Я заметил, что никто уже не слушает меня, и только Ривка жадно внемлет моим словам. Продолжая свой тост, я сказал: «Все самое лучшее — от женщины… Это подтверждает древняя еврейская притча:
Женщина, прожившая с мужем десять лет, не могла забеременеть. Супруг винил во всем себя, решил дать ей волю, сказав при этом: «Я люблю тебя, но нет счастья женщине без детей. Дарую тебе свободу. Возвращайся в дом отца твоего и возьми с собой все драгоценности дома моего». Женщина обещала подчиниться супругу, но при одном условии: они отметят расставание таким же пиршеством, как свадьбу. Она напоила мужа своего, и когда тот уснул, велела рабам отнести его в ее отчий дом. Проснувшись поутру, супруг увидел жену и спросил: «Где я?» — «Ты даровал мне свободу и велел взять драгоценности. Нет мне свободы без любви твоей, и нет ничего тебя дороже».
Родственники невесты рукоплескали моему тосту, и из гостя незаметного я стал почитаемым. А когда хмель охватил головы гостей, и они без устали плясали под музыку примостившихся в углу местечковых клезмеров, ко мне подошла Ривка. Она села рядом и заговорила со мной. Услышав се голос, я вздрогнул… Не знаю, как удержался от слез. Это была та девочка из Печорского лагеря… Вот она — судьба!..
Мы долго беседовали. Все веселее играли клезмеры, гости спешили к очередному танцу и проходя мимо нас ухмылялись: «Хорошего жениха выбрала…» А Ривка очаровательная, юная, успокаивала меня: «Не слушайте их, это не они говорят, а водка. Вы — самый молодой и красивый на этой свадьбе».
На следующий день мы пошли в кино. Не помню, какой эго был фильм, кажется, трофейный, «Роз-Мари». Я чувствовал, как останавливается дыхание мое от нагрянувшей любви. В эти минуты я думал: «Любовь — есть Бог». В тот же вечер мы с Ривкой решили, что больше никогда не расстанемся. А через месяц мы уже «шли к хупе».
Прошел год. У нас родилась дочь. Я был беспредельно счастлив, ибо дочь для отца — высшая награда Бога. Девочку мы назвали в память о маме Ривы — Мирьям. С появлением в нашей жизни дочери я полюбил Ривочку еще больше, полюбил до самозабвения… Так поздно познавший волшебство женской любви, я постоянно благодарил за нее Всевышнего.
Эзра Мордухаевич снял с полки большой альбом:
— Посмотрите эти фотографии!
Я открыл тяжелую, сделанную из бархата, обложку альбома, и, медленно переворачивая страницы, рассматривал старые фотографии…
— Теперь вы видите, кого судил мне Бог. Ривочка — единственная любовь моей жизни. Годы мчатся быстротечней, чем горные реки. Но горные реки несут свои воды в моря и растворяются там бесследно, а умчавшиеся годы оставляют воспоминания, след наших деяний и, если даст Бог, детей… Старик перевернул несколько страниц альбома, водя пальцами по фотографиям:
— Это Мирьям. Знаменитый шаргородский фотограф Исаак Эйдельман пришел к нам домой в день, когда ей исполнился год…
Я часто вспоминаю, как вечерами мы гуляли по Шаргороду. Мне казалось, что все встречные любуются моей женой и дочкой, радуются нашему счастью, а Мирьям шла, держась за наши руки и поочередно целовала их. Бывают ли в жизни мгновения, лучше этих?.. Но счастье и горе всегда рядом: к трем годам, все понимая, Мирьям не начала разговаривать. Мы обошли всех врачей в Шаргороде, потом поехали в Винницу на консультацию. Врач спросил, не было ли в роду немых. Вопрос этот очень расстроил Риву; всегда веселая, разговорчивая, она сделалась вдруг молчаливой и отчужденной… А когда мы вернулись домой, она села у окна своей комнаты, беспрерывно смотрела вдаль, и слезы, крупные, тяжелые, ручьями текли по ее щекам. Я пытался заговорить с ней, внушить мысль из «Агады»: «Страх перед горем страшнее, чем само горе, а надежда — единственная гавань в часы отчаяния и безысходности». Не только я, но даже Мирьям не могла вернуть Ривку к жизни — она отказывалась от еды, не пила даже воду. Врач, посетивший ее по моей просьбе, сказал, что у Ривочки нервное расстройство, близкое к потере рассудка. Вскоре пришлось поместить ее в областную больницу…
Как было трудно без Ривки мне и Мирьям — рассказать невозможно. Я много думал о причине ее нервного потрясения. Был у Ривочки младший брат Мойшелэ, очень красивый мальчик — глухонемой от рождения… Когда их семья, гонимая войной, пробиралась из Бессарабии на восток, Мойшелэ заболел тифом. Отец сказал жене и дочери: «Вы идите дальше, а я с Мойшелэ пойду в ближайшее село. Бог видит наши муки, Он ниспошлет выздоровление мальчику, и мы догоним вас». Всю жизнь верила Ривка в то, что отец и Мойшелэ живы, а когда мы назвали дочь Мирьям, Ривка, проснулась на следующий день в слезах: ей приснилась мама и просила назвать ребенка в память о брате. Я успокоил ее, сказав, что Бог еще даст нам сына, и мы назовем его Мойшелэ. Сына, увы, Бог нам не дал… Наверное, в чем-то я грешен, ведь Ривочка — святая и таких мук не заслужила.
Каждый вечер Мирьям подходила к кровати, на которой прежде спала Ривка, поглаживала маленькими своими ручонками покрывало и пыталась что-то произнести; в глазах ее я читал вопрос: «Где мама?»
По воскресениям мы навещали Риву в больнице. Страдания превратили ее в старую женщину. Она поседела. Однажды в день нашего посещения Рива оттолкнула меня и Мирьям. Мирьям испуганно взглянула на маму и вдруг у нее вырвался пронзительный крик: Мама, мамочка, это я — Мия!» Ривка резко повернулась к ней, зрачки глаз ее расширились, она внезапно поднялась, посмотрела на Мирьям, попыталась перевести взгляд на меня, но взгляд ее быстро потускнел, сделался потусторонним, голова повисла, а дыхание стало учащенным и неглубоким. Бедное сердце Ривочки не выдержало и разорвалось.
Мирьям, плача, беспрерывно повторяла: «Мама, мамочка, это я — Мия». Я вызвал дежурного врача, он попросил нас выйти из палаты, а через несколько минут тело Ривки, накрытое простыней, повезли по коридору. И вспомнилась мне ночь в Печоре, когда Ривочка всхлипывала над умирающей: «Штарб ныт, матерл…» И еще перед глазами возник страшный день недавней войны. Наш штрафбат вел тяжелый бой, прокладывая путь наступающей армии. Политрук на глазах у всех расстрелял солдата, пытавшегося убежать с поля боя. Мы отвоевали плацдарм, но вечером случилось ЧП: два солдата ушли на запад…
Помню, я обещал не рассказывать вам о штрафбате, но вновь не сдержусь… Так вот, дежуривших в тот день по роте — меня и еще четырех солдат — приговорили к расстрелу. Всех нас связали одной веревкой, и малейшее шевеление каждого приносило невыносимую боль остальным. Командир почему-то не спешил с выполнением приговора. Он медленно ходил вокруг нас, а потом сказал: «Один из вас может остаться живым. Тот, кто исполнит приговор». Он подходил к каждому из нас, пронизывая насквозь жестоким и нетрезвым взглядом. Подошел ко мне: «И тебе, Мордухаич, жить не хочется? Не верю!» У меня пересохло во рту, и я не мог плюнуть ему в лицо. Потом произошло неожиданное: подбежал сержант и сказал, что дезертиры вернулись; приговор был
отменен.
В день смерти Ривы я впервые в жизни обратился с недозволенным вопросом к Всевышнему: «Почему не послал Ты мне смерть в тот страшный день войны?» Бог, наверное, услышал меня, и взгляд мой остановился на Мирьям. Она прижалась ко мне и тихо, как бы сама не ожидая от себя, произнесла: «Папика, па-па!» И тогда я возненавидел себя за мгновение проявленной слабости. Человек не вправе желать своей смерти, не исполнив долг перед близкими и родными, по сути — перед Богом, ибо в Талмуде сказано: «Исполни свой долг, а последствия предоставь Возложившему его на тебя».
Читать далее: номера страниц внизу
