Троюродный брат великого Соломона Михоэлса, профессор, генерал-майор медицинской службы Мирон (Меер) Симонович Вовси по личному указанию "вождя народов" был объявлен главарём "банды убийц в белых халатах" и "антисоветской террористической организации". И лишь смерть кремлевского горца спасла ему жизнь
Матвей ГЕЙЗЕР
Еще и сегодня, в XXI веке, то есть, спустя десятки лет после «дела врачей» (1952-1953) имя Мирона Семеновича Вовси нередко ассоциируется с этим чудовищным злодеянием. А между тем, доктор М.С.Вовси в довоенные годы, да и после войны был одним из самых уважаемых и популярных врачей-терапевтов в СССР. Достаточно напомнить имена только некоторых из его пациентов, ставших его друзьями: это Уланова, Рихтер, Ойстрах, академики Капица, Иоффе, Ландау… Список этот можно продолжить не на одну страницу. Он был не только талантливым, опытным врачом, но, прежде всего, помогал людям своим оптимизмом и любовью к ним.
Итак, Вовси родом из очень уважаемой в Даугавпилсе семьи. Дед его – знаменитый лесопромышленник – человек небедный, благородный, помогал детям Даугавпилса: он быстро понял, что для способных еврейских детей хедера маловато, и Меир Вовси построил для них гимназию, в которой детей обучали на русском языке. Сам же Меир (Мирон) Вовси, в отличие от двоюродного своего брата Соломона, родился не в Даугавпилсе, а в местечке Креславль. Отец Меира Семеновича, впрочем, как и отец Соломона, был лесопромышленником. Истинное желание дать детям и внукам настоящее светское образование было мечтой Вовси старшего, то есть деда Соломона и Мирона. Семья пользовалась в Даугавпилсе особым уважением еще и потому, что странноватая фамилия Вовси не вызывала сомнений своим происхождением:
«…И сказал Господь Моисею, говоря: пошли от себя людей, чтобы они высмотрели землю Ханаанскую, которую Я даю сынам Израелевым; по одному человеку от колена отцов их пошлите, главных из них. И послал их Моисей из пустыни Фаран, по повелению Господню, и все они мужи главные у сынов Израелевых. Вот имена их: их колена Рувимова Саммуа, сын Закхуров… Из колена Неффалимова Нахбий, сын Вовсиев (Нахби, сын Вовси; «Числа»; 13:15)».
Судьбе было угодно, чтобы фамилия Вовси сквозь века, тысячелетия дошла до наших дней.
Случилось так, что Соломон, сын Михаэля Вовси, стал по жизни Михоэлсом – великим лицедеем, но и другие потомки Вовси прославили эту фамилию. Один из них, Аркадий Вовси, стал народным артистом России, а второй – известным ученым-медиком, академиком Академии Медицинских наук. Звали его Мирон, а бабушка, очень любившая его, называла Меирка.
Словом, потомки колена Неффалимова – Вовси – сумели, скитаясь по странам диаспоры, не только сохранить фамилию предков, но и увековечить её.
Мирон Семенович оказался единственным врачом в роду Вовси, хотя случилось это не совсем по его воле. Он мечтал поступить на математический факультет Юрьевского (г. Тарту) университета, но, увы, евреев на физико-математический факультет не брали уже в те годы. В университете его застала Первая мировая война. Евреев из Прибалтики активно выселяли. Меир Вовси оказался в Москве, в медицинском институте. Успешно окончив курс обучения, он добровольно ушел в Красную армию. После окончания Гражданской войны, в 1921 году, поступил на работу в одну из московских клиник. Боткинской больницей она стала позже, но знаменитой была уже тогда. В этой клинике он встретил свою однокурсницу из Юрьева, Веру Дворжец, а в 1923 году они поженились. И еще повезло Мирону Семеновичу Вовси — его учителем в Москве, а позже другом и наставником стал знаменитый в Москве врач Виноградов, ученик доктора Готье – основоположника больницы, ставшей вскоре Боткинской. Словом, работа научная и практическая продвигалась так успешно, что уже в 1936 году Мирон Семенович защищает докторскую диссертацию. В его талант, способности поверил сам профессор Федор Александрович Готье, пригласивший Мирона Семеновича к себе на работу.
С того времени и до конца дней своих он остаётся профессором Боткинской больницы, а портрет Федора Александровича Готье до сих пор висит в его бывшем кабинете, хотя в период «дела врачей» ему это поставили в вину: у советского руководителя в кабинете должен быть один портрет…
Еще раз подчеркнём: его любовь к больным, необыкновенный подход, внимательность к ним – возвращали здоровье многим. Никого в Москве не удивляло, что на Арбате, у дома, где он жил (в Ржевском переулке), по вечерам буквально выстраивалась очередь больных, и на всех Мирону Семеновичу хватало времени и терпения. Актеры МХАТа и театра Вахтангова звали его на все спектакли, а после окончания он становился консультантом. Удивительно, как он все успевал…
В 1941 году по рекомендации профессора Смирнова, одного из руководителей медицины Красной армии, М.С.Вовси назначили главным терапевтом медицинской службы. В начале войны ему присвоили звание генерал-майора медицинской службы. Казалось бы, всё хорошо. Единственное, что волновало Мирона Семеновича – это судьба его родных и близких, оставшихся в Даугавпилсе. Уже в конце войны он узнал о том, что деда его немцы расстреляли во дворе дома, а брат Борис с детьми погибли в гетто Даугавпилса (на фотографии дома, где жил Михоэлс, подаренной двоюродному брату, Михаилу Вовси, Любовь Мироновна писала:
«Я особенно волнуюсь, стоя у этого дома: знаю, здесь расстреляли моего деда и многих родных»).
13 января 1948 года погиб его брат и друг Соломон Михоэлс, с которым его связывали, несмотря на разницу в возрасте, не только родственные, но и дружеские отношения. Встречаясь, они разыгрывали сцены из прошлой, даугавпилской жизни, изображая многих своих родственников. Кто мог подумать, что 11 ноября 1952 года Мирон Семенович, его жена, как и другие выдающиеся его коллеги, окажутся на Лубянке.
Не думал, не гадал Мирон Семенович, что основное обвинение ему будут инкриминировать в связи с братом. Вместе с ним и рядом других видных врачей, арестовали и его учителя, академика Виноградова.
* * *
Работая над книгой о Михоэлсе, я имел счастье познакомиться с единственной дочерью Мирона Семеновича, Любовью. Беседу с ней воспроизвожу почти дословно.
М.Г.: О Мироне Семеновиче, я понимаю, можно рассказывать бесконечно.
Л.В.: Давайте тогда начнём по порядку, с самого рождения. Папа родился в небольшом городе, тогда это была Витебская губерния, город Краславль. Теперь этот город относится к Латвии и называется Краслава.
Дедушка был «работником лесов», в окрестностях города Краславль были сосновые леса, принадлежащие какому-то немецкому барону, он владел этими лесами, но жил где-то в Пруссии, в Германии. А здесь была разработка лесов: пилка, посадка и т.д. Вот дедушка собственно и наблюдал за этими лесными работами, при этом он очень хорошо зарабатывал, нажил приличную сумму денег, поставил себе дом, а затем второй, который отдал под гимназию в городе Даугавпилсе.
Папа никогда не жил в Даугавпилсе, так как ребёнком он жил в Краславле, а учиться его отправили в Ригу. В Риге он ходил в немецкую гимназию, в ту, в которой до этого учился Соломон Михайлович, тогда еще Шлема. Они в детстве были очень дружны. Папа всегда принимал участие в спектаклях Соломона Михайловича, а так же всегда участвовал во всех детских затеях Михоэлса.
Среди многочисленных папиных двоюродных и троюродных братьев, гостивших каждое лето в дедушкином имении, был кроме Соломона Михайловича, в будущем народный артист России (Вовси Аркадий Григорьевич). Так вот он и был самым маленьким среди ребят, они его постоянно разыгрывали, смеялись и забавлялись с ним.
У папы было два старших брата, Борис и Моисей – старший. Папа был самым-самым младшим и любимцем у мамы, звала она его Мерка.
Бабушка у нас была необыкновенно добрая, и папа характером был похож на неё. А так как бабушка осталась жить в Латвии, то я оказалась без неё. С папой у нас было такое занятие: так как папа был очень похож на бабушку, я ему повязывала на голову платочек, объявляя, что он моя бабушка. Так мы с ним играли постоянно, всё моё детство я себе изображала бабушку из папы.
Она так любила папу, что, когда он поступил в Юрьевский университет, поехала с ним. Как я уже говорила, бабушка была очень добрая, и все студенты ходили всюду с ней. Папу прозвали «студент с мамой».
М.Г.: Когда папа оказался в Москве?
Л.В.: В Москву он приехал в году наверное 1915-1916, в годы Первой мировой войны, и заканчивал Московский Университет. Это был первый советский выпуск, его опекал нарком здравоохранения того времени Семашко, друг В.И.Ленина. Он очень любил этот выпуск и поддерживал с ним тесную связь до конца своих дней (умер Семашко в Омске во время войны 1942 — 1943 гг.). Он постоянно приходил на разные встречи этих выпускников, а они посвящали ему стихи и песни. Был такой стих:
…Один профессор есть у нас
Совсем уж красный он
Профессор и нарком
Он хорошо нам всем знаком
Семашко, Семашко…
Итак, у нас в семье мальчишки все оканчивали гимназию в Риге, причём немецкую гимназию, поэтому они прекрасно владели этим языком: и Соломон Михайлович, и все его братья, и папа, и папины братья. Папе это очень пригодилось, потому что до Второй мировой войны вся передовая медицина была немецкая. Папа даже стажировался (в двадцатых годах) полгода в Германии.
А вот уже после войны папе пришлось совершенно с азов начинать изучение английского языка. И очень скоро овладел им, по крайней мере, медицинскими терминами. Он был способен к языкам, хотя был уже не молод.
В Москве папа учился до тех пор, пока факультет не перевели в Воронеж, так как шла Первая мировая война. Но папа в Воронеж не поехал, а поехал учиться в Москву, и закончил обучение в 1919 году. По окончанию обучения весь выпуск решил идти на гражданскую войну, даже женщины. Папа был полковым врачом на Польском фронте в рядах Красной армии. По окончанию войны в 1920-21-х годах он вернулся в Москву, его взяли в терапевтическую клинику, которой тогда заведовал профессор Вихерд. Он занимался всякими новоявленными терапиями, но уклон у него был на урологию. И сам этот профессор умер от нефрита. Папа не сразу, а в последствии занимался вопросами терапии, но уклон делал на урологию.
В клинике Вихерда папа проработал недолго, так как профессор умер. Наследником его стал доцент, а впоследствии профессор, Глетнёв, а у того доцентом был Виноградов, так что папа прошёл хорошую школу: Вихерда – Глетнёва – Виноградова.
Кандидатскую папа никогда не защищал, не знаю, может быть, раньше не было этих званий.
В то время на базе Боткинской больницы работал профессор Готье, терапевт. Он взял папу на работу. Папа проработал у него год, защитился. Готье очень пристально за ним наблюдал, курировал его работу. Тогда профессор сказал папе:
«Теперь я могу спокойно уйти, уверен, у меня есть достойная смена».
К столетию рождения папы, в 1997 году, на кафедре в Боткинской больнице, где когда-то работал папа, была организованна научная конференция. Организатором её был бывший папин ассистент Нестеров.
Папа в конце своего жизненного пути понял, что ему очень повезло с сотрудниками. У него работали прекрасные врачи. Женщины в основной своей массе не замужние, которые отдавали себя полностью работе, служению, делу, науке. Он был так увлечён и захвачен своей работой, что совсем не замечал, что клиника старела. И только в самом конце, года за три до кончины, он набрал большую группу молодых врачей парней. Звал их папа: «Мои мальчики».
М.Г.: Когда папу арестовали, на вашей работе это не сказалось?
Л.В.: Может быть, нас спасло то, что жила я тогда в Ленинграде. У нас был такой порядок, если что-то случается в семье, мы должны были сообщить в отдел кадров. И поэтому, когда арестовали папу, я как человек законопослушный, пошла в отдел кадров и доложила о случившимся, на что мне сказали: «Идите и работайте». Это было в ноябре.
А вот у мужа, Анатолия Львовича, он служил тогда в военной академии, начались большие неприятности. Его исключили из партии, начали «вытряхивать» с военной службы.
И в конце концов, после долгих мытарств, меня всё-таки уволили из института. Мы с мужем хотели даже завербоваться на север и работать там учителями, но нас не взяли.
В трудовой книжке была сделана такая запись: «Уволить за невозможность использовать в режимном учреждении». Такая была статья в К.З.О.Те.
М.Г.: То есть, всё было сделано по закону?
Л.В.: Да, так что уволили меня вполне законно. А вот четвёртого апреля 1953 года восстановили день в день (в тот день появилась знаменитая статья в «Правде», в которой полностью оправдали врачей, обвиняемых ещё недавно в таких злодеяниях – М.Г.).
М.Г.: Сколько времени на Лубянке находились ваши родители?
Л.В.: Папа – пять месяцев, мама – два с половиной, причём каждый из них сидел в одиночке.
М.Г.: Вы в то время что-нибудь знали об отце?
Л.В.: Нет, конечно. В самом начале, когда папу только арестовали, маме разрешили приносить каждый месяц по 200 рублей.
Мы думали, что эти деньги доходят до папы, и он знает, что мы живы и находимся на свободе, но потом даже такая связь пропала. И пока мама была на свободе, она ежемесячно посылала папе деньги. Но когда посадили и маму, я просто не знала, как мне посылать эти «несчастные» двести рублей каждому.
Я написала письмо с вопросом, по какому адресу мне отправлять деньги, но ответа не было. Я подождала, подождала и решила поехать в Москву (хотя мне было очень страшно) в справочную, она находилась на Кузнецком мосту. В Москве мне было пойти некуда, так как своим появлением я могла подвести людей. Единственной, кому я не могла причинить вред, была Лада Коган, дочь Б.Б.Когана. У неё тоже сидели родители, и я поняла, что хуже уже не будет.
М.Г.: У всех мамы сидели?
Л.В.: Нет, совсем нет, Виноградов сидел один, Рапопорт тоже. Кого посадили с жёнами, было человек пять или семь, остальные сидели одни.
На Кузнецком мосту, в справочной, я встретила жену Моисея Вовси, близнеца Соломона Михайловича. И моё естественное желание было подойти к ней, поздороваться, поговорить. Но увидев меня, она замахала руками и отвернулась.
В справочном, получив адрес, куда отправлять деньги родителям, я уехала в Ленинград. Дети наши были у родителей Анатолия Львовича в Москве, так как мы боялись, что, если нас арестуют, детей сдадут в детский дом. И я в Москве не пошла повидаться с детьми, дабы не принести им какую-нибудь беду.
По приезду в Ленинград через несколько дней меня вызвали в «Большой дом» (так называлось здание ленинградского ГБ), Анатолий Львович пошёл меня провожать. Но мы не знали, выйду я оттуда, или нет.
В «Большом доме» мне был задан вопрос: «Вы запрашивали адрес, куда можно посылать деньги родителям?». И протянули бумажку с адресом.
М.Г.: Хотя адрес вам уже был дан в Москве?
Л.В.: Я сравнила эти две бумажки – адреса были разные. Для себя я решила, что посылать буду по Московскому адресу. А неразбериха получилась потому, что сначала мама сидела в Бутырке, а потом была переведена на Лубянку.
М.Г.: Когда вернулись родители?
Л.В.: В одну ночь, в одной машине, это было хорошо организованно, просто открыли квартиру и всё.
М.Г.: Родители давали подписку о неразглашении?
Л.В.: Не знаю. У Якова Львовича (Раппопорт) была долгая жизнь, и он сумел написать глазами очевидца, участника все эти события. Остальные вообще ничего.
Анатолий Львович долгое время не мог устроиться на работу, а потом устроился работать в порт, но с одним условием, пока его работодателем не интересуется «Большой дом», он может работать.
А «там», когда всё закрутилось в обратную сторону, папу спросили:
«Что вы хотите, что вам нужно?»
Папа ответил:
«Я только хочу знать, где моя жена и дочь?».
Последовал ответ:
«Ваша жена у нас, не волнуйтесь, а про дочку мы всё узнаем».
Читайте в тему:
* * *
Я много беседовал с Любовью Мироновной, хотел подробнее узнать, что помнит она из рассказов отца о его пребывании на Лубянке, но она сказала, что папа очень не хотел возвращаться к тем временам, к тому же, он сразу занялся делом, а дел было невпроворот.
Между тем, в доме в Серебряном переулке остались жить многие из тех, кто поселился сюда задолго до «дела врачей».
М.Г.: Все остальные прожили недолго?
Л.В.: Некоторые люди умерли ещё до Арсена. Когда был напечатан снимок «виноватых» 13 января, там был и Этингер, и М.Б.Коган. Когда напечатали в газете, что их отпускают, получилась несостыковка со списками: людей-то не было. И народ спрашивал: «эти двое не виноваты в чём то, почему их не выпустили?» выпускать-то было некого, их уже не было на свете, и никто никуда не написал, что эти люди умерли ещё до этой заварухи.
М.Г.: А когда вернулись с Лубянки, эта дружба обителей дома в Серебряном переулке продолжилась?
Л.В.: Разумеется, да.
М.Г.: Тёмкин тоже считается великим врачом?
В.В.:. Да, конечно. Он был известный в Москве профессор. Консультантом в больнице Московского Комитета партии, Моссовете. Это было тоже очень ответственное место. Яков Соломонович был там штатным консультантом. В частности, во время войны, после контузии было плохо со слухом у маршала Х.Г.Жукова, и приглашали на консультацию Якова Соломоновича.
М.Г.: Яков Соломонович пережил отца?
Л.В.: Да и намного.
…В 1952 году папе было пятьдесят пять лет. Он был деятельный, полный энергии мужчина. Он работал с утра до ночи. Поэтому папа не писал никогда мемуаров, воспоминаний – он был измотан работой. Вот в последний год своей жизни папа почувствовал, что ему нужно подвести итоги, тогда он решился написать работы на две тематики:
Болезни сердца и сосудов;
Болезнь почек.
И вот за год — полтора, которые ему были отпущены, он их написал. А до этого писать ему было некогда. Были вечные споры с медицинской энциклопедией. Было выпущено многотомное издание: «Опыты отечественной медицины в войне».
М.Г.: Спрошу о берлинской конференции.
Л.В.: Итак, летом 1958 года проходила Всемирная выставка в Брюсселе, одновременно с этой выставкой проходил съезд терапевтов. Вот туда отец и ездил, были поданы тезисы по-французски, но думали, что отец владеет французским плохо, лучше он владел немецким и английским.
М.Г.: Ирония судьбы, ваш отец знал столько языков, но не знал идиш.
Л.В.: Нет, папа знал идиш. Но мне он ничего не передал.
М.Г.: А с Соломоном Михайловичем он говорил на идише?
Л.В.: Говорил, если это приходилось к слову, а затем опять переходил на русский.
М.Г. Они часто беседовали между собой?
Л.В.: Да очень часто заводили беседу по поводу того, что кто-то из артистического мира болен или звонил.
М.Г.: А были какие-то традиции, когда собирались все Вовси?
Л.В.: У моего дедушки среди многочисленных братьев была единственная сестра, и поэтому та ветвь совсем утратила фамилию Вовси. Они были Бейром. В Москве они жили на Таганке в одном доме с Моисеем Михайловичем (старший брат Соломона Михайловича. – М.Г.). Там же, соответственно, и появился Ромка и вся семья.
Традиция была в том, что на Пасху собирались все у тёти Маши (Марии Львовны), и Соломон Михайлович был как всегда во главе.
Это была самая близкая папина родня по духу, так как тетя Маша была очень умная женщина, никакого образования она не имела, но она была мудрая от природы. Когда жили ещё в Пенеке и дед был управляющим лесами, то на время своего отсутствия он всегда оставлял за себя тетю Машу. Она вела все административные дела, в том числе и куплю-продажу леса.
Так вот, по традиции как я уже говорила, все собирались на пасху у тети Маши. Она очень хорошо и вкусно готовила все еврейские блюда. Тогда и собиралась вся многочисленная родня: Моисей Михайлович, Соломон Михайлович, и это была ежегодная традиция: накрывали длинный стол.
М.Г.: Почему вы похоронили папу на территории Донского крематория? Может быть, потому что Моисей и Соломон были похоронены там же?
Л.В.: Я знаю, что маме предлагали через Моссовет место для отца на Новодевичьем кладбище. Мама отказалась, так как считала, что Новодевичье – это парк культуры. А раз так, то пусть покоится рядом со своими братьями.
М.Г.: Давайте продолжим разговор о Пасхе в доме тёти Маши.
Л.В.: У тёти Маши в коммунальной квартире было две комнаты. Женщин «выгоняли» в одну, а мужчины оставались в другой, они усаживались за этот длинный стол и пели еврейские пасхальные песни. Конечно же, Соломон Михайлович возглавлял это действо. А мне, так как я была ещё совсем маленькая, разрешали сидеть под столом, в виде исключения. Это действо производило на меня огромное впечатление – это был театр.
…Была такая история. Когда папа и мама были ассистентами-ординаторами в клинике Виноградова, там служил один швейцар, так вот он обратился с просьбой к отцу, чтоб он полечил его сестру. Так к нам в дом пришла тётя Даша, а была она профессиональной поварихой. И вот все семейные праздники готовила она. Она говорила, какие ей нужны продукты, мама закупала, доставала.
Причём готовила она всегда из половины того, что закупалось. Делалось это всегда очень качественно, профессионально, красиво. Все годы, что я себя помню, всегда была тетя Даша.
И последнее что я помню, это когда Соломон Михайлович пришёл на папин юбилей — пятидесятилетие, с Анастасией Павловной. Они были очень красивой парой. И как всегда, Михоэлс оказался во главе стола, не то что он сидел во главе, а просто он возглавлял этот стол, это застолье. Это было первого мая 1947 года. После этого дня уже никаких застолий не было. Это был последний день, когда я видела Соломона Михайловича.
* * *
В одной из бесед я спросил Любовь Мироновну:
«Были ли у отца любимые изречения?» Папа сказал: «Те, что знал еще с детства. У нас я тогда еще и не подумывал быть доктором. Напомню, что единственный доктор, живший в Креславле, не раз говорил: «Врач, который не берет платы, не заслуживает её». Хотя я никогда не придерживался этого принципа, все же не согласен с этим. Мне ближе слова еврейского поэта из Испании, жившего еще в XIII веке: «Убивают и врач, и ангел смерти. Но первый за это просит деньги». Вот почему я придерживался Талмуда. И ещё, если уж человек решил стать врачом, он должен научиться искренне говорить неправду. Иногда это помогает…»
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.
