Режиссер, актер и литератор Борис Львович: "Советское руководство прекрасно понимало, что есть евреи, без которых оно прожить не может"
Евгений КУДРЯЦ
Для многих имя Бориса Львовича связано прежде всего с двумя вещами – театральными байками, которые он коллекционирует, и ансамблем звезд театра и кино «Генофонд», которым он бессменно руководит. Он – российский режиссер, актер и чтец, автор и исполнитель песен, журналист, организатор и ведущий концертов, заслуженный артист России и член Общественного совета Российского еврейского конгресса. Окончил Казанский государственный университет (физический факультет) и режиссерский факультет Театрального училища им. Б. В. Щукина. С 1966 г. пишет песни на стихи российских поэтов. Одна из самых известных песен Львовича – «Старинная легенда» (в простонародье «Песня о мужском и женском монастырях») – была написана на стихи его друга, выпускника химфака КГУ и поэта-сатирика Бориса Ларина.
Ведущий юмористических программ российского телевидения. Нередко выступает с закулисными байками и анекдотами театральной Москвы. В 2001 г. выпустил книгу смешных историй «Актерская курилка», а в 2012 г. – автобиографическую книгу «Львович – это фамилия».
– Уважаемый Борис, расскажите, пожалуйста, о своих корнях и о своей редкой фамилии.
– Я – еврей до седьмого колена, но все их, естественно, не помню, и самое последнее, которое я знаю, – это прабабушка и прадед. О происхождении фамилии Львович мне мало что известно, но по каким-то отдаленным слухам эта фамилия связана с тем, что когда-то мои предки жили в городе Львове. Проверить это, увы, невозможно. Если мы увидимся, я вам подарю свою книгу, она называется «Львович – это фамилия», и там все обо мне написано. Естественно, что в России Львович выглядит как отчество, поэтому, выходя на сцену, мне приходится говорить, что Львович – это не отчество, а фамилия. Как правило, следующий вопрос из зала: «А какое у вас отчество?» А оно у меня еще более сложное для российского уха: меня зовут Борис Афроимович, и с этим у меня всегда была куча проблем. Меня называли Амбросимович, Абаносимович, Африканыч, а когда-то после окончания Щукинского училища я приехал в один город ставить спектакль, и начальник управления культуры мне говорит: «Что это у тебя за отчество такое – Афродитыч? У тебя папаша был Афродит?» Я много лет работал в театре в Казани, и меня вызвал секретарь обкома партии, чтобы назначить режиссером Декады татарской литературы и искусства в Москве. Я спросил у него: «А вы другого татарина не нашли?» А он абсолютно серьезно ответил: «Главным режиссером будет Ильгиз Габидуллович или Нияз Курамшевич, но кто-то работать должен. А ваше отчество вообще никак не выговорить, вот меня зовут гораздо проще – Фарваз Мухаммадуллович».
– Кем были ваши родители?
– Мой папа Афроим Борухович Львович был очень красивым и замечательным человеком безмерного обаяния. Он был кандидатом экономических наук и занимался перспективным планированием экономики строительства тяжелых бомбардировщиков. Тем не менее он был очень творческим человеком, хотя и окончил Ленинградский инженерно-экономический институт. Родом он был из Новозыбкова. Мои предки со стороны папы, как говорят, клинцовские. Он был круглым отличником, а после поступления в институт его за красивый голос пригласили в студию художественного слова, где мой папа занимался вместе с будущим народным артистом СССР Игорем Горбачевым. Он замечательно читал стихи и после войны, уже в Казани, выступал по линии общества «Знание» как чтец-декламатор, сопровождая лекции местных казанских профессоров. Его диплом был подписан 20 июня 1941 г., а 22 июня началась война. Поскольку отец был комсоргом курса, то он собрал всю группу и хотел всех повести в военкомат, но тут же в институте на него наткнулся его профессор и сказал: «Фройка, никакого фронта! Я еду в Казань, куда эвакуируют два огромных завода, начальником планового отдела, а ты – мой лучший студент, так что поедешь со мной». Вот так он оказался в Казани.
Что касается моей мамы Марии Абрамовны Львович (в девичестве Коппель)… Мои предки по линии мамы – из Белоруссии, они – литваки, из местечек Бешенковичи и Сенно. Забегая вперед, хочу сказать, что всех, кто остался из дедушкиной и бабушкиной родни в Витебске, там и закопали. Во время войны мама, бабушка, дед и мамин старший брат Иосиф оказались в Воронеже. Мой дедушка Абрам Маркович Коппель работал заместителем начальника отдела снабжения крупного авиационного завода, хотя был полуграмотным евреем-сапожником, но директор завода сказал, что за этого полуграмотного еврея он не возьмет и пятерых русских. Вот там, в Казани, и познакомились мои родители, сошлись, и появился я.
– Вы окончили Казанский университет, где в свое время учился Владимир Ульянов.
– Да. Вы знаете, какая штука… Недаром говорят, что у меня самая большая в Москве коллекция театральных баек. Моя голова так устроена, что на ключевое слово выдает несколько баек и минимум одну песню. Вот одна из таких историй. В начале перестройки меня назначили руководителем культурной программы в одном из «буржуйских» круизов. После моего сольного вечера ко мне подошли две пожилые дамы, и одна благоговейно спросила: «Скажите, я не ослышалась, это правда, что вы окончили Казанский университет, в котором учился Ленин?» Я говорю: «Дамы, вы сами себе ответили на ваш вопрос: Ленина отчислили с первого курса, а я окончил университет. Вы разницу можете уловить?» Они от меня бросились наутек! Я действительно окончил в Казани школу с золотой медалью и поступил на физфак Казанского университета. Но это была полная ерунда, потому что я был артистом с самого рождения.
– Тогда зачем же вы пошли в физики, а не в лирики?
– Это наши «аидише дела». Был такой анекдот о том, что русский любит водку, француз – любовницу, а еврей – маму. Папа с мамой очень не хотели, чтобы я становился артистом, хотя они видели, куда меня тянет. Папа выбрал самый иезуитский способ борьбы с моими устремлениями, формируя во мне комплекс неполноценности, и говорил: «Сынок, я тоже читаю со сцены, но я же кандидат наук. Наша мама прекрасно играет на скрипке и аккордеоне и очень хорошо поет, но она при этом очень хороший преподаватель английского языка. Теперь давай посмотрим на тебя: может быть, ты такой же красивый, как Тихонов, или такой же талантливый, как Смоктуновский? Нет! Тогда скажи мне, кто ты такой, чтобы на тебя люди ходили смотреть за деньги?» Вот тут я посмотрел на себя в зеркало, увидел свой большой нос и понял, что отец прав: никто на меня билет сроду не купит, а тут – золотая медаль, поэтому нужно было сдать всего один экзамен по математике на пятерку – и всё. Что я и сделал. Но, начиная с первого же дня учебы на физфаке, я ходил только на репетиции в клуб. У меня были жуткие «хвосты» зачетов и экзаменов, однако меня не отчислили, потому что я был декану нужнее многих отличников. Пока я учился в университете, мы всегда занимали первые места в университетской самодеятельности. Я собрал вокруг себя таких же шалопаев, мы сделали мощный театр, и меня вызывал декан только для того, чтобы спросить, будет ли первое место.
– Ваша юность пришлась на время хрущевской «оттепели»…
– Хрущева, как известно, сняли в 1964 г. Помните такую песню Флейтмана: «А в октябре его маненечко „того“, и тут всю правду мы узнали про него»? В 1965 г. я окончил школу и поступил в университет, но мои старшие классы и начало университета – это еще была «оттепель». В эту «оттепель» я очень попал: дело в том, что в студенческие времена в Казани была очень крепкая творческая компания. Там учился Слава Говорухин – великий режиссер нашего времени; жил поэт Николай Беляев, поэт Лидия Григорьева, другие люди, которые очень «оттепельно» мыслили, и я попал к ним. Этот Беляев меня с друзьями ночью под покровом темноты вел в спецхран библиотеки Казанского университета, где лежали книги, которые запрещалось выдавать. Мы несли с собой портфель, набитый водкой и колбасой, потому что сторож был очень пьющий. Я запрещенного Булгакова прочитал гораздо раньше, чем вся наша страна. Кроме «Мастера и Маргариты», этот роман я прочитал, когда он вышел в журнале «Москва» в 1966 г.
– Но ваша творческая натура дала о себе знать…
– Я всегда хорошо пел и еще в пионерском лагере выучил несколько аккордов на гитаре. Когда я услышал песни Окуджавы, то просто обалдел и понял, что именно этой интонации мне по жизни очень не хватает. А в 1966 г. я создал в Казани первый «Клуб студенческой песни» в том самом зале, где когда-то была знаменитая ленинская сходка, за что потом нашим комсомольцам сильно влетело. С тех пор я так или иначе связан с этой песней. Потом я подружился с Визбором, был знаком с Окуджавой и Галичем, с Аликом Городницким до сих пор дружу…
– А как вы отнеслись к горбачевской перестройке? Были какие-то отличия между ней и хрущевской «оттепелью»?
– Отличие в том, что в хрущевскую перестройку я поверил сразу и безоговорочно, и на моих глазах произошло «закручивание гаек», а моих друзей, которые подписывали обращения в ЦК КПСС, называли «подписантами», из-за этого Юлий Ким вынужден был взять псевдоним Михайлов. На моих глазах «оттепель» превратилась в жуткий и нечеловеческий застой и какую-то кагэбэшную формацию. Когда произошла перестройка Горбачева, мне было уже намного больше лет, и я уже представлял, чем это все закончится. Когда мне говорили, что возврат к старому невозможен и все «институты» уничтожены, я всегда вспоминал фразу, над которой в детстве посмеивался: «Каждый народ достоин того правительства, которое имеет». Потом, со временем, я стал понимать, что то, что происходило в постгорбачевские времена, было вполне закономерно.
– В конце 1970-х у вас не возникало мысли эмигрировать, например, в США или в Израиль?
– Такие мысли возникали, потому что, как говорилось в старом анекдоте: «Что-то ряды пожидели. Нет, это жиды поредели». Вокруг меня «валило» очень много народу, так что я тоже об этом думал. Но я окончил режиссерский факультет Щукинского училища и вышел оттуда с огромным желанием заниматься профессией – быть режиссером и артистом. Поэтому для меня было важнее реализоваться. А поскольку я это умею делать только на русском языке, то, естественно, всякие мысли об эмиграции натыкались на соображение о том, что там я этим заниматься не смогу.
– В последнее время в российском обществе существует ностальгия по советским временам, которая превратилась в тренд «Back in USSR». Вы согласны, что это непродуктивно – постоянно смотреть в прошлое вместо того, чтобы думать о будущем, не говоря уже о настоящем?
– Абсолютно с вами согласен. Я категорически против всего этого. Для меня само имя Сталин и его фигура ужасны, и все модные нынче разговоры о том, что он – эффективный менеджер, меня ввергают в ужас. Хорош менеджер, который создал целую систему рабского труда, и каждый человек с утра просыпался, не веря, что за ним еще не пришли! Кругом люди исчезали и «облетали», как листья, превращаясь в лагерную пыль. Хуже этого ничего быть не может. У Вознесенского есть очень точные строки: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек!»
– Но, возможно, людей специально и абсолютно осознанно отвлекают от сегодняшних насущных проблем, не говоря уже о будущем, чтобы они лишь вспоминали о том, «когда мы были молодые и чушь прекрасную несли»?
– Тут надо отделять мух от котлет. Действительно, тогда были прекрасные времена: что может быть лучше, чем когда тебе 20 лет? Впереди вся жизнь и уверенность в том, что на твоем веку все плохое закончится.
– В советское время немало авторов и исполнителей разговорного жанра были евреями. Чем это, по-вашему, обусловлено? Может быть, их не пускали в другие сферы?
– Нет, я так не считаю. Ничего подобного! Был Анатолий Васильевич Эфрос – стопроцентный еврей, величайший режиссер нашего времени. У Георгия Александровича Товстоногова тоже есть еврейские корни. Конечно, была определенная норма для евреев, как и в царской России, но и советское руководство прекрасно понимало, что есть евреи, без которых оно прожить не может. Почему нас было так много, несмотря на процентный барьер? Смотришь, в медицине – евреи, в искусстве – евреи, инженеры – евреи, ученые – евреи, музыканты – евреи… Это потому, что нас всех так воспитывали. Когда я спросил у папы впервые: «Это правда, что есть ограничения для евреев?», то он очень мялся, но честно ответил: «Сынок, трудно, будут мешать, однако пробиться можно. Но с одним условием: ты должен быть на голову выше всех остальных в том, чем ты собираешься заниматься. Тогда все скажут: он – еврей, но без него никак!» Лион Измайлов – известнейший у нас писатель-юморист. Почему он Измайлов? Его настоящая фамилия – Поляк, но он учился в МАИ, поэтому такой псевдоним – «из МАИ». Аркадий Арканов – в девичестве Штейнбок, Григорий Горин – от рождения Офштейн. Да не только сатирики: настоящая фамилия драматурга Александра Володина – Лившиц, Михаила Шатрова – Маршак, Давида Самойлова – Кауфман, Наума Коржавина – Мандель… Великие и непревзойденные Михаил Жванецкий и Александр Гельман… Все они получили какое-то другое высшее образование, а потом божий дар вывел их на творческий путь.
– Современные российские СМИ, включая ТВ, уже давно сильно «пожелтели», поэтому главными темами для обсуждения на федеральных каналах являются внебрачные дети, тесты ДНК, разводы и измены. Кто в этом больше виноват – само общество либо журналисты, диктующие такую повестку дня?
– На мой взгляд, здесь история с обратной связью. Сегодняшнее телевидение очень ангажировано и сильно зависит от рейтингов, а эти самые рейтинги и формируются самим телевидением. Конечно, гораздо удобнее, чтобы люди размышляли о чей-то сперме, чем думали о том, что происходит вокруг и какова действительность. Мне кажется, что это сознательное оболванивание. Людям навязывают эту тему, поскольку человек лишь наполовину зависит от своей второй сигнальной системы, а вторая половина, которая начинается от пояса и ниже, – безусловно, очень важная в нашей жизни, но вполне скотская… Вот на это все и рассчитано: сначала формируются вкусы, а потом эти вкусы востребованы.
– Уже долгие годы вы – бессменный руководитель знаменитого ансамбля актеров кино «Генофонд». Кому пришла в голову идея создания этого коллектива?
– Идея примерно 24 года назад пришла в голову моему замечательному товарищу Жене Жарикову, который в то время был президентом Гильдии актеров кино России. Он мне позвонил и сказал: «Борисок, мы хотим тебя принять в гильдию». В то время я еще мало снимался, не так, как сейчас. Я пришел, принес взносы – 40 руб. Женя открыл бутылку водки, его жена – актриса Наташа Гвоздикова – тоже открыла какие-то консервы, чтобы «обмыть» это событие. Я говорю: «Жека, давай заканчивай тут разыгрывать „Рожденных революцией“, расскажи, в чем дело». Тут Женя мне и признался: сказал, что грядет много юбилеев, а выходить с красной папкой и зачитывать тексты – «не наш формат», поэтому нужны капустники, но денег, чтобы заказывать материал профессионалам, у гильдии нет. Раз я это хорошо делаю и теперь являюсь членом гильдии, то буду это делать бесплатно. Первый юбилей, который мне пришлось «обслужить», было 80-летие великой советской киноактрисы Лидии Николаевны Смирновой. Мы собрали самых красивых артистов гильдии: Бориса Химичева, Бориса Хмельницкого, Аристарха Ливанова, Игоря Старыгина, Евгения Жарикова, Александра Белявского, Анатолия Ромашина, Александра Голобородько, Бориса Клюева и т. д. Это были огромные красивые мужчины, и я среди них был самым маленьким, хотя мой рост – 1,82 м. Я решил, что всех нужно одеть в смокинги с бабочками, а чтобы не учить текст наизусть, мы взяли в руки папки. А раз были папки, то понадобились и очки, потому что зрение у всех было уже не очень. Смокинги, бабочки, папки и очки создавали образ академического хора. Отсюда и пластика возникла, и преувеличенная серьезность, с которой мы пели наши «капустные» тексты.
– А как появилось название «Генофонд»?
– У нас не было названия, мы просто назывались «Датский ансамбль Гильдии актеров кино России». «Датский» – потому, что мы пели только по торжественным датам. Однажды мы выходим на сцену – в смокингах, в бабочках, с папками. В зале засмеялись, захлопали, и девичий голос крикнул: «Генофонд нации!» За кулисами я говорю: «Мужики, кажется, мы „поймали“ название – „Генофонд нации“». На что ехидный Аристарх Ливанов тут же спросил: «А какой нации?» Мы решили нацию отбросить, и так осталось название «Генофонд». К сожалению, в ансамбле «Генофонд» из 16 артистов первого «призыва» осталось всего семь: уже нет с нами Старыгина, Жарикова, Ромашина, Химичева, Хмельницкого, Белявского, Жени Меньшова, Анатолия Кузнецова – «товарища Сухова»…
– Я знаю, что ваш внук живет в Германии. Чем он занимается, часто ли вы с ним видитесь?
– Я вижусь с внуком так часто, как только могу. Его мама рассталась с моим сыном и вышла замуж в Германии более десяти лет назад. Она очень толковая, поэтому нам и удалось сохранить с ней дружеские отношения. Я ей сказал: «Лена, ты перестала быть женой нашего сына, но быть матерью нашего внука не перестанешь никогда». На что она ответила, что такими дедушками не разбрасываются. Моему внуку Диме сейчас 18 лет, он учится в экономической гимназии, но главное дело его жизни – футбол. Он очень приличный вратарь, играет в Оберлиге. Когда мы с женой Наташей бываем в Германии, то ходим на все его матчи и смотрим на это как на захватывающий спектакль. Я очень горжусь внуком, который сохранил русский язык и говорит на нем без акцента. Кроме того, он говорит на английском и французском, не говоря уже о немецком, которым владеет не хуже коренных немцев.
– Вы выступали в одной из еврейских общин Германии и произвели там настоящий фурор. Зрители не хотели вас отпускать, и в результате вместо полутора часов вы провели на сцене три…
– Да, это было в Еврейской общине Дюссельдорфа, где состоялся очень удачный концерт. Так сложилось, что я сроду без успеха никогда со сцены не уходил. Именно поэтому я этим всю жизнь и занимаюсь. Но в последнее время, попадая на концерты в Германии или в Америке, я вдруг понимаю, что все меньше и меньше моей аудитории остается в Москве и все больше она оказываться здесь. В Москве – из-за того, что просто физически убывают мои ровесники. Кто-то уходит из жизни, а остальные переселяются за границу. Когда я вижу перед собой молодых ребят, которые меня слушают, то у меня концерт удлиняется в два раза, потому что я сначала им должен рассказать, кто такие Раневская, Райкин и Утесов, о которых молодежь не знает, а уже потом рассказывать о них байки, петь песни и т. д. А тут, когда я стою на сцене в том же Дюссельдорфе, то радуюсь, потому что ничего не нужно объяснять: это люди, с которыми мы прожили одинаковую жизнь, и когда я сказал, что родители говорили на идише, чтобы дети их не поняли, то зал расхохотался и захлопал.
– Вы идете в ногу со временем: мы с вами разговариваем по скайпу. Вы с техникой на «ты»?
– Нет, с техникой я далеко не на «ты», мне это давалось с большим трудом. Но я понимал, что просто должен это сделать, потому что признаться себе, что у меня все будущее в прошлом, я до сих пор не хочу. Могу вам сказать, что я изо всех сил стараюсь симулировать здоровье: два раза в неделю хожу в спортзал и, несмотря на 72 года, пытаюсь держаться в форме. Даже за день до смерти нужно верить, что вся жизнь впереди!
– Вы – известный «байкер», коллекционер баек и различных театральных историй. «На закуску» расскажите, пожалуйста, какую-нибудь…
– Я расскажу байку, которую услышал от знаменитого ленинградского композитора Вениамина Баснера: «Еду я по Питеру на своей „серой мышке“ (это он про свою старую „Волгу“) в 00.30 и вдруг в свете фар вижу трех подвыпивших морячков. Они тормозят мою машину и требуют, чтоб я их отвез в Купчино к девкам. Я объясняю, что не могу: „серая мышка“ еле фурычит, разведут мосты, я не успею домой и т. д. Как они меня ругали, жидовской мордой называли, говорили, что я – старый хрен, что они охраняют мой покой… А потом пошли в ленинградский дождь, обнявшись, и в три глотки орали: „У незнакомого поселка, на безымянной высоте!“ (популярнейшая песня Баснера. – Е. К.). Я ехал домой и был абсолютно счастлив».
"Еврейская панорама", Берлин
https://www.isrageo.com/2017/09/05/marat219/
