Ньютоновским яблоком сваливаются время от времени события, заставляющие несколько по-иному взглянуть на мир, на те или иные явления. Для меня такое событие произошло 31 марта 1943-го в Ульяновске, куда была эвакуирована наша семья. Почему эта дата так врезалась в память? В тот день, а, точнее, вечер, я раз и навсегда расстался с застарелым своим страхом. Каким? Как его назвать?
Михаил НОРДШТЕЙН, Крефельд, Германия
Подспудно во мне, ещё ребёнке, угнездилось чувство какой-то пришибленности от того, что мы — евреи, что некоторые нас почему-то не любят и стараются обидеть. А потому свою принадлежность к еврейству надо, по возможности, скрывать. Страх, что в любой момент тебя могут унизить, стал не только тенью, но плотью. Он вошёл в меня, и я носил его в себе как неизбежность.
Родина Ленина дохнула на нас густым перегаром антисемитизма. В бывшем купеческом городе он, родимый, всегда был растворён в густой концентрации. Для евреев, лишённых земли, а, стало быть, возможности крестьянствовать, торговля и ремёсла были традиционными занятиями. Многие русские мастеровые, лавочники и купцы видели в них конкурентов. Вносило свою лепту и самодержавное государство и, как всюду на Руси, старались попы, неустанно втолковывая православным про «жидов, распявших нашего Христа».
За годы советской власти больших перемен в умах на этот счёт не произошло. Смрадный тот костерок не полыхал, но его тлеющие уголёчки терпеливо ждали своего часа. Война послужила хорошим поддувалом. В Ульяновск эвакуированы некоторые заводы и учреждения, из-за чего увеличился процент еврейского населения. Теперь было на кого выплеснуть злобу – из-за роста цен, нехватки самого насущного и прочих невзгод военного лихолетья.
Жили мы в трёхэтажном доме, где нам дали комнату (кроме меня, мать, старшие сестра и брат; отец остался в Москве, работая на оборонном предприятии). Учился я в 6-м классе во вторую смену. Возвращался домой вечером, а во дворе почти всегда — ребята. Из местных я ни с кем не дружил, но фамилию не скроешь, и во дворе знали, что мы — евреи. К брату Гере приставать побаивались. Коренастый, с хорошо развитой мускулатурой, он мог дать отпор, в чём кое-кто уже наглядно убедился. Я же — заморыш, руки как спички — был идеальной мишенью для издевательств. «Жид пархатый», «жидёнок», «жидовская морда — этого «фольклора» здесь наслышался, что называется, по завязку. Особенно изощрялся мальчишка лет четырнадцати в синей куртке (я так и назвал его — «Синий»). Он не только осыпал обидными словами, но и норовил толкнуть, пнуть ногой, провести пятернёй по лицу.
В той компании верховодил парень призывного возраста — Борис. Он науськивал подростков: «Дай, дай этому жидёнку!» Поглумиться надо мной — для него развлечение.
К нашему подъезду можно пройти двумя путями. Кратчайшим — с улицы через арку — и обходным — через овраг, примыкающий ко двору. Подходя к арке, прислушивался: не слышно ли ребячьих голосов. А если было тихо, старался побыстрее прошмыгнуть к своему подъезду. Услышав голоса, выбирал запасной вариант: тогда приходилось делать крюк в несколько сотен метров.
Хотя страх и сидел во мне, отнюдь не чувствовал себя затравленным зверьком. Скорее разведчиком, которому надо незаметно для противника пройти по его тылам. Неприятельский тыл — это двор, а квартира на третьем этаже, где мы жили, — наша крепость. Это было что-то вроде игры в войну, возвращением к довоенному детству. Разница лишь в том, что игра, если считать её таковой, уже не была столь беззаботной, когда «красные» и «белые», вдоволь наигравшись, мирно расходились по домам. Здесь же я был в одиночестве, а двор враждебным. И как несколько лет назад, когда грезил участием в боях на стороне испанских республиканцев, в своих мечтах снова переносился в романтику. Поскорее бы вырасти, окрепнуть и — на фронт! Уже читал о подвигах юных бойцов, награждённых медалями, а то и орденами. Вот вернусь с фронта на побывку в военной форме с орденом на груди, пистолетом на боку, и тогда никто из дворовых антисемитов не посмеет и вякнуть что-то обидное.
… В тот мартовский вечер чересчур уж размечтался и потерял бдительность. Подошёл к арке — вроде бы тихо. Прислушиваться не стал и шагнул в темноту…
И вдруг кто-то обхватил меня:
— Попался, жидёнок!
Засада! Меня поджидали. В сумраке успел рассмотреть Бориса, Синего и ещё нескольких мальчишек с нашего двора. Попытался вырваться, но держали крепко. Режиссура спектакля, видимо, была уже продумана.
— Целуй крест, жидёнок!
К моим губам Борис приблизил крестик.
– Ну? — угрожающе повысил голос. — Целуй, тебе говорят! Поцелуешь — бить не будем.
Я отвернул лицо, сжал губы. И даже не потому, что воспротивилось моё школьное атеистическое воспитание. Понимал: меня хотят унизить как еврея. Унизить грубо, гадко, сломать, растоптать моё достоинство.
— Смотри, какой гордый… В последний раз тебе говорю, жид пархатый: целуй крест! Не поцелуешь — пеняй на себя!
Я рванулся.
— Стой, лошадка, не брыкайся. Сейчас мы тебя успокоим…
Удар по лицу. Резкий, тяжёлый. Будто в мозгу что-то взорвалось, рассыпавшись снопом искр.
— Ну, поумнел? — Голос Бориса, как из погреба. В голове звон. И снова у моего рта — латунный светлячок. Я разомкнул разбитые губы и плюнул в лицо Бориса кровавой слюной.
— Ах ты, жидюга!
Посыпались удары — по голове, животу, спине. И опять усердствовал Синий. Его лицо мельтешило передо мной, словно в каком-то танце.
Меня уже не держали: бежать не было сил. Рухнул на снег. Ладони, которыми пытался прикрывать голову, в крови. Лицо тоже. Тёплая струйка потекла за воротник…
Били теперь ногами.
Боль не отпускала, жгла огнём, не давала ни секунды передышки. В горле словно застрял утробный крик: да что же это! Остановитесь! За что вы меня так?
О психологии людской стаи немало написано. Почему, сбившись в стаю, люди так быстро пьянеют от крови, теряют человеческий облик и превращаются в скопище двуногих? Какие тут гены срабатывают, какие пружины? Здесь, наверное, как и в крови больного человека, избыток одних частиц и нехватка других. Может, и у человека есть частицы, гены, или как там их называть, злобы, насилия, садизма и, наоборот, доброты, сострадания? Каких больше, что перевесит?
Дойди фашисты в ту войну до Ульяновска, Борис был бы уже готовым полицаем, и Синий тоже – родись он года на три-четыре раньше.
Когда меня избивали, я ещё не знал о масштабах мучительства, причинённого моему народу. То, что произошло со мной в тыловом городе Ульяновске, было всего лишь капелькой по сравнению с кровавым океанищем, плескавшимся за линией фронта. Конвейер массового убийства не останавливался ни на минуту. Конвейер многоотраслевой — от расстрельных ям и оврагов до изощрённо налаженного производства смерти с селекцией, холмами одежды и обуви, женских волос, медицинскими опытами над узниками, газовыми камерами и печами крематориев. Сколько же там орудовало таких вот двуногих, родившихся не только немцами! Палачество — вне национальности.
… Окровавленный, вполз я на наш третий этаж. Дома был только Гера. Мгновенно всё понял. Схватил лыжную палку и с воплем «За брата!» ринулся вниз по лестнице. Лицо его было страшным.
Когда брат вернулся, коротко рассказал: увидев его, все, кто меня избивал, включая Бориса, пустились наутёк.
Уже не помню, как Гера разбирался с ними в последующем. Но теперь и меня обуяла жажда мщения. Страх, что снова могут избить, вытеснила ненависть. Говорят, это нехорошее чувство. Может быть. Но именно она помогла избавиться от страха. Во мне заполыхала ненависть не только к моим истязателям, но и ко всей этой тёмной силе, именуемой ксенофобией. Отныне вечерами уже не пробирался домой, как прежде, а шёл напрямик через арку, демонстративно замедлив шаг, держа в руке увесистую палку или булыжник. Шёл гордо: да, я — еврей, был им и буду, и никто не в силах заставить меня отречься от этого. Могут снова избить? Пусть попробуют: буду драться до последнего.
Каждый раз, когда из окна нашей комнаты видел кого-нибудь из тех, кто меня избивал, опрометью выбегал во двор и, как зверёныш, набрасывался на оторопевшего мальчишку.
Сбитый ударом на землю, поднимался и, сжав кулаки, норовил попасть в ненавистное лицо. Ни боль от ударов, ни явное неравенство сил меня не останавливали. Подворачивался под руку камень, хватал его…
Не выдержав столь яростного напора, мой противник начинал пятиться, а то и ретировался.
«Психованный», — стал слышать в свой адрес. Издеваться надо мной никто больше не решался.
* * *
Не только мальчишкой, но и взрослым мне приходилось отстаивать национальное, а, значит, и человеческое достоинство. Своё и других людей. Словами и кулаками. Всем, чем только мог. Поднявшись однажды над своим страхом, перешагнув через него, раз и навсегда уверовал: унизить человека могут только его собственное малодушие, рабская покорность. Здесь у каждого есть выбор. Всегда. В самые гнусные времена. При любых обстоятельствах.
самодельная перекладина во дворе. 1950 г. Фото автора
Превратившись благодаря собственным усилиям из недавнего заморыша в крепкого спортивного парня, на наскоки антисемитов реагировал уже весьма эффективно. И не только из-за отношения к себе
Не знаю как для кого а для меня эта статья напомнила с 45 по 51 годы и последний эпизод уже вернувший из армии в родной алюминиевый завод в 1958 в ноябре или декабре в конфликте с новеньким который пришёл на завод в мае слесарь Безуглый а я сварщик, после недружелюбной беседы его отправили в заводскую поликлинику. Уголовное делу не дали ход, заводской комитет комсомола во главе с Вячеславом Артёменко за меня заступились потому что хорошо меня знали так как они и до армии принимали меня в комсомол .