Старая гвардия сатиры и юмора: Владимир Поляков, Борис Ласкин и Александр Хазин
Владимир Соломонович Поляков – молодым это имя сегодня не известно, а в шестидесятые-семидесятые годы он был одним из самых популярных писателей-юмористов: на его произведениях победно стартовал Аркадий Райкин, его сценки и монологи читали на всех эстрадах Советского Союза, во многих театрах шли его пьесы и, наконец, фильм «Карнавальная ночь, по сценарию Полякова и Ласкина, стал непревзойдённым шлягером тех лет и открыл стране талант Людмилы Гурченко.
Первого декабря 1909 года он родился — в прошлом году стукнул столетний юбилей!.. Собираясь писать о нём, я стал перебирать разные материалы о разных периодах его жизни, в которых активно участвовали его друзья и соратники: Борис Ласкин и Александр Хазин, поэтому решил написать и о них, о старой гвардии сатиры и юмора… Начну с недавнего юбиляра.
Неугомонный и творчески одержимый, Поляков в конце шестидесятых сотворил тогда невозможное: организовал Театр миниатюр, стал его художественным руководителем и с огромным успехом гастролировал по стране. Во время гастролей в Киеве, он пригласил меня и моего соавтора Роберта Виккерса к себе в гостиницу, чтобы посмотреть на «племя молодое, незнакомое».
Мы мило пообщались и оставили ему две сценки, которые, как нам казалось, могли войти в репертуар его театра. Через два дня он снова пригласил нас для разговора. В просторном номере сидело ещё несколько артистов театра.
— Ну, что ж, мальчики, мы все прочитали ваши миниатюры и считаем, что они интересны, — произнёс мэтр. — Я их включаю в послезавтрашний спектакль.
Мы с Робертом очень обрадовались.
— Спасибо, — поблагодарил я и поинтересовался. – А что значит, послезавтрашний спектакль?
— Этот, сегодняшний, спектакль мы закрываем в мае и готовим новый, — объяснил Поляков. – Выпускаем его в сентябре, работаем год, потом приступаем к следующему, в который и войдут ваши миниатюры.
— Это значит, только через полтора года? – огорчённо уточнил Роберт.
— Приблизительно, так, — подтвердил Поляков.
Я забрал лежащие на столике две наших сценки и встал.
— Ещё раз спасибо, Владимир Соломонович, за добрые слова, но мы не хотим столько ждать. Я надеюсь, мы найдём коллектив, который поставит их не послезавтра, а сегодня.
Поляков явно не ожидал такой реакции. Его лицо покрылось красными пятнами, он раздражённо и резко произнёс:
— Ну, знаете… В вашем возрасте, в вашем положении я был бы счастлив, если б столичный театр включил мои работы в свой репертуар!
Как сообщил потом Роберт, моё лицо покрылось такими же пятнами.
— Значит, мы, в своём возрасте, находимся в лучшем положении, чем вы были в нашем!
И мы ушли. Естественно, Поляков был возмущён до глубины души. Мне потом рассказывали, что если при нём упоминалась моя фамилия, он тут же сопровождал её не лестными эпитетами «дерзкий», «наглый», «самонадеянный мальчишка»… Я понимал, что в его лице приобрёл пожизненного недоброжелателя.
Именно в эти годы началось моё активное содружество с Московскими газетами и журналами: «Литературка», «Советская Культура», «Труд», «Неделя», «Крокодил», «Юность», «Собеседник», "Комсомольская правда"… Я много и регулярно публиковался, эти публикации сделали фамилию популярной, не эстрада, не театры, а именно, рассказы в газетах и журналах, у которых тогда были миллионные тиражи: их читали, обсуждали, пересказывали друг другу по телефону. Существовал повышенный интерес к сатире и юмору, страницы, на которых их публиковали, просматривали в первую очередь. «Клуб «12 стульев» находился на последней полосе «Литературной газеты» и я, на каком-то их юбилее, пошутил, что им никогда не простят того, что они приучили Советский народ читать по-еврейски, справа налево.
В те же годы в Подмосковном Доме творчества состоялся первый Всесоюзный семинар драматургов эстрады ( эти семинары потом стали регулярными ). Мы получили приглашения, Роберт поехал первым, а я, из-за каких-то семейных обстоятельств, — на два дня позже.
Когда я с чемоданом вошёл в комнату Роберта, он спросил:
— Знаешь, кто подошёл ко мне, как только я приехал?.. Поляков. Угадай, какие были его первые слова?
— Представляю!
— Нет. Такого ты представить не можешь. Он спросил: «А где Сашенька?»
— Врёшь!
— Клянусь!
Выйдя в коридор, мы сразу столкнулись с Поляковым. Он радостно улыбнулся и обнял меня:
— Вы – молодчина! Читаю ваши рассказы и радуюсь. Хочу с вами дружить.
Я был искренне растроган, тоже обнял его и виновато произнёс:
— Спасибо, Владимир Соломонович! Простите меня за…
— Стоп, стоп, стоп! — прервал он меня. – Забудем прошлое, начинаем новую жизнь.
Согласитесь, что так поступить мог только большой человек, мудрый и душевный. Таким он и был. Я жил тогда в Киеве. Почти после каждой моей публикации в Киев приходила телеграмма от Полякова: « Чудесный рассказ, поздравляю", или: "Горжусь нашей дружбой», или: «Ура, здорово, так держать». Он принадлежал к тому вымирающему племени известных писателей, которые считали своим долгом помочь и поддержать молодых.
Во время войны Соломоныч работал во фронтовых газетах и журналах, часто встречался с Брежневым, и между ними даже возникли своего рода дружеские отношения. Когда его театр ещё не встал на ноги, не было помещения для репетиций, артисты не получали зарплаты (репетировали у него в квартире, он кормил актёров и сам давал им какие-то деньги), друзья посоветовали ему обратиться к Брежневу, который уже сменил Хрущёва и стал Генеральным Секретарём ЦК. Поляков позвонил в Приёмную, представился и попросил свидания с Ильичём №2. Ему пообещали доложить, но прошло много времени, никто не отзывался и Соломоныч забыл о своей просьбе. Спустя несколько месяцев раздался звонок, в трубке прозвучал мужской голос:
— Здравствуй, Володя, это – Леонид Ильич.
Поляков, которого часто разыгрывали, и который неоднократно разыгрывал других, недовольно произнёс « Ладно, ладно, в другой раз! Я сейчас занят!» и положил трубку.
Телефон снова зазвонил и уже другой голос, раздражённо потребовал: « Не кладите трубку! С вами говорит Генеральный Секретарь ЦК Компартии СССР!» И через секунду снова раздалось:
— Володя, здравствуй, это – Леонид Ильич. Ты хотел меня видеть – приходи.
Ошеломлённый Соломоныч уже понял, что это не розыгрыш и выдавил из себя:
— Когда?
— Сегодня в пять часов, у меня есть время.
От растерянности Поляков, неожиданно для самого себя, вдруг брякнул:
— В пять не могу, у меня репетиция.
Положив трубку, Владимир Соломонович готов был биться головой об стенку. Он рвал на себе остатки волос и поносил себя последними словами: «Старый дурак!
Столько ждать этой встречи и отказаться! «У меня репетиция! «— тоже мне Станиславский!»…
Через неделю встреча с Брежневым всё же состоялась. Сентиментальный Генсек специально принёс из дома пожелтевшую фотографию, где они оба были запечатлены в гимнастёрках, вспоминал фронтовую жизнь, прослезился. Потом стал жаловаться на своих соратников в ЦК Партии и Правительстве, мол, ни на кого нельзя положиться, за всеми нужен глаз да глаз. Потом налил себе и гостью коньяка, выпили за фронтовых друзей, Брежнев снова прослезился, обнял Соломоныча, проводил его до дверей кабинета и вдруг вспомнил:
— Погоди! Ты же ко мне за чем-то пришёл? Говори.
Поляков выложил ему свою просьбу, Брежнев вызвал референта, дал команду «Помочь!», и судьба театра была решена: он получил помещение и материальную поддержку.
Последние пятнадцать лет жизни у Полякова было такое хобби: разведясь с первой женой, он стал периодически жениться на молоденьких, в основном, на актрисах своего театра. Ритуал был неизменен: каждой новой жене он покупал дорогую шубу, строил новую квартиру, после чего жёны бросали его, и он снова женился, снова покупал и снова строил. Юрий Тимошенко рассказал мне, как однажды, когда они оба уже выпили изрядную долю алкоголя, он решился спросить у Полякова:
— Володя, ты же понимаешь, что двадцать-тридцать лет разницы в возрасте – это приговор: они не могут не изменять тебе!
На что Соломоныч ответил:
— Я знаю. Но лучше есть торт в коллективе, чем грызть сухарь в одиночку.
Своим Театром Миниатюр Поляков руководил десять лет, потом, устав от постоянных нападок и давления «вышестоящих инстанций», вынужден был уйти. Под его руководством театр, конечно, был событием на эстраде: привлекая к режиссуре лучших мастеров, он высоко поднял уровень спектаклей; оттуда вышли известные артисты: Зиновий Высоковский («пан Зюзя»), Рудольф Рудин ( «пан Гималайский»), певица Эльвира Урузбаева, исполнительница популярной тогда песни «Наманганские яблочки» (одна из жён Полякова) и многие другие.
Последние годы своей жизни Поляков жил на улице Яблочкова, в новой кооперативной квартире, которую построил в связи с новой женитьбой. Его жена Ольга, красивая, сексуальная, узывная, — представляю, как ему было трудно держать её в узде. Если в гости приходили мужчины, она вела себя довольно бесцеремонно, особенно, когда выпивала, и позволяла себе такие «пассажи», которые были ему, конечно, не приятны. Поэтому я старался бывать у них пореже, чтобы не ставить его в щекотливые ситуации. Мы ходили вместе на концерты, на просмотры новых спектаклей, вместе пришли на юбилей Виктора Ардова.
Поляков был уже болен и слаб, но голова его оставалась ясной, он писал смешно, сочно, образно. Почти каждый год у него выходила новая книга рассказов или воспоминаний. Он дарил мне их с трогательными надписями, но последнюю книгу я не успел получить – он умер, рано умер, не дожив до семидесяти.
* * *
Вместе с Поляковым и Ласкиным, руководителем первого Всесоюзного семинара драматургов Эстрады был Александр Абрамович Хазин.
Его имя стало широко известно после того, как он, вместе с Анной Ахматовой, Дмитрием Шостаковичем, Михаилом Зощенко, попал в разгромное постановление ЦК, инициированное тогдашним идеологом партии Андреем Ждановым. Он фигурировал там как «некто Хазин», написавший пародийную поэму «Возвращение Евгения Онегина в Петербург», «порочащую наше Советское общество». До сих пор помню строчки, которые там цитировались:
«В трамвай садится мой Евгений,
О, бедный, бедный человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещённый век.
Судьба Евгения хранила –
Ему лишь ногу отдавило
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали «Идиот!».
Онегин вышел на площадку,
Хотел дуэлью кончить спор,
Полез в карман, но кто-то спёр
Уже давно его перчатки –
За неименьем таковых,
Смолчал Онегин и притих».
Хазин был очень талантливым писателем, которого всю жизнь старалась перемолоть бетономешалка Советской идеологической обработки. В одном из стихотворений он писал о себе:
« … Бросать курить мне не было резона,
Ведь я, друзья, в такое время рос,
Когда одна строка из фельетона
Была страшнее сотен папирос».
По его словам, он «утром был бит, а вечером поднят на щит», причём, на щит вечером поднимали именно за то, за что били утром.
Помню, на одном из его занятий, мы все, наперебой, рассказывали ему о запретах цензуры, о тупости и перестраховке редакторов, о невозможности донести свежую мысль, и с надеждой спрашивали: «Когда? Когда станет легче?». Хазин улыбнулся, указал на свои седые волосы и произнёс:
— Сколько я живу, столько слышу этот вопрос: «Когда будет легче?»… Друзья мои, исходя из опыта моей жизни, могу твёрдо заявить: «Лучше не будет! Будет хуже!" Поэтому не тешьте себя надеждой, а учитесь работать в этих невыносимых условиях».
На заключительном банкете я произнёс тост за Постановление Партии и Правительства, благодаря которому впервые познакомился с творчеством Александра Абрамовича.
После окончания семинара, в Министерстве культуры состоялось подведение его итогов. По чьему-то недосмотру, доклад о работе Семинара делал Хазин. Этот доклад был написан, как сатирический монолог, умный, острый, обличающий душителей юмора и сатиры. Во время его выступления, в знак протеста, из зала вышли заместитель Министра Культуры Кухарский и два работника отдела пропаганды ЦК. После доклада разгорелись страсти. Толпа верноподданных лизоблюдов, как свора собак, набросилась на Хазина, обвиняя его в «очернении действительности», в «искажённом отображении Советской Сатиры, которая идёт правильным путём под руководством нашей мудрой Партии» и так далее, и так далее. Такие как Поляков, яростно защищали Хазина и благодарили его за честность. Вернувшийся в зал замминистра угрожающе заявил, что «мы ещё разберёмся и сделаем выводы». По существующему ритуалу, докладчику полагалось заключительное слово.
Александр Абрамович вышел на трибуну со своей неизменной улыбкой и произнёс:
— Моё заключительное слово будет очень коротким. Я задам только один вопрос: «Миссионер, которого съели, выполнил свою миссию или нет?»
* * *
А теперь – несколько слов о Борисе Савельевиче Ласкине.
Большой, высокий, внешне очень серьёзный, он рассказывал безумно смешные истории, даже не улыбаясь, только в глазах прыгали бесенята. Кроме пьес, киносценариев и многочисленных юмористических рассказов, Ласкин был ещё и автором двух очень популярных в то время песен, ставших советской классикой: первая – «Три танкиста», вторая – «Спят курганы тёмные».
И он, и Поляков, славились и как любители розыгрышей и всевозможных озорных проделок. Например, они много лет играли в детскую игру «Замри!». Тот, кому адресовалась эта команда, обязан был застыть, где бы он не находился. Однажды, на приёме у крупного чиновника Госкомитета Кинематографии, когда Поляков, жестикулируя, рассказывал о каком-то новом проекте, Борис Савельевич шепнул ему «Замри!» и Соломоныч застыл в идиотской позе с поднятыми руками. Удивлённый чиновник испуганно спросил: «Что с ним?»
— Осложнение после гриппа, — объяснил Ласкин и, сжалившись, шёпотом разрешил Полякову. – Отомри!
Конечно, тот не оставил друга безнаказанным и, когда в разговор вступил Борис Савельевич, мстительно прошептал: «Замри!» и тот застыл в такой же дурацкой позе. А совершенно обалдевшему чиновнику Поляков объяснил:
— Он от меня заразился.
Однажды, когда мы поминали Владимира Соломоновича, Ласкин рассказал мне ещё одну его уморительную проделку. Они встречали Новый Год, вместе с Райкиным, Мироновой и Менакером, Мировым и Новицким и ещё с несколькими своими коллегами. Договорились, что все будут в карнавальных костюмах.. Кто-то пришёл, переодетый в пирата, кто-то в рыцарских доспехах, кто-то в шкуре обезьяны…
Не было только Полякова. До Нового Года оставалось уже всего пятнадцать минут, десять, пять… По телевизору объявили о выступлении вождя. И тут раздался звонок, все бросились открывать дверь. В парадном стоял Поляков, раздетый, в одних плавках, худой, посиневший от холода, а к плавкам был привязан за лапки такой же худой и синий цыплёнок, голова его болталась где-то внизу, между Поляковских колен. Соломоныч влетел в переднюю, стал подпрыгивать и махать руками, как крыльями, приговаривая:
— Я – цыплёнок! Я – цыплёнок!.
Вождя, конечно, никто уже не слушал, потому что все свалились на пол от хохота.
Когда я наблюдал за Поляковым, Ласкиным, Хазиным, когда я слушал их весёлые истории, игры, розыгрыши, я восхищался и удивлялся, как им удалось до конца жизни оставаться озорными, хулиганистыми мальчишками! А потом понял: именно это и спасло их, помогло сберечь чувство юмора, порядочность и доброту – среди тупости, ханжества и жестокости. И тогда я вывел для себя формулу: «Талант – это сохранённое детство». И они его сохранили!
