Беседа с актером, режиссером и литератором Вениамином Смеховым о «коммунальном» еврейском детстве, феномене «Таганки» и ее защитниках, стоицизме Любимова и славе Высоцкого, а также успехе «Мушкетеров»
Михаил ГОЛЬД
– Ваше детство пришлось на годы «борьбы с космополитизмом» и «дела врачей». В семье как-то звучал еврейский вопрос или ничто не омрачало чувство принадлежности к новой исторической общности – советскому народу?
– Я нежно отношусь к детским годам, проведенным в коммуналке в центре Москвы – «на 38 комнаток всего одна уборная», как пел Высоцкий. И та – напротив двери нашей 16-метровой «квартиры»… Раннее детство действительно совпало со второй волной сталинских репрессий – помню, как с нашего этажа внезапно исчезла семья Шнитманов, и мне сказали, что они уехали в командировку в Казахстан.
Еврейская тема звучала, но не доминировала, хотя вся большая семья собиралась у нас по еврейским праздникам, в детали которых меня не очень посвящали. Хотя благодаря двоюродному брату Яше я знал, например, почему должен вытаскивать из-под задницы дедушки мацу в вечер Песаха. Кроме того, родители иногда шептались на идише, не говоря уж о бабушке и дедушке, поэтому идиш для меня – некий узнаваемый музыкальный элемент в разговорной речи.
Это были годы еврейских страхов, иногда доходивших до меня за семейным столом в виде причитаний деда: «Я не веру, Лазарь не позволит». Что и кому мог не позволить Каганович – такой же мерзавец, как и все они там наверху?!
Помню, в 1947-м из Гомеля приехал другой дедушка – Моисей – похожий на Деда Мороза со своей белой бородой. Одно впечатление кинокадром проносится в моей памяти. Пятница, наши окна, выходящие на Вторую Мещанскую, по которой идет поток людей в тюбетейках в единственную тогда в Москве мечеть. В это же время дедушка в ермолке накладывает себе на голову и предплечье какие-то перевязки, поднося что-то к губам, а рядом домработница тетя Настя, которая шепчет «Господи, помилуй» и собирается, как мне тогда казалось, в цирк – на самом деле, она шла в церковь…
– Потом было Щукинское училище, год в куйбышевском театре и возвращение в Москву, где в 1964-м открылась любимовская «Таганка». Феномен «Таганки» – в чем он? Это время появления плеяды выдающихся режиссеров – от Товстоногова до Ефремова, и множества великолепных актеров. И все-таки «Таганка» всегда стояла особняком. Почему вам позволяли больше, чем другим?
– Шут его знает. Эти игры властей остаются для нас загадкой, а вокруг загадочного всегда роятся слухи. Могу лишь сказать, что по понятиям Древней Греции Любимов был титаном, и я – свидетель его поистине титанической стойкости, когда издевались над ним и его спектаклями. Многие свои рассуждения он с горьким юмором сопровождал рефреном, мол, я-то в войну служил в ансамбле НКВД, так что их знаю. На самом деле он их не знал, поскольку в ансамбле служили Шостакович, Дунаевский и Юткевич, а не церберы от культуры.
Конечно, у Любимова была защита. Мы обсуждали когда-то с Булатом Окуджавой золотой век «Таганки», и он заметил, что спектакли могли быть удачными или не очень, но театр всегда слыл клубом порядочных людей. И этот клуб защищали крайне важные для власти люди – физики-ядерщики, академическая элита, главные лица советской науки и спорта, поэтому просто так разделаться с Любимовым не получалось. Тем не менее были запрещенные спектакли и были спектакли купированные – цензура работала безотказно, жестко и, чаще всего, глупо. Глупость эта весьма помогала, позволяя с помощью подтекста обходить запреты. Сейчас сложно представить, что творилось, например, когда Высоцкий пел в «Добром человеке из Сезуана»:
Власть исходит от народа,
Но куда она приходит
И откуда происходит,
До чего ж она доходит?
Что за митинг? Живо слазьте!
Кто-то спрашивает что-то,
Задает вопросы кто-то
Почему-то отчего-то.
Тут, конечно, дали власти
Очередь из пулемета,
И тогда свалился кто-то
Как-то сразу, отчего-то
Повалился наземь кто-то.
Власти ходят по дороге –
Кто лежит там на дороге?
Кто-то протянул тут ноги,
Труп какой-то на дороге…
Эй, да это ведь народ!..
Что касается руки в ЦК, то у Любимова ее не было, но… на самом верху были люди, благодаря которым страна увидела «Андрея Рублева» Тарковского, познакомилась со спектаклями «Таганки», «Современника», Эфроса. Мы знали этих людей, я приятельствовал с выдающимся дипломатом, интеллектуалом Евгением Самотейкиным – референтом Брежнева. Многие его коллеги удостоились гораздо большего внимания, стали членами ЦК, а Евгений Матвеевич так и остался референтом. Можно вспомнить помощника генерального секретаря Георгия Цуканова, который, насколько я знаю от Олега Табакова, помогал «Современнику»; помощника по международным делам Андрея Александрова-Агентова и некоторых других. К слову, для «Современника» сам Любимов был очень дорогим человеком, поскольку выступил на каком-то худсовете в защиту спектакля «Голый король», и это запомнили.
– Вы дружили с Высоцким с 1964 г., написали о нем книгу. Его обожала публика, но любили ли коллеги – почти небожитель, обладатель собственного «Мерседеса», человек, объездивший полмира? У него было много недоброжелателей?
– Прямой ответ на ваш вопрос очень прост. «Нет, милости не чувствует народ: твори добро – не скажет он спасибо», – сказал Пушкин в «Борисе Годунове». И продолжил: «Живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мертвых». Мы знаем это по судьбам наших кумиров. Прижизненная слава Гёте не снилась нашим поэтам, даже кажущаяся благосклонность властей к Вознесенскому и Евтушенко была чревата постоянной опасностью потерять возможность быть напечатанным. Другое дело, что творцы гражданской поэзии тоже умели манипулировать. Да, поэты-лирики не могли написать подобно Евтушенко «Братскую ГЭС», но в этой замечательной поэме антисталинизма больше, чем в любом стихотворении Беллы Ахмадуллиной. А как писал Роберт Рождественский о родине страха?
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный выращивался, как растенье.
Был он в наших мечтах и надеждах далеких.
В доме вместо тепла.
Вместо воздуха – в легких!
Он хозяином был.
Он жирел, сатанея…
Страшно то, что без страха
Мне гораздо страшнее.
Это грань нашей жизни, и жизни Высоцкого в том числе. Недоброжелателей своих он хорошо знал, но не помню, чтобы это отражалось на его самоощущении. Слишком ярок был главный парадокс его личности – самый запрещенный и самый знаменитый поэт. Не просто знаменитый, а любимый, и не просто любимый, а необходимый для здоровья общественного организма.
Несмотря на то, что я одно время был очень близок к Высоцкому, мы сидели в одной гримерной и разделяли общие пристрастия – так вот, несмотря на это, у меня и Валеры Золотухина была потребность называть его на вы. Что касается враждебности в театре – об этом много написано с некоторым преувеличением, но Володя действительно иногда сторонился общения с актерами. Вообще, в последние годы в Театре на Таганке ему был дорог, во-первых, сценограф Давид Боровский, а во-вторых, Любимов. Надо было видеть, как прощались с Высоцким: сотни тысяч людей в олимпийской Москве шли густой рекой от Зарядья к Театру на Таганке. Мы видели его поклонников на крышах домов вокруг Таганской площади…
– Правда ли, что Высоцкий привел вас в кино в 1968-м?
– Да, по его просьбе сценаристы Дунский и Фрид написали для меня роль барона Краузе в фильме «Служили два товарища». Получились два дуэта: Янковский и Быков играли красных товарищей, а мы с Высоцким – белых. Я не горел желанием сниматься, но… Володя показал два билета до Одессы. Добрались до Измаила, приезжаем на съемочную площадку и слышим, как режиссер командует в громкоговоритель: «В честь прибытия знаменитых артистов Владимира Высоцкого и Вениамина Смехова – ура!». Отсняли материал, а через пару месяцев режиссер снова вызывает: усы барона Краузе выглядели, как у затрапезного генацвале, пришлось от них избавиться. А когда в третий раз приходит телеграмма от директора картины, я совсем взъелся, но делать нечего… Прилетаю в Одессу – никто не встречает, один Володя стоит, с ноги на ногу переминается. Оказывается, съемки закончились, просто Высоцкий решил сделать мне подарок – показать Одессу.
– Не обидно, что миллионам вы запомнились именно в роли Атоса?
– И здесь не обойтись без Высоцкого. Дело в том, что «Мушкетеры» и «Место встречи изменить нельзя» снимались в одно и то же время на Одесской киностудии. И две премьеры прошли почти одновременно. Так вот, Высоцкий сказал тогда: наш с тобой настоящий, большой успех – это «Таганка». Что касается фильмов – это просто удача, которую нельзя сравнить с тем, что делал Шукшин или делает Тарковский.
Прошли годы – и все изменилось. О «Таганке» сегодня говорят: да, слышал, это там, где Высоцкий играл. А еще Демидова, Смехов, Хмельницкий, Золотухин, и о 100-летии Любимова что-то слышал… Стало быть, «Таганка» ушла в раздел удач, а «Мушкетеры» выдвинулись в область успеха. Сегодня я общался с умнейшей, талантливейшей художницей и ученой – мы профессионально поговорили об искусстве, а потом она стыдливо признается: на всю жизнь вы мой любимый Атос. И это просто атас. Или удача, выросшая в успех, и то – до определенного времени: для молодых людей «Мушкетеры» – уже не культовый фильм.
– Почему, на ваш взгляд, все продолжения «Мушкетеров» были приняты весьма прохладно? Тот же режиссер, те же актеры… Нельзя вступить в одну реку дважды?
– Я не киновед, поэтому разносолы всех этих продолжений мне не очень интересны. Сниматься было приятно и в первом фильме, и в последующих, а что касается монтажа – в «Возвращении мушкетеров» он явно неудачен.
– Помните первые гастроли в Израиле?
– Шел 1990 год, «Таганка» приехала на Международный фестиваль искусств в Иерусалиме – генеральный директор, актер и режиссер Одед Котлер открыл все двери для нашего театра. Вся труппа была в восторге от страны, антисемиты вообще не хотели уезжать, так им понравилось. Помню, что Котлер упросил Любимова (кстати, гражданина Израиля) не привозить «Мастера и Маргариту» – это стало неприятным цензурным моментом, тем более что в это же время другой театр ставил в Иерусалиме «Бориса Годунова» с крестами и соответствующей сценографией.
После спектакля Любимов представил меня Котлеру – еврея, сыгравшего Воланда. Одед тогда просил остаться в стране, предлагал выделить учителя иврита, сулил возможность ставить спектакли при помощи переводчика, а лет через пять, овладев языком, я, по его мнению, стал бы уже ивритоязычным актером и режиссером. Закончилось все тем, что я поставил «Дон-Кихота» в театре «Хан» в Иерусалиме, и «Али-Бабу» на иврите для международного детского фестиваля в Хайфе. С тех пор в Израиле бываю регулярно: привозил спектакль по Евтушенко «Нет лет», гастролировал с концертами, представлял с дочерью Аликой музыкально-поэтическую программу «12 месяцев танго», идущий на малой сцене «Таганки» спектакль «Флейта-позвоночник» и многие другие наши проекты, которые, надеюсь, доставили радость зрителям.
"Еврейская панорама", Берлин
