Почему я не люблю российские телесериалы
Я люблю английские сериалы, в том числе и потому, что британцы замечательно умеют воссоздать дух описываемой в фильме эпохи, трепетно относятся к деталям, что добавляет зрелищу достоверности.
Я очень хорошо помню мир вещей, начиная с середины пятидесятых годов прошлого века.
У меня есть довоенные фотографии моей семьи и несколько дореволюционных. В Сети опубликовано немало фотографий прошедших лет — их я тоже часто рассматриваю с большим удовольствием.
Поэтому я могу сказать, что неплохо представляю себе одежду, общий абрис людей, интерьеры, городские пейзажи и музыку прошедших десятилетий.
В английских сериалах всё это соблюдено с математической точностью.
И по этой же причине я терпеть не могу сериалы российские.
Такое впечатление, что в России все всё уже забыли, и лепят что попало, в результате чего каждый ретро-фильм являет собой глупейшую мешанину деталей, надёрганных из разного времени, из-за чего кино это выглядит совершенно непрофессиональным, как будто его снимали второкурсники, которым их родители и дедушки с бабушками, вообще, никогда не рассказывали о своей жизни, а о существовании энциклопедий, книг по истории, картинок в Интернете они, в принципе, не знают.
Я уж не говорю, что они не подозревают о возможности пригласить на фильм консультанта-историка!
В результате, по российским сериалам о пятидесятых-шестидесятых годах шляются люди, одетые по моде семидесятых, звучит музыка более позднего времени; лексика героев надёргана из современного новояза, в кадре присутствуют вещи, которых никак не могло случиться в пятьдесят шестом году по причине отсутствия их в реальной жизни…
Простенький пример.
Смотрю я сейчас сериал о начале шестидесятых. В кадре — маленький ребёнок, не старше года, а то и младше.
Во-первых, этот ребёнок почему-то ночью спит в колготках, а во-вторых, он в КОЛГОТКАХ!
Начнём с того, что на нём должны были бы быть ползунки, а продолжим сообщением, что в массовом использовании детские колготки в Союзе появились не раньше семидесятых годов.
Я училась в третьем классе, и у меня во дворе был дружок, который ещё в школу не ходил.
Обычно он встречал меня у нашего чёрного хода, когда я шла из школы, и мы какое-то время болтали.
Надо сказать, что жила я в доме, жители которого были непростыми людьми и часто ездили по заграницам. Ну, естественно, привозили оттуда всякие интересные штуки.
Вот и дружку моему дедушка привёз откуда-то самокат на колёсах с толстыми шинами — это был первый не самодельный самокат в СССР.
И вот подлетает пацан ко мне на этом шикарном вишнёвом самокате и кричит:
"А у тебя на чём чулки держатся?"
Я была страшно скандализована этим неприличным вопросом, потому что чулки у меня держались на резинках, пристёгнутых к лифчику, но это совершенно никого не касалось, я уже понимала, что существуют интимные вещи.
Но парень и не ждал ответа.
Он вдруг стянул штаны и гордо сказал:
"А у меня — вот!"
На нём были как бы ползунки, но из такого же трикотажа "в резинку", как и мои чулки (у меня чулки тоже были не простые, а из Чехословакии, чем я немало гордилась).
"Ползунки!" — презрительно сказала я.
"Колготы!" — гордо прокричал он и улетел на своём самокате.
Так вот, это, на минуточку, пятьдесят девятый год, колготки ему дед привёз из-за границы, пока-а-а советская лёгонькая промышленность раскачалась, пока-а-а наладила производство колготок ужасного — все это помнят — качества, я успела вырасти, выйти замуж и родить сына, которому и добывала эти колготки, потому что они всё ещё были дефицитом даже в Москве.
"Мелочь!" — скажете вы. И будете неправы, потому что всё большое состоит из мелочей. И если кино претендует рассказать какую-то большую правду, то, чтобы зрители в эту правду поверили, необходимо скрупулёзнейшее соблюдение любых мелочей.
Или же должен быть применён такой художественный приём, при котором детали не важны — как это, например, сделал Тодоровский в "Стилягах".
Но уж если люди делают кино в стиле реализма, то к деталям они должны относится бережно и даже трепетно.
Не мог в начале шестидесятых взрослый интеллигентный элегантный мужчина носить зимой вязаную шапку с помпоном на макушке.
Не мог Окуджава в шестьдесят пятом петь песню, написанную в семьдесят третьем.
Не мог фургон "Хлеб" застрять на выходе с Красной площади на Манежную — ему там просто нечего было делать, тем более, что там всегда топталась многочасовая очередь в Мавзолей…
Нельзя так неряшливо снимать кино.
Ничего нельзя делать неряшливо.
