Кто отравил Самуила Покрасса?
Михаил ФРЕНКЕЛЬ, собственный корреспондент журнала "ИсраГео" в Киеве
Из цикла "Дело было на Евбазе"
"Давай закурим, товарищ, по одной
Давай закурим, товарищ мой".
В свое время эта песня была шлягером. Ее исполняла обворожительная Клавдия Шульженко. А слова песни написал Френкель. Не я, конечно, а мой однофамилец – поэт Илья Львович Френкель. Собственно, это были его самые знаменитые строчки.
Я же, Миша Френкель, закурил в десять лет. А иначе нельзя было – пацаны бы не поняли. Мы курили сигареты «Махорочные». Пачка стоила (внимание, жалующиеся на современные цены курильщики!) четыре копейки. Я не ошибся – не четыре рубля, не сорок копеек, а четыре копейки. Фронтовики тогда в основном курили папиросы «Беломор», те кто побогаче – «Казбек». Нам же такое курево было не по карману. Но, между прочим, «Махорочные» были не так уж плохи и отравляли организм не более других сигарет.
Вы будете смеяться, но выпивать я стал еще раньше – в семь лет, правда, чуть-чуть. Тогда однажды летом я съел что-то не то, и началась у меня диарея. Пилюльки, которые мне давали принимать, не помогали. И тогда отец украдкой от мамы решил полечить меня фронтовым, как он сказал, средством – налил полрюмки водки, насыпал в нее щепотку соли и дал мне выпить. Верьте, не верьте – полегчало.
Ваш смех, должно быть, перейдет в хохот, когда я сообщу, что в еще более нежном возрасте я впервые влюбился. Мне едва стукнуло пять лет, когда в нашу детсадовскую группу пришла новая девочка. Звали ее Лиля, и ее кудряшки свели меня с ума. Мы танцевали с ней, держась за руки, изображая снежинок, и нежно глядели друг дружке в глаза. Если кто не верит, то у меня как доказательство сохранился снимок нашей группы, когда нас сфотографировали у памятника Богдану Хмельницкому – на том фото мы улыбаемся, нам хорошо.
Где ты сейчас, Лилька? Дай Бог, чтобы была жива и здорова!
Вернемся, однако, к курению. Говоря откровенно, мало для кого из нас оно являлось большой потребностью. Но гулять с сигареткой в зубах – это был шик, правда, позволить его себе мы могли только в определенных местах.
Я уже как-то писал, что на месте длиннющего дома, простирающегося ныне за цирком на весь квартал, в те времена размещалось аж пять дворов, с 8-го по 16-й номер по улице Менжинского (ныне Дмитриевской). И во дворах этих имелись тихие закоулки, где мы и щеголяли друг перед другом своей крутизной. Особенно популярным был спрятавшийся за строениями участок двора за домом №16, где мы, закурив, бывало, по первой сигаретке, начинали играть в коцы – любимую игру приблатненной пацанвы еще со времен гражданской войны. Игра, само собой, велась на деньги, более того, в нее и играли деньгами, точнее, монетами. А название свое игра получила по звуку, издаваемому ударом монетки о стену или забор. Сам процесс был прост. Сначала бросали жребий – кто начнет сражение. И вот у тебя уже в руках монетка – ты бьешь ее о стену, она падает на землю, противник в свою очередь проделывает то же самое, стараясь, чтобы его монетка приземлилась как можно ближе к твоей. Здесь не было каких-либо установленных параметров в сантиметрах, просто нужно было изловчиться так, чтобы положив большой палец руки на свою монету, ты смог дотянуться до монеты противника средним или безымянным пальцем – в таком случае выигрыш был твой. Если же нет – монеты перекочевывали в чужой карман. При этом в каждом кону играли монетками одного достоинства, ведь иначе было бы несправедливо. Ох, какой же азартной была эта игра!
В моей памяти встают картины из детства… Представьте себе евбазовский дворик конца пятидесятых годов. Две пары «бойцов» сражаются у забора в коцы, держа сигаретки в зубах. А рядом на скамейке сидит паренек в красивой кепке и с помощью трех блатных аккордов бренчит на гитаре что-то душещипательное.
Я вспоминаю, как Хлястик (в миру Ромка) проводит пальцами по струнам, вдыхает воздух и хриплым голосом заводит: «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера…»
– А как это – из Амура? – недоумевает Ленка. – Амур – это же река, мы по географии позавчера учили. Банда, что – в воде раньше плавала?
Вопрос повисает в воздухе, ибо ответа на него не знает никто из собравшейся у скамейки уважаемой публики. Мы с Додиком бросаем играть в коцы, задумываемся, но тоже ничем помочь не можем. А может они по Амуру плавали на лодках и плотах? – робко предполагает кто-то.
В это время из-за угла дома появляется дворник «дядь Сань». В руках у него метла и он нехорошо улыбается, но мы его не боимся, знаем – он не злой.
– Дурачье вы необразованное, – говорит дворник. – Пацанье. Срок не тянули, на зоне не торчали. Потому не знаете, что в Одессу кодла приехала из-за мусоров.
– Это как же? – удивляется Хлястик.
– А вот так. Банда прибыла не из Амура, а из-за МУРа. Московские мусора так достали воров, что они дернули в Одессу-маму. Ну что, схавали тему?
– Да, ништяк. Классно объяснил, дядь Сань, закуривай, – протянул дворнику пачку «Махорочных» Колька.
– Э нет, я вашу «герцеговину флор» не уважаю. У меня свой «Беломор».
Что это за «герцеговина флор», с чем ее едят или курят – никто из нас тогда не знал. Поняли только, что ею балуются какие-то богачи и начальники, но насколько большой начальник ее на самом деле курил, нам и в голову прийти не могло.
«Дядь Сань» удалился, не посчитав нужным мести наш закуток. А мы, расположившись вокруг Хлястика, спели «Мурку». Спели дважды, и уже с осознанием того, что банда в Одессу не приплыла на лодках по Амуру и другим рекам, а наверняка приехала на поезде.
Затем мы отправились за сарай, где хранились наши деревянные шпаги и принялись фехтовать. А Хлястик, вновь ударив по струнам, громко запел: «Бар-бар-бар-Барбара, мой путь лежит в Париж, бар-бар-бар-Барбара, мой славный конь Малыш».
Это была песня из еще довоенного голливудского фильма «Три мушкетера», который мы в те дни посмотрели в нашем любимом «Ударнике», где шел показ старых кинолент. Мы бы очень удивились тогда, если бы узнали, что эту замечательную веселую песенку написал тот же самый композитор, что создал помпезный советский марш «Красная армия всех сильней», и звали его Самуил Покрасс.
Самуил Покрасс был киевлянином, как и трое его братьев. Один из них, Аркадий, стал музыкантом и дирижером. Двое других – Дмитрий и Даниил – тоже сочиняли песни и входили в число самых известных советских композиторов. Самуил, будучи, должно быть, самым талантливым из братьев, еще в двадцатые годы покинул Страну Советов – уехал сначала в Европу, а затем в США, где стал весьма востребованным голливудским композитором. В 1939 году Самуил Покрасс написал песни к музыкальному фильму «Три мушкетера», который так нам полюбился. Но вскоре, на пике своей популярности композитор скончался, отравившись якобы некачественной едой в нью-йоркском ресторане. В том, что смерть эта не была случайной, сомневаться не приходится – неясно лишь до сих пор, кто стоял за преступлением. Советские газеты обвиняли белоэмигрантов, якобы не простивших композитору его знаменитого красноармейского марша. Однако «беляки» всячески отрицали свою причастность, утверждая, что убийство совершили как раз агенты советской внешней разведки.
Говорят, что, уезжая из Советского Союза, плодовитый Самуил оставил братьям ноты многих своих несыгранных мелодий. Так это или нет, достоверно неизвестно. Но факт, что Дмитрий и Даниил впоследствии стали авторами ряда самых известных ура-патриотических песен – «Броня крепка и танки наши быстры», «Конармейская», «Три танкиста», «Москва майская», «Если завтра война» и других.
Само собой, братья были обласканы властями, стали лауреатами различных премий, приглашались на правительственные приемы. Бытует такая история (хотя мне все-таки думается – это своеобразный «исторический» анекдот), что после одного из таких приемов, где состоялся просмотр американских «Трех мушкетеров», случился некий диалог. Якобы лично сам товарищ Сталин, проходя после окончания сеанса мимо братьев Покрасс, спросил – правда ли, что музыку к этой «буржуазной ленте» написал их брат. Перепуганные Дмитрий и Даниил вынуждены были подтвердить, что да, это он. Но тут же поспешили сообщить вождю, что с Самуилом они, во-первых, никаких контактов не поддерживают, а во-вторых, что он вообще уже умер. Сталин, хмуро глядя на них, вдруг пропел «бар-бар-бар-Барбара…» и добавил: «Хорошая песня. Лучше бы не он умер, а вы». И медленно удалился от похолодевших от страха композиторов… Впрочем, повторю, я не уверен в достоверности этой истории.
Зато известно, что Самуил Покрасс за год до смерти написал марш, известный во всем мире гораздо больше, чем красноармейский. Он стал автором музыки к, пожалуй, самому знаменитому мультипликату всех времен – «Белоснежка и семь гномов», и написал ту самую суперпопулярную песенку марширующих гномов, которую и мы, и наши сверстники во многих странах мира распевали в детстве во все горло…
Конечно, всего этого мы не знали, играя в тот солнечный день в евбазовском дворе. Мы фехтовали своими деревянными шпагами, отчаянно делая выпады и защищаясь. Само собой, мы были лишь юными любителями, а потому самое время вспомнить о настоящих мастерах клинка.
В конце восьмидесятых годов я сделал интервью с Семеном Колчинским – знаменитым тренером отечественных фехтовальщиков, воспитавшим двух олимпийских чемпионов и нескольких победителей мировых первенств.
Ко всем своим достоинствам Семен Яковлевич обладал еще и даром умелого рассказчика и интересного собеседника. У нас установились добрые отношения, и я время от времени обращался к нему за консультациями по «фехтовальным» делам. Как-то отвечая на мой телефонный звонок Колчинский сказал, что был сильно простужен, но уже почти выздоровел и поэтому предлагает пройтись теплым весенним днем и пообщаться. Я, разумеется, согласился. Семен Яковлевич жил на улице Горького (ныне Антоновича). Я подождал его на углу Горького и Саксаганского, и мы медленным прогулочным шагом двинулись в сторону площади Победы, то есть Евбаза. За разговором не заметили, как дошли до площади, в тыл универмага «Украина».
– А помните, – сказал я, – когда-то на этом месте располагались торговые ряды. И между ними тир был. Мы там стреляли из «воздушки» по разным мишеням, самые удачливые получали небольшие призы. А еще была такая штука – «аппарат» для измерения силы удара у входа в тир. Всяк желающий платил денежку и получал право бахнуть колотушкой по «наковальне», и тогда специальная планка подскакивала вверх, показывая на шкале силу удара. Приз получал тот, кто добьет планку до вершины шкалы. Но я не помню, чтобы это кому-то когда-то удалось.
В ответ Семен Яковлевич иронично улыбнулся и сказал: «Это потому что мой отец здесь никогда не был». И заметив мой удивленный взгляд, рассказал вот такую историю.
Его отец Яков Колчинский в молодости был шойхетом – забойщиком скота. Ремесло это требовало силы недюжинной – ведь шойхет должен был забить животное быстро и с одного удара, не дав тому испугаться, ведь страх животного сказывался на качестве будущего мяса, нарушая тем самым правила забоя согласно кашруту. Словом, можно себе представить, что удар у молодого забойщика Якова был еще тот.
Позже Яков выучился, карьера его устремилась вгору и он стал большим начальником по железнодорожному ведомству. И тут наступил недоброй памяти тридцать седьмой год. Колчинский, обвиненный по ложному доносу, оказался в Бутырке. В камере, рассчитанной человек на двенадцать, находилось раз в пять больше арестантов, стояли духота и вонь. Ночью Яков сидел у стены и размышлял о том, что может случиться с ним на следующем допросе – на предыдущем он свою несуществующую вину отрицал, его не били. Пока не били. Но он уже знал, что…
В очередной раз загрохотали двери камеры, и охранник втолкнул внутрь нового арестанта. Тот был одет в добротный, явно иностранного производства плащ, новенькие брюки, заправленные в хромовые сапоги, на голове модная шляпа.
Яков слегка подвинулся и освободил немного места рядом с собой. Новичок, поблагодарив, присел рядом. Тем временем стало ясно, что экипировка вновь прибывшего была замечена не только Колчинским. Через несколько минут от компании уголовников, резавшихся у противоположной стены в карты, отделился крепкого телосложения тип и, подойдя к новичку, приказал ему снимать сапоги. «Тебе они все равно уже скоро не понадобятся», – ухмыльнулся бандит.
Новенький растерялся. И уже готов был выполнить требование, когда Яков поднялся и наотмашь врезал вымогателю по морде. Тот отлетел метров на пять и, упав на пол, замер, раскинув руки. На какие-то секунды в камере повисла гробовая тишина. А затем уголовники, как будто ничего не случилось, снова принялись тасовать карты. Инцидент был исчерпан.
Человек, за которого заступился Колчинский, оказался Андреем Туполевым – уже тогда известным, а впоследствии легендарным советским авиаконструктором. И ему, и Якову Колчинскому удалось тогда выжить. Туполев не забыл своего спасителя. Когда однажды сразу после войны Якову и одному из его сыновей понадобилось очень срочно добраться в Киев из Ленинграда, генеральный авиаконструктор выделил им личный самолет.
Рассказал мне эту историю Семен Яковлевич и улыбнулся:
«Думаю, если бы отец ударил по той конструкции, о которой вы говорили, он попросту сломал бы ее».
…Мы стояли, и нас обтекал поток пешеходов. Я вспоминал старый Евбаз. А ведь и со дня нашего с Колчинским разговора прошло еще тридцать лет…
