Сергей Юрский, которого мы потеряли: одно из последних интервью Артиста
Сергей ГАВРИЛОВ
Как мы сообщали, гениальный актер-интеллектуал, который в последнее время долго болел, умер от остановки сердца 8 февраля. Прощание с Сергеем Юрским прошло в Театре им. Моссовета, где народный артист РСФСР служил более 40 лет. Похоронили актера, режиссера, чтеца, прозаика, драматурга, сценариста и поэта в Москве на Троекуровском кладбище.
Попробуйте подвергнуть творчество Юрского четкой категоризации – и ничего у вас не получится. Сыгранные им роли в театре и кино не вписываются ни в одну из стандартных схем. Все персонажи Юрского необыкновенно индивидуальны. Их объединяет лишь один общий знаменатель – Артист, вдохнувший в них полнокровную жизнь и абсолютно искренне сопереживавший их судьбам. А его литературные концерты многим привили любовь к слову – вечному, волнующему, исцеляющему. Я имел счастье беседовать с Сергеем Юрьевичем и подобрал фрагменты нашего общения, которое проходило на одной волне, без дополнительной точной подстройки.
– Для меня вы всегда являетесь примером непостижимой актерской органичности. Подобные вам артисты не замыкаются в определенном амплуа или жанре. Вы абсолютно естественны в образе и Маргулиса из фильма «Время, вперед!», и Викниксора из «Республики ШКИД», и Импровизатора из «Маленьких трагедий», и врача Груздева из «Место встречи изменить нельзя». На мой взгляд, главная проблема актеров молодого поколения заключается именно в том, что им не хватает широты актерского диапазона. И часто в спешке творческих будней они не успевают постичь глубину образа. Так ли это?
– Не знаю, может, просто нет глубины в тех произведениях, которые им предлагают. Уж больно скоропись развилась. А что касается актерства, то эта профессия просто стала другой. В ней произошла подмена, как и во многом другом. Профессия по-прежнему называется актерской, но все черты актерства стали необязательны. Например, перевоплощение теперь не считается достижением. В нем нет потребности. Люди не учатся этому мастерству, а говорят: «Я вот пою, выступаю – у меня успех. Хочу теперь сыграть какую-нибудь главную роль. Сейчас для меня пишут сценарий».
Такое сегодня наблюдается не только у нас, но и во всем мире. Так себя ведут актеры, которые играют в сериалах, и даже актеры от Бога, хорошо обученные. Например, Депардье. Ну он же вообще не меняется. Он просто напяливает теперь парик или кепку и выучивает текст. Что теперь тоже необязательно, потому что есть разные приспособления для подсказки: зрительные и слуховые. От человека не требуется стать другим, проникнуть в сущность персонажа. Нужно лишь выразить себя любыми способами. И сделать это заметной краской. А дальше ее можно продавать и употреблять в бесконечном количестве случаев. Вот это теперь называется актерской профессией. Есть такие люди, как Аль Пачино – действительно выдающийся современный американский киноактер, но он исключение. А другие, в основном, используют две краски, но чаще одну.
– Но ведь сохранились же люди, которые способны помочь обрести высокое мастерство и, самое главное, передать дух актерства. Они еще преподают в театральных учебных заведениях. Вспоминаю вашего Викниксора – абсолютно достоверного персонажа, сохранившего в себе гордость, интеллигентность. Его душа явно не была искорежена только что отшумевшей революцией.
– Я просто знал таких людей. Это сейчас говорят, что в советское время не было никакой жизни и что вся «деятельная» интеллигенция притворялась. Дескать, на самом деле все они были антисоветчиками и при первой возможности мотанули бы отсюда. Получается, что Мейерхольд и Зощенко просто притворялись. Но это неправда. Такие люди жили в советское время, мыслили и творили, несмотря на то, что многие из них оказались не просто в трагическом положении, но и трагически окончили жизнь. Но эти люди продолжали расти на этой земле в противоречиях, в борьбе, иногда с неприятием того, что их окружало. Сейчас представляют всю советскую эпоху как эпоху неудавшихся эмигрантов, но это неправда.
– Ныне успехом пользуется театр, в котором основное значение играют элементы шоу. Ушел в тень театр тонкого психологизма, театр напряженной работы души, театр высокого слова, театр блестящей литературы.
– Вы совершенно правы. Так и есть.
– И неужели это окончательное и бесповоротное явление? Какие у вас ощущения?
– Задача моя и тех, кто мыслит схожим образом, удерживать существование того театра. Хотя надо понимать, что его уже нет в прежнем виде. Он модифицировался. Есть современный театр на психологической основе, ориентирующийся на те литературные образцы, в которых текст имеет важное значение. В этом случае движения актера и режиссера направлены навстречу автору, вглубь автора. Иногда театр вступает в спор с ним. Но всегда слово автора главенствует.
Но одно дело – модификация, а другое – мутация. Мутация – это изменение коренных вещей, это уже другое существо. Вот именно это и произошло с театром в целом. В таком случае автор вообще не важен. Есть только зритель и продажная цена, которая должна повышаться, и, соответственно, есть элементы для повышения этой цены. И других задач нет, все остальное вторично.
По-моему, такая ситуация сложилась во всем мире. Но особенно трагично она выглядит у нас, потому что драматический, психологический театр в России, Германии, Восточной Европе, Скандинавии, Англии играл гораздо бОльшую роль, чем в Китае, Японии, арабских странах, во Франции и США.
Но сейчас именно Соединенные Штаты во многом определяют, каким быть миру. Направление развития кино этой страны, развитие клиповой культуры – все это поставило привычные вещи на другие места. И вот так называемый психологический театр, пытающийся сохраниться в прежнем виде, уже не воспринимается. Но хочу надеяться, что будут жить пьесы Ибсена и что Чехов пригодится не только для того, чтобы над ним измываться, как это делается сейчас подавляющим большинством режиссеров как Запада, так и России. Есть ведь настоящие постановщики пьес Чехова, один из них – Додин. Его спектакль «Дядя Ваня» – это замечательное достижение. Это современный и совершенно не «старинный» театр. Или возьмите «Чайку» в постановке венского Burgtheater, которая тоже доказала жизненность психологического театра. Я принадлежу к нему по-прежнему и ищу его сегодняшнюю модификацию. Хочу надеяться, что он может хотя бы параллельно существовать, что он еще не совсем уничтожен. Есть ли для него публика? Утверждаю, что есть.
– В советское время публика на иных спектаклях ощущала себя словно на неразрешенной демонстрации. Сейчас подобное восприятие театра исчезло, поскольку многие запреты исчезли. Но тем не менее не всё так уж гладко со свободой слова. Потому и сегодня театр в России вполне может служить мерилом совести общества. Может быть, это обстоятельство будет способствовать подъему в театре?
– В театре подъем. На ту ли гору – не знаю, но подъем несомненный, потому что театров необыкновенно много в России. Они посещаются публикой, поэтому количественное доказательство подъема налицо. С этим все в порядке. Вы сформулировали очень точную и новую для меня вещь: театр действительно был заменой неразрешенных тогда демонстраций. Но, кроме того, он был еще с XIX в., со времен Станиславского, частью университета, церкви и философии. Все эти вещи в какой-то мере заменялись в России театром. Но теперь желающие могут посещать церковь, а в философии и литературе просто нет нужды.
– Вы ставили спектакль по пьесе Ионеско «Стулья». В своих литературных программах уделяете внимание не только Пушкину, но и Хармсу. Это опять-таки свидетельствует о широчайшем диапазоне вашего творчества. Но еще более важно, что вы даете достойную трактовку произведений Ионеско и Хармса, которые позволяют глубоко задуматься о том, сколь велико влияние на нашу жизнь ее абсурдной составляющей. Ведь зачастую публика воспринимает их творчество поверхностно – как набор своеобразных шуток.
– Ну, что делать? Не верят в слово сегодняшние люди, не верят. Произошла его чудовищная девальвация. И потому выбросили все слова, сказанные теми, кого мы можем назвать классиками и мудрецами, вместе с той чепухой, которую мололи болтуны. И то стало неинтересно, и это. И тому не верят, и этому. Что делать? Остается только упрямствовать – вот этим и занимаюсь.
– А каким образом вошел в вашу жизнь Хармс?
– Сперва благодаря тем произведениям, что появлялись в «списках». Потом его стали издавать. И тогда мы записали две пластинки Хармса. И их оглушительный успех показал, что публика способна весьма чутко его воспринимать. Хармса очень чувствуют дети. Причем они улавливают даже то, что не могут понимать. Ритм его слов каким-то загадочным образом завораживает детей. Им почему-то это очень смешно и интересно. Это очень интересный факт. Но когда Хармса стали издавать полно, то он меня стал разочаровывать. Я пытался понять его, изучить. И увидел, что в его трудах сильно заметны следы болезни. Я стал отстраняться от этой темы, потому что не моя задача пропагандировать признаки шизофрении.
Хармс заново пришел ко мне благодаря моему франкоязычному товарищу из Швейцарии. Он – филолог, написавший диссертацию о Хармсе. Я с изумлением спрашивал:
«Почему же ты пишешь для французов и швейцарцев? Мы сами не очень-то понимаем Хармса. А что вы можете понять? Он же весь замешан на наших реалиях и странностях!»
Но мой товарищ перевел Хармса на французский, издал том его произведений, который пользовался большим успехом. В это время я работал во Франции и стал получать массу вопросов:
«Вы из той страны, где жил Хармс? Батюшки мои! А можете продемонстрировать, что это такое?»
Я попробовал, но уже отстраненно, уже как чужое. Дескать, вы хотите – вот вам. И тут я увидел оглушительный успех. Потом я вновь попробовал читать Хармса в России, в зале имени Чайковского, и увидел, что это вообще лучшая концовка концерта. Реакция зала становилась полностью раскованной.
"Еврейская панорама", Берлин
