, так чувствует себя диск, который размагнитили и затем вдохнули в него новую жизнь: каким-то непостижимым образом древний, как мир, еврейский молитвенник невидимой ниточкой-пуповиной связал воедино тех, кто ушли – с теми, которые будут. Это был совсем не научный подход…

– Вы хотите поднять цену? – учуяв неладное, холодный букинист взмок от напряжения. Он не мог ни продешевить, ни сорвать сделку. – Вас, я вижу, чем-то смущает мой ноготь? Всего делов-то! Сейчас я сделаю ему обрезание! Чик-чик – и…

Прямо на глазах холодный букинист превращался в закипающего.

– Я не могу продать то, что не имеет цены. Для меня это солнышко дороже всех сокровищ на свете. Дороже сундука с золотом… Бриллиантовой короны… Домика в Греции… Оно бесценно. И оно… не продается.

– Вы такая же ненормальная, как ваша покойная тетка! Что одна, что другая… Зачем же я тогда обрезал ноготь? – рвал и метал представитель «Холодного букиниста». – Зачем?!

– Затем, что я сама себя потеряла и вдруг нашла! – сей нелогичный ответ означал: сумасшествие заразительно.

* * *

– Гены пальцем не раздавишь! – из бороды деревянного Залман-Берла выскакивали смешинки-сумасшедшинки. Похоже, в обличье той, что умудрялась жить с одним крылом, таилась добрая волшебница, способная вдохнуть душу даже в дерево… Предельно деликатная, с потрясающим чувством юмора, готовая любить весь мир и заботиться о нем. Если, конечно, тот не будет против.

А что мир? В мире осталось все по-прежнему. Солнце, небо, луна… Стол, стул, холодильник… Газовая плита… Телевизор… Лимонное дерево за окном… Но что-то изменилось.

Таки да – изменилось. При виде ирминых «деревяшек» Сандре хотелось печь штрудл и кормить им Натива. Эта бредовая идея порождала бредовые мысли. Чтобы они не перешли в бредовые поступки, Сандра спаслась от них бегством.

– Каждый имеет право немножко сойти с ума, но есть определенные границы. Взрослые люди не должны забивать голову всякими детскими глупостями! Разве чудеса сбываются? – Сандра обладала талантом ускучнять свою личную жизнь и не собиралась вносить в нее никаких изменений. Она ненадолго – совсем на чуть-чуть – потеряла голову от сумасшедших глаз этого сумасшедшего рыжего, но разве можно идти на поводу эмоций, когда на носу – международная конференция? Эта конференция, построенная на понтах владельца фирмы, не стоила выеденного яйца, но вполне разумно вернуться в размеренный ритм привычной жизни и увезти солнышко туда, где ему будет спокойно и безопасно. Именно так. Спастись и спасти.

* * *

У каждого человека – свой путь к себе. Иногда, чтобы дошло, надо тюкнуть по голове – и не раз. По прибытии в Лондон Сандре пришлось пережить беспросветный ужас. Правда, кратковременный. Но очень действенный. Если мы забываем, нам напоминают… Поэтому забывать – нельзя.

…Сандра направлялась в Англию, а попала в Германию. Это обнаружилось не сразу. Когда выходила из самолета, это была самая настоящая Англия, а когда вышла из метро… Вейз мир. По хорошо знакомой улице шли люди с нашитыми на груди желтыми шестиконечными звездами. Шли – не сами. Их вели… под конвоем.

– Куда нас с тобой занесло? – Сандра крепко прижала к себе солнышко. – Неужели машина времени существует? Это не Великобритания… Это…

– Что вы здесь делаете? – к Сандре подошел мужчина, одетый в военную форму.

Это было за рамками понимания. Немецкую военную форму времен Третьего рейха Сандра видела только в кино.

– Что у вас там? Молитвенник? Вам – туда!

И показал, куда. К толпе обреченных.

* * *

 – Что будет дальше? Безысходность очередной силосной ямы? – у Сандры потемнело в глазах.

 – Майн либе, пусть тебе и твоим детям будет хорошо на этом свете! Спой «Ойфн припечек»… И все будет зай гезунт.

* * *

– Дорогая, изумительно! Просто изумительно! Как вас зовут? Сара? Вы можете повторить этот эпизод в кадре? Эта незапланированная сцена – отличная творческая находка! Она украсит нашу картину! Все Оскары будут наши! Как это «что повторить»? То, что вы пели вашему молитвеннику перед тем, как свалиться в обморок! Вы баюкали ваше сокровище, как ребенка, и пели на идиш! Вы были потрясающе достоверны! Откуда вы знаете идиш? Как вы до этого додумались и где вы взяли реквизит?

…Это был фильм. Всего-навсего фильм. Почти как в жизни… Но не по-настоящему.

– Вы понимаете… – Сандра всегда отличалась здравомыслием и логикой. – Я была бубликом-сушкой. В стране, где шестиконечные звезды – предмет гордости, а не клеймо позора и так же естественны, как солнце, море и небо, меня ненадолго – совсем ненадолго – поместили в правильную кастрюлю и прикрыли правильной крышкой. Я стала мягкой-премягкой… И пахну ванилью, как свежеиспеченная…

– Что-что? Какие бублики? Какая ваниль? Какая крышка? О чем вы говорите? При чем тут… Вы разве не актриса?

* * *

У этой Сандры не все дома! С таким трудом зацепиться за Англию – и в одну секунду все бросить! Зачем? Ради чего? Чтобы положить в ирмин почтовый ящик письмо «Я хочу быть твоей рыбой».

Зов крови? Это смешно. Любовь к стране предков? Еще смешнее. Самое смешное – штрудл для Натива. Чтобы испечь штрудл для хорошего еврейского мальчика из хорошей еврейской семьи, таки стоило вернуться в страну, где говорят на языке прадедушкиного молитвенника. Где божья коровка называется «хипушит рабейну», где с небес улыбаются седобородые облака с еврейскими крючковатыми носами – и где много-много рыжих. Чем больше рыжих, тем больше солнца. У Сандры с Нативом пока двое. Девочка, мальчик – и третий на подходе. Старшая все время рисует. На стене, на песке, на асфальте…

* * *

 – Ирма, ты где?

 – Я здесь! Я рисую солнышко!

ПРИМЕЧАНИЯ

* Аидише копф – идиш – еврейская голова

** Ин холем – идиш – во сне, в мечтах

*** Нешама – иврит – душа

**** Красносёлка – еврейская колония, основанная переселенцами из Литвы в конце XIX века в Александровском уезде (ныне – территория Запорожской области).