Шалэне кохання Грини Каравая

Грустный рассказ, который многим покажется веселым

Зинаида ВИЛЬКОРИЦКАЯ (Мадам Вилькори)

 

Когда Гриня Каравай стоял у гроба своей первой жены, он увидел Фаню – ребристую и жилистую, как мотоциклетная покрышка. Фаня жила на Артиллерийской, красила волосы синькой и была казначеем в клубе «Прометей». Почему она пришла на похороны Грининой первой жены, неизвестно. Может, Гринина первая жена не платила членские взносы, и Фаня пришла проверять, почему. Это стоило Фане потери статуса старой девы – такого прочного, что Грине пришлось крепко попотеть.

«Каравай, каравай, кого хочешь выбирай. Я люблю, конечно, всех, ну а Фаню – больше всех».

Грине было слегка под пятьдесят, Фане – чуть-чуть за сорок. Гриня влюбился, как сумасшедший и женился, как порядочный. Это было его ошибкой. Но не единственной. Следующей ошибкой была Маня – пышная и горячая, как свежеиспеченный бублик. Маня жила на Адмиральской, играла на нервах, всегда была в новом и носила себя так, что всем хотелось поучаствовать.

Дома на Артиллерийской и Адмиральской стояли впритык. Это создавало определенные удобства и, вместе с тем, неудобства.

– Маня… Фани нету дома! – страстно, на обе улицы, придыхал Гриня. – Давай с тобой встретимся!

– Гр-рЫш-ша, с вами – хоть куда, но я не могу. Ваша Фаня меня убьет! – страстно, на обе улицы, придыхала Маня, сияя сединой от уха до уха. Отросшие корни назывались пробором и походили на cнежные одуванчики.

– Убьет, но не до смерти! – сулил Каравай с артиллерийского балкона.

У Грини Каравая был странный вкус на женские прически. Ему нравились проборы до ушей. Когда пробор дорастал до «ниже ушей», Маня красила волосы хной. Вне себя от утраты, Гриня брал в руки баян. Мимо баяна невозможно было пройти. Неподалеку находились трамвайная остановка и Дом культуры «Моряк». Баян играл. Ноты стояли головой вниз. Звуки не умещались в пространстве разума. Трамваи сходили с рельсов. Дамы сходили с ума. Моряки плясали «Яблочко». Маня стояла на балконе, грызла ванильные сухарики и строила глазки морякам и мяснику Булкину. Каравай ревновал. Это было удовольствием всей округи.

– Маня, если Фаня куда-нибудь уйдет, мы с тобой куда-нибудь пойдем? – волновался Гриня совместно с тем, что находилось ниже подбородка.

– Гр-рЫш-ша… С вами – на край света! – волновалась Маня совместно с тем, что находилось ниже пробора. – Но куда мы с вами пойдем? Край света – далеко…

– Маня, не волнуйся, я знаю, куда пойти. Есть места поближе края света. Главное, чтобы Фаня ушла.

Добиваясь Мани, Грине пришлось попотеть еще больше, чем добиваясь Фани. Гриня потел, как рыба нототения на гриле. Маня была уже согласна, но Фаня уперлась и никуда не уходила. Совсем никуда. Она сидела дома и говорила две фразы: «Аппетит приходит при еде» и «Холера вам всем в боки». К тому времени Грине было всего пятьдесят пять, Фане – целых пятьдесят, а от любви к Мане погибло столько народу, что ее возраст не имел никакого значения.

«Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Я люблю, конечно, всех, ну, а Маню – больше всех».

Мечтая о Мане, Гриня перестал индивидуально работать над Фаней, за что его перекосило в спине и схватило в боках.

– Как назло! Именно тогда! Когда я должен блистать красотой! Я не могу шевелиться! – переживал Гриня. – И что я должен делать?!

– Читать стихи «Якбы вы знали, панычи, що роблять люды уночи»! – говорила Фаня, натирая Гринины бока скипидаром.

– И что же «роблять люды у ночи»? – обскипидаренный Гриня строил из себя оскорбленную невинность.

– Рвут на себе остатки лысины, рыдают в тряпочку и занимаются художественным свистом! Но это ваши проблемы. Решайте их сами. Считайте, что я умерла! – сказала Фаня и…

Умерла? Еще чего. Тоже скажете. Чего Фане умирать? Она такая жилистая – всех переживет. Провозгласив независимость, Фаня ушла в политику. Фане давно хотелось туда, где красиво обещают, ни за что не отвечают и богато живут. Сначала она не знала, с кем быть – с теми или с этими – и против кого выступать – против тех или против этих. И те, и эти хорошо платили. Фаня – с ее опытом казначейства в «Прометее» – сообразила, что к чему: составила график и стала выступать и за тех, и за этих. Чтобы переманить Фаню на свою сторону, те и эти стали платить еще лучше. Фаня завела себе два стартовых пистолета, восемь париков для конспирации, отпечатала для каждого парика свои прокламации, еще и декламировала. Речитативом.

Фаня такая, что может. Она будет петь частушки, бить чечетку и садиться на шпагат, лишь бы доказать, что самая-самая! А пистолетов у нее было два, чтобы израсходовать запасы скипидара. Нерастраченную любовь Фаня вкладывала в скипидар. Короче, Фаня преуспела в политике и подумывала о президентском кресле, но для Грини – умерла! Не в прямом смысле, как Гринина первая жена. В переносном.

А Гриня-то не умер – и даже не собирался. Наоборот. Возродившись для новой семейной жизни, срочно женился на Мане. Он не мог ЭТО делать вне брака. По количеству ошибок Гриня был прирожденным двоечником. Порядочность и любвеобильность были основными его ошибками. На второй минуте обладания предметом любви Грине захотелось повеситься. Он не смог с Маней, потому что скучал по Фане. ШалЭне* кохання не оправдало надежды-сподивання. Оно не могло без запаха скипидара.

– Гр-рЫш-ша… Шо ты меня хорониш-ш? – разочарованная Маня подала на развод и вышла за мясника Булкина.

Дамы, обожающие ничейных недоскипидаренных джентльменов, тут же пожелали узнать, почему Гриня не смог с Маней – и что он может вообще. Как может – дело другое. Гринина первая жена находилась в таком месте и в таком положении, что (при всем желании!) ничего рассказать не могла. Фаня была в политике. Маня ушла к Булкину.

Дамы сочли Гриню за лакомство, от которого стоило таки отщипнуть «до дела». Каравай выглядел так, будто стоил все деньги – и мог. Плюс баян. От волнения у дам расширялись глаза, вздымались бюсты и сужались сосуды. У Грини без скипидара ничего не вздымалось, но делало вид, что да.

– Выше голову и то, что ниже! – загадочно изрекал Гриня, намекая на свой бурный потенциал. Что может сказать бравый кавалер «немножко за шестьдесят» интересным молодым барышням, которым всего лишь около пятидесяти с хвостиком?

Чтобы познать шалЭне кохання Грини Каравая, дамы с Артиллерийской набивались к нему на глазунью с салом. Дамы с Адмиральской приглашали его на рюмку чая. Дамы с Пабло-Кичкаса желали мыть Грине полы и умоляли его покушать домашней уточки в яблоках. Это было что-то. Во всем была виновата Фаня. Если бы Фаня сразу ушла в политику, Гриня бы мог, но в свое время Фаня так долго не уходила, что у Грини уже нечем было ни ходить в гости, ни приглашать гостей к себе. К тому же, на дам надо было тратить время и деньги. Имея и то, и другое, Гриня не имел желания ни на то, ни на другое. Он был устроен так, что хотел, когда было нельзя – и не хотел, когда было можно. Он не мог это делать по заказу. Он не мог это делать по принуждению. Он не мог это делать на полный желудок. Он не мог это делать на голодный желудок. Он вообще не мог ничего делать. Он краснел, как подкладка галош фирмы «Данко» и отбивался, как Фаня на первом свидании. Несогласные с Грининым упорством, дамы падали на него со страшной силой.

Ошарашенный дамопадом, Гриня не поддавался аннексии, пока Таня с Героев Танкограда не уговорила Гриню привинтить ей ножку кровати. Чтобы числиться при деле и никому ничего не обещать, Каравай отдался Тане. У Таниной кровати не было ни ножек, ни спинки – один сплошной матрас, но шалЭне кохання с завидным упорством уводило Гриню Каравая подальше от скипидара – туда, где давали хорошо прикурить.

«Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Я люблю, конечно, всех, ну, а Таню – больше всех».

У Тани было много лица и мало глаз, но были брови и бедра. Таня была рассеянной до потери пульса, красила волосы «иридой», путала фамильярность с фригидностью и не могла без высокого искусства в виде сериалов. Пока жалостливая Таня смотрела сериалы – все подряд – и над всеми плакала, Гриня ходил голодный. Но мог – всегда. Таня могла, когда пила «Корвалол» – и когда (в рекламных паузах) слушала Гринин баян. Когда Гриня играл, он не мог, потому что держал баян. Но очень хотел. До изнеможения.

– Под хорошую музыку – хорошо плакать и мечтать! – говорила Таня, включая (и забывая выключить) музыкальный пылесос, музыкальный фен, музыкальную машинку для стрижки волос, музыкально шипящий утюг и музыкальный миксер. Включаясь одновременно, все это музыкально шумело. Немузыкальные соседи стучали в стенку. Таня включала музыкальную дрель. Соседи выкручивали пробки. Кровать без ножек лежала пластом.

Короче, Таня была с хорошими причудами. По Тане плакал дурдом.

Когда она поставила на стол упаковку памперсов – вместо упаковки сникерсов – и сказала: «Гр-риг-гор-рий, это нам к чаю!», Каравай понял, что надо делать ноги. Не угнавшись за мыслью подсчитать, на сколько сериалов хватит его (и памперсов), Гриня собрал чемодан. Досматривая очередную серию очередного сериала, Таня ждала, что скажет героине главный герой. В очередной раз не дождавшись ужина, Гриня плюнул на главного героя через левое плечо и хлопнул дверью. «Это выстрел!!! Его убили!!!» – подумала Таня – и весь вечер, и всю ночь рыдала по главному герою. Памперсы пригодились Тане для вымакивания слез. Не по Грине. По главному герою. Назавтра – в следующей серии – герой обнаружился живым. Таня так сильно обрадовалась главному герою, что не заметила отсутствия Грини.

– Она не сдурела! – шепнул Грине баян. – Она такая дура и есть! А ты… Шел бы ты к Фане. Было бы на одну проблему меньше.

– А что? – встрепенулся Гриня. – Пойду. Оденусь в нарядное – и пойду.

– Сначала позвони! – сказало шалЭне кохання. – Дама может быть не одна.

– И что сказать?

Что Гриня мог сказать – в свои семьдесят пять – интересной молодой барышне, которой всего семьдесят?

– Фаня, если я к тебе приду, мы с тобой пойдем на край света? – спросил бы Гриня, ощущая острую скипидарную недостаточность.

– Гриня! Не морочь мне голову! – ответила бы Фаня. – За то время, что ты собираешься прийти, можно похоронить не один политический режим! Я ушла из политики, но до сих пор сажусь на шпагат.

– А как ты оттуда встаешь, со шпагата? – спросил бы Гриня.

– А для чего существуют тимуровцы? – сказала бы Фаня. – Я встаю хуже, чем сажусь, вижу лучше, чем слышу, но ходить – хожу. Так куда мы с тобой пойдем? Край света – далеко, а у меня – кружок восточного танца.

– Фаня, не волнуйся, я знаю, куда пойти, – сказал бы Гриня. – Есть места поближе края света. Главное, чтобы ты не ушла.

– Куда я уйду, если сижу на шпагате, встать не могу, а тимуровцы еще не пришли? – сказала бы Фаня.

«Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Я люблю, конечно, всех, ну а Саню – больше всех».

Как… Саню? Почему Саню? Почему Саню, если шалЭне кохання вело Гриню к Фане?!

На то оно и шалЭне кохання, что никакого сладу с ним нет. Постепенно набирая разбег, оно направлялось на Артиллерийскую к Фане. Но заблудилось – и попало на Автострадную к Сане. Ему хотелось амурных безумств, а не вопросов «Ты выпил свою микстурку?»

Саня была такая молодая, что еще даже не вышла на пенсию. У Сани было мало бюста, но были ноги, зубы, наивность и непрактичность. Саня красила волосы «басмой», носила все черное, не могла ЭТО делать вне брака и слыла передовиком производства в сфере погребения мужей. Все Санины мужья умирали по-правильному: на семейном ложе – и одетые в чистое. Последний Санин муж не смог умереть по-правильному. Он сжульничал. Избежав участия в собственных похоронах, улизнул в Бразилию и женился там на первой попавшейся обезьяне. Не успев отремонтировать Санин холодильник.

– Григорий Петрович! У меня сзади потек холодильник! – сказала Саня тоненьким голосочком наивной девочки. – Это хорошо или плохо?

– Вроде как хорошо! – сказал Гриня густым баритоном бывалого мужчины.

– Григорий Петрович! А сзади – это лучше, чем спереди?

– Вроде как лучше! – сказал Гриня, ощущая прилив бодрости.

– Григорий Петрович! А вы можете посмотреть? – Саня вцепилась в Каравая мертвой хваткой.

– Посмотреть? Могу! Я всегда могу! – Гриня пошел за Саней, как за крысоловом, который дудел в дудочку.

Гриня смог не только посмотреть Санин холодильник, но и подержаться за ручку Саниного чайника. Когда Гриня подержался за Санину коленку, шалЭне кохання вступило в Гринины ребра и забило Грине баки.

– Все мужчины – жулики, особенно те, у кого имя Григорий и отчество Петрович! – сказала Саня. – Всех моих мужей звали Григориями Петровичами – и все были жуликами.

Чтобы доказать, что он – не жулик, Григорий Петрович подарил Сане сберкнижку с десятью рублями денег и доходами с будущих процентов.

– Что я плохого вам сделала, что вы, Григорий Петрович, такой скряга? – обиделась Саня. – Тот, кто стоит одной ногой в могиле, мог бы оставить любимой девочке что-нибудь посущественнее. На память.

ШалЭне кохання Грини Каравая было устроено так, что из стопки тарелок всегда выбирало нижнюю. Отписав «на память» все, кроме зубного протеза и баяна, Гриня взмок от ужаса: взяв себе псевдоним Черная Вдова, любимая девочка заключила контракт с издателем Фаустом Могилевичем на серию мемуаров «Любовь до гроба». Грине было откуда нервничать. Для обложки требовался портрет автора в костюме Евы – в интерьере спального ложа – в позиции «лежа». При виде художника-портретиста шалЭне кохання Грини Каравая заимело бледный вид: воплотитель весил полтора центнера и занимал половину спальни. Вторую половину занимали трубка, берет, шарф и мольберт.

– Проси политического убежища на Артиллерийской и радуйся, что вовремя унес ноги! – не выдержав конкуренции с мольбертом, Гринин баян сыграл отходную.

– Давно уже пора бросить этих глупостей и уложить шалЭне кохання на подушку к Фане! – единогласно пришли к мнению склероз, диабет и подагра.

– Не свистите художественным свистом. Я что, не могу задержаться? По делам? – Каравай давно понял, что вступил не в ту лужу, но надо же поупираться для приличия.

Гринина спина страдала по скипидару. Гринин баян страдал по Фаниным частушкам. Гринин зубной протез скучал по Фаниному бальзаму «Тигр во львином глазу».

– Как назло! Именно тогда! Когда я должен блистать красотой! Я не могу шевелиться! – переживал Гриня. – И что я должен делать?! Читать стихи «Якбы вы знали, панычи, що роблять люды у ночи»? Что я могу сказать в свои восемьдесят – интересной молодой девушке, которой всего семьдесят пять?

– Что есть, то и скажи. Какой есть, таким и покажись. Все равно ты самый красивый! – подбадривал баян.

– Я старый больной дурак, которому кажется, что он молодой и умный! – переживал Гриня. – У меня схватило сердце! Я еле шевелю языком! У меня подкашиваются двигательные рефлексы! Я еле стою!

– Там, где ты стоишь, уже никто устоять не может! – подбадривал баян. – Да, ты немножко немолодой, но где-то-когда-то-в-каком-то-месте – ты еще хоть куда! Представляешь, как эта старая мотоциклетная покрышка обрадуется такому представительному мужчине? Она ждет тебя, не вставая со шпагата! Она будет очень-очень-очень рада!

«Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Я люблю, конечно, всех, ну, а Фаню – больше всех».

ШалЭне кохання поспешило на встречу с Фаней. За ним устремились садово-огородное общество «Тополь», скорняцкий кооператив «Соболь», бухгалтерия детского сада «Букашка» и даже начальник железной дороги Згонников.

Гриня обогнал их всех. Он так торопился… За ним не могли угнаться ни Альцгеймер, ни Паркинсон, ни дамы, обожающие ничейных недоскипидаренных джентльменов. Адмиральская завидовала Артиллерийской. «Где мои семнадцать лет?» – драл горло счастливый баян. Наслаждаясь хорошей компанией и хорошей погодой, народные массы бурно приветствовали Гринин гражданский подвиг.

– Всех прошу сохранять спокойствие! – сказал Гриня. – Спасибо за поддержку! Дальше я пойду сам. Немножко отдохну и… Я что, не могу присесть на лавочку?

Пребывая в прекрасном расположении духа, Гриня сел на лавочку и глубоко вздохнул. Очень глубоко.

– Ты о чем? – спросил баян.

– О хорошем! – сказал Гриня, окунаясь в счастье с головой.

Счастливый по самые уши – и по самую макушку, – Гриня сладко потянулся… Закрыл глаза – и умер.

Как умер??? Почему умер???

Почтив шалЭне кохання минутой молчанья, Гринин баян не знал, что сказать.

А что говорить?

«Каравай, каравай, кого любишь, выбирай»…

* Шалене кохання (укр.) – сумасшедшая любовь

Сумасшедшая Ирма, или Дом, где любовь