Обнажение натуры Армена Джигарханяна, произошедшее 17 апреля 1997 года в Тель-Авиве
Печальное событие — уход из жизни блистательного артиста, — стало поводом для того, чтобы вспомнить эту давнюю встречу с Арменом Борисовичем.
Продолжаем публикацию серии интервью Полины Капшеевой (она же ведущая радио РЭКА Лиора Ган) из ее знаменитого цикла "Обнаженная натура". Почитайте, как она в свое время "обнажала натуру" Джигарханяна.
… Только я собралась включить диктофон, как в дверь гостиничного номера постучала "русская" коридорная: "Армен Борисович, белье будем менять?" — "Спасибо, милая, не нужно" — "Может, хоть полотенца?" "Я к ним и не прикоснулся: вот уже вернусь в Москву — помоюсь". Прыснув, горничная ушла заниматься своими делами, а мы приступили к своим.
— От Зиновия Ефимовича Гердта я слышала, будто бы на его вопрос: "Армен, ну признайся, почему ты снимаешься даже в самой откровенной халтуре?" — вы ответили: "Понимаете, ничего поделать с этим не могу — очень люблю видеть себя на экране". Было?
— Вполне могло быть, хотя, думаю, Зиновий Ефимович присочинил.
— Вот и Валентин Гафт — о том же: «Гораздо меньше на земле армян, чем фильмов, где сыграл Джигарханян».
— Мне кажется, такой проблемы не существует. Никто из нас не может определить, много он снимается или мало. Шахтер ведь тоже не должен судить о том, сколько он "дает стране угля". Только время все расставляет по местам, производит естественный отбор и каждому воздает по заслугам — другого варианта нет. Думаю, ни один из тех, кто занимается делом под названием "творчество", не имеет права по совместительству являться еще и "контролером", проставляющем "знак качества" на готовой продукции… Нет, я не берусь о себе судить: может быть, я — человек вообще в профессии случайный.
— Как вы сказали?
— Не смейтесь: я абсолютно откровенен… Разговоры о "коэффициенте полезного действия" в нашем деле вообще вредны, а уж, если их ведет сам художник, — получается совсем гнусно. Творчество — как любовь: кому дано определить, мало ее, много или в самый раз? Разве я сам могу дать себе команду: сегодня я буду любить, желать, страдать, а завтра должен воздержаться? Мне не приходилось встречать людей, способных "дозировать" творчество. Выражаясь восточным языком, наши возможности — кувшин, из которого выливается ровно столько, сколько в нем есть.
— И что же, работать "на износ"?
— Есть хорошая армянская поговорка: "Лучше износиться, чем заржаветь". Воздержание считаю вредным не только я. Мой друг Тигран Петросян однажды пожаловался: "Если я долго не играю в шахматы, у меня начинает болеть голова".
— А у вас начинает болеть голова, если вы долго не играете в театре и кино?
— Я буквально хирею… Беременность должна естественно завершиться родами, а я чувствую, что забеременел — и никак не могу разродиться.
— "Вам нравятся дети или сам процесс?"
— Сначала — процесс. Ну а если в результате этого процесса рождаются хорошие дети (что, опять-таки, никому заранее неизвестно), то тогда, конечно, нравятся и они.
— А если дети родятся неудачными?
— Значит, в этот раз резус не совпал — совпадет в следующий. Надо пробовать еще и еще, совершать, двигаться — умозрительно любить невозможно.
— Ну, у вас-то с "резусом" всегда порядок: "Когда наступает сентябрь", "Неуловимые мстители", "Здравствуйте, я ваша тебя", "Рафферти", "Место встречи изменить нельзя", "Собака на сене" — похоже, вы можете сыграть решительно все…
— Медики утверждают, что человеческие возможности почти безграничны… С моим приятелем, артистом Борей Левинсоном, приключилась удивительная история. Час пик, московское метро — настоящий апокалипсис… Подъехал поезд, оттуда вышла одна масса — и другая масса в него двинулась. "Впереди меня, — рассказывает Боря, — стоял человек. Мы с ним оказались между двумя вагонами, направились в сторону дверей — и я вдруг вижу, что человек идет мимо и через минуту свалится. Дверь захлопнется, поезд двинется и несчастного (потом выяснилось, что он сильно близорук и шел буквально наугад) в этом хаосе никто и ничто не спасет…" И тут Боря закричал — да так, что его услышали в невероятном гвалте многотысячной московской толпы… Думаю, на такое человек способен только в экстремальной ситуации… А каждая роль для артиста и есть экстремальная ситуация.
— Но вы всюду разный — разбиваете "в пух и прах" теорию об амплуа?
— Горячо любимый мною Боря Левинсон, губастый, носатый, маленький тихий еврей, совершил героический поступок. Но если мы с вами завтра об этом будем делать кино, — обязательно возьмем на роль какого-нибудь Пола Ньюмена. Что же такое амплуа? Косая сажень или та внутренняя мощь, аура, то магнитное поле, которое в человеке существует?.. Фаина Георгиевна Раневская говорила: "Я могу играть Виолетту в "Травиатте": у меня глубокий кашель"… Понимаю, что выражаю себя не слишком внятно, — так ведь это я рассуждаю вслух… Полностью амплуа, конечно, отрицать нельзя: оно давно появилось в театре. Но когда-то это амплуа было живым, а со временем превратилось в штамп, рабами которого все мы стали. Вот и я иногда ловлю себя на мысли, что "героя" в моем театре нет. А потом сам себе задаю вопрос: "Какого, собственно, героя? Бори Левинсона? Боря, слава Богу, есть".
— Сами же только что сказали, что на его роль позовете Ньюмена!
— Поверьте, я не занимаюсь демагогией: знаю, конечно, что "супермен" необходим. Без "золушки" в нашей жизни не обойтись — она ведь "светит" неудачникам. Когда девушка три часа тратит на дорогу с работы домой, ей нужен шанс: деточка, ты хорошо работай — придет и твой принц… В итоге получается, что амплуа — не такая уж и глупость… А, в общем, наверное, по-настоящему в актере важны убедительность, откровенность, заразительность. Вот, пожалуй, и всё.
— Чего-то я не поняла: то вы — за амплуа, то — за откровенность… Может, просто стесняетесь признаться, что способны сыграть любую роль?
— Я бы сказал так: могу сыграть все, но не для всех, а только для тех, кто со мной "одной группы крови", кого я возбуждаю или волную.
— Существуют зрители, которых вы не возбуждаете и не волнуете?
— Их полно — и слава Богу. Эти люди могут с пиететом относиться к званию "Народный артист СССР" — некоему сертификату, свидетельству "депутатской неприкосновенности", но, конечно, какую-то часть зрителей я не затрагиваю. После фильма "Ольга Сергеевна" я получил письмо от разгневанной телезрительницы: "С вашей ли фигурой играть "героя-любовника"?" Замечательная реакция! Поверьте, я откровенен — уже лет десять не кокетничаю.
— А раньше?
— Раньше хотел понравиться… Нет, я и сейчас хочу нравиться, но — не угождать. Что бы я ни делал на сцене, стремлюсь быть на равных с любым зрителем — больным, здоровым, высоким, толстым… Что бы ни делал… В "Последней ленте Крэппа" Сэмюэла Беккета я играю Крэппа — полтора часа на сцене в полном одиночестве, только с магнитофоном. Жалею даже, что нет возможности, чтобы у Крэппа вдруг нос, как у сифилитика, отпал — до такой степени гниет и разлагается этот человек… Я играю его без зубов — свои протезы снимаю… И вот на одном спектакле женщина в зале встала и громко сказала: "Позор артисту, позор театру — какой-то маразм!" — и ушла. Клянусь вам, я подумал: "Как здорово, какая замечательная живая реакция…" А ведь от подобного отзыва может и "кондратий" хватить…
— Актерская профессия таит множество опасностей.
— Между прочим, именно это я постоянно внушаю своим студентам. "Звездная болезнь" — еще не самая страшное. Знаете, бывают такие "одноразовые" люди: могут сделать что-то замечательно и вдохновенно — один раз, а на второй им уже становится скучно. Вот у меня сейчас есть прекрасный актер, но я с грустью наблюдаю, как у него начинает проявляться "одноразовая" болезнь: играть постоянно одну и ту же роль ему неинтересно.
— А вы, помнится, говорили, что двухсотый спектакль играть вам куда интереснее, чем премьеру.
— Конечно. Говорил — и продолжаю говорить. Очень не люблю премьеры: устаю от лишней суеты. Ненужная беготня, волнения какие-то дурацкие: куда сядет начальство, Кузькин пришел — слава Богу, но Муськиной что-то пока не видно… Меня интересуют не кузькины с муськиными, а только зрители, заполняющие зал. Мне не важно, кто эти люди, но я должен помочь им решить проблемы, с которыми они пришли в театр.
— Разве в театр ходят решать проблемы?
— А их же невозможно дома оставить… Вот мы с вами сейчас встретились по определенному, совершенно конкретному поводу. Сидим, разговариваем, но между нами при этом возникает миллион биотоков. Мы в состоянии контролировать только малую их часть — остальные существуют независимо от нашей воли. И театр тоже держится на этих биотоках. Зритель пришел ко мне со своими проблемами, о которых, возможно, он сам даже и не догадывается, а моя задача ему помочь. Искренностью, страстностью или криком Бори Левинсона. Если я со своей задачей не справляюсь, я плохой артист. И человек — тоже.
— Вы бываете плохим человеком?
— Да, конечно. Особенно — если долго не играю. Ну, может быть, я и не срываю свое настроение на окружающих, но с собой бываю не в ладу. Это очень опасно: рано или поздно могу не ощутить запаха, который меня манит, не откликнуться на зовущий меня голос… Копаясь в себе, я рискую отвлечься от самого главного — "вдруг", поджидающего за углом. Знаете, что еще для меня страшно важно? Не бояться совершать поступки, о которых могут сказать: "И не стыдно ему? Седой человек, а ведет себя, как ребенок". А мне, может быть, вожжа в этот момент под хвост попала! В чьих-то глазах я оказываюсь смешным, нелепым? Ну и что?.. Конечно, я сейчас теоретизирую, выдаю желаемое за действительное. Не всегда удается вести себя так, как хочется — иногда понимаешь, что можно и хребет себе переломить… Голова на плечах — вещь хорошая, но как же порой она нам мешает! Понимаете, законы природы куда мощнее и мудрее нас. Мы чего-то скрываем, вуалируем, придумываем имидж — а это ведь все идет от слабости, от беспомощности, неумения…
— Назад к природе — долой цивилизацию?
— Да разве разговор идет о цивилизации? Я веду речь об отрыжке этой цивилизации, которую мы взяли на вооружение. Разве могут существовать в человеческих отношениях законы, установленные раз и навсегда? Меня, например, тянет к женщине, но я думаю: "Сначала я подойду вон к тому стулу, сяду на него, эффектно поверну голову — и только потом ее обниму…" Это уже никому не нужная работа головы. Природа нас сама ведет, надо расслабиться — и просто принять ее сигналы.
— Но ведь вы сами в телепрограмме "Театр + ТВ" жаловались, что постоянно напряжены и не расслабляетесь ни на секунду. Где бы ни находились — на свадьбе ли, на похоронах — мозг в работе: "Как я буду это играть?"
— Действительно, не расслабляюсь, но стараюсь "выключаться". Вернее, "переключаться". Есть хорошее слово: "внимательность". Если я к вам внимателен, то какие-то вещи сумею разгадать, а если я занят только собой, то могу пропустить что-то важное, а это жалко. Кто-то мудрый заметил: "Бог — в частностях". А переключаться время от времени просто необходимо. Вот я, собираясь в Израиль, взял с собой текст "Игрока" — думал немножко почитать. И, знаете, даже не притронулся. Мой мозг должен проветриться, но, естественно, он получает питание от того, что происходит вокруг меня. Если я точно реагирую на "мозговые импульсы" — все в порядке. Страшно, если я не слышу, не принимаю эти импульсы. А если слышу, но пытаюсь корректировать, — тут и возникают сложности под названием "комплексы-шмомплексы".
— Они есть и у вас?
— А я, что, не человек?.. Зато я имею счастливую возможность эти комплексы избывать на сцене — вот где мне комфортно. Но при одном условии: я обязан быть предельно искренним. Хоть другой нос приклей, хоть положительную характеристику принеси — ничего не поможет, если слукавлю. В жизни я себя невольно контролирую: хочу я этого или нет, мне важно, как воспринимают меня окружающие. А на сцене или на съемочной площадке меня такие вещи не волнуют.
— Многие актеры считают свою работу в театре куда глубже и важнее ролей в кино. А вы?
— Нахожу радости и в том, и в другом. Понимаете, я очень домашний человек, люблю свою семью, свое кресло, своего кота… Но я люблю и гостиницу. Она тоже таит в себе нечто привлекательное: я узнаю, осваиваю, привыкаю… Конечно, я, прежде всего, — театральный актер, но, в сущности, главные законы театра и кино для меня совпадают. И на сцене, и перед камерой я проживаю жизнь — люблю, ненавижу, смеюсь, плачу… Пришел, снял штаны, надел пижаму, водички выпил — меня совершенно не должно касаться, каким планом это снимают: я ж и в у. Если я прямо в камеру огромные слезы выдам, а на общем плане просто похожу — никого не обману, ни специалиста, ни простого зрителя. Мой учитель говорил: "Когда вы на сцене или в кадре моетесь так, чтобы не испортить грим, — в этот момент зритель перестает вам верить: в жизни так никто не моется". Почему, например, американцы в своем кинематографе так тщательно обставляют быт? Потому что кушать, пить, зубы чистить, бриться — тут ничего не надо имитировать: из ста зрителей, как минимум, сто это проделывают. Срабатывает закон восприятия: зритель видит, что ты бреешься так же, как он, — и начинает верить всему, о чем ты говоришь.
— Но ведь и элемент условности необходим.
— Конечно — до определенного предела. Сейчас один режиссер предлагает мне роль в картине, которая будет сниматься в какой-то новой системе. Декорации придумали рисованные… Что-то он мне объяснял — я не очень в технике разбираюсь. И вот я думаю: как же можно обойтись без подробностей в истории, связанной с бытом? Спрашиваю, будут ли стулья. "Стулья будут — окна не будет: его потом компьютер дорисует". Хорошо, а если я хочу подойти к окну?.. "Стол хоть будет?" "Да, стол будет, но дверь потом дорисуют". А мне кажется, самое интересное — "подробность пребывания". Зритель следит за процессом, ему важнее, как именно вы пришли сюда, чем то, что вы уже здесь сидите. А, в общем, режиссеру виднее: в его профессии и мышление, и глаз иные, не актерские. Мое дело — жить. В кадре ли, на сцене — неважно.
— Много лет вы были "ключевым" актером в Театре имени Маяковского — и вдруг ушли от Андрея Гончарова…
— Не случилось ничего трагического или сенсационного — просто возник театр с молодыми ребятами, моими студентами. Я понял, что совмещать будет очень трудно, попросился у Гончарова в отпуск на год, а потом оказалось, что могу уже и не возвращаться. А тут Марк Захаров позвал меня репетировать "Игрока". Сейчас Марк Анатольевич вынашивает еще какие-то планы, со мной связанные, а я ему абсолютно доверяю: Захаров — великий стратег.
— Но "Трамвай "Желание" ушел в небытие. Жалко.
— Вы правы, жалко. Что ж, спектакль, как и человек, тоже стирается, изнашивается, умирает… "Трамвай…" достойно прожил около пятнадцати лет и умер естественной, замечательной, божественной смертью. Лучше — так, чем потом не соответствовать. Недостойно играть, когда ты уже пустой и работаешь "на сэкономленном топливе". Я счастлив, что в моей жизни были "Трамвай "Желание", "Беседы с Сократом", "Театр времен Нерона и Сенеки". Оплакали — идем дальше.
— Идем. Если бы меня попросили выставить вам "оценку", она была бы довольно пафосной: "гений профессионализма".
— А что, хорошо… Вообще-то, правильно: я очень люблю свою профессию.
— Профессионализм — не помеха непосредственности?
— Наоборот: одно вытекает из другого. Любой более или менее крепкий артист должен сочетать умение в деле с умением оставаться ребенком. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что мастерство — некая "кондовость".
— Но, рано или поздно, мастерство может перейти в автоматизм…
— Солнышко мое, рано или поздно, у меня слабеет зрение, появляются морщины, притупляется реакция — это естественные вещи… Мы-то — о другом. Я очень люблю смотреть фильмы про зверей. Так вот, когда тигр преследует косулю, он точно знает, что должен схватить ее за холку. И, тем не менее, каждый раз азарт охоты пьянит его, как впервые. Притом, он точно знает: надо напасть сзади, схватить за холку. Вот вам пример соединения мастерства с желанием. А если нет желания — остается голая техника. "Умельцы" — мой самый нелюбимый род артистов.
— Армен Борисович, профессионально вы реализовались полностью или почти полностью. Но ведь "нельзя объять необъятное" — значит, вы "не добрали" в чем-то другом?
— Нам с вами не дано этого определить. Мы можем только внести в наш разговор некую грустную ноту, не более. Ни вы, ни я самих себя, по сути, не знаем. Более того, никто не в состоянии предупредить: "Будьте осторожны, потому что завтра вам грозит то-то и то-то". Да и нужно ли нам подобное знание? Нет, я ни в чем не считаю себя обделенным… Очень люблю жизнь, хочу удивляться, радоваться, делать глупости. Мне что-то почудилось — я должен немедленно пойти проверить. Опасно: можно — и в грязь, можно — и в нечисть. Но другого выхода нет… Боясь совершить поступок, мы, думаю, больше теряем, чем обретаем. Если вы закрылись, потому что боитесь грязи и нечисти, то и хорошее прошло мимо. Но если вы распахнуты, если не страшитесь впустить в себя это "вдруг", — вы, на мой взгляд, счастливый человек.
— А вы?
— Не могу сказать, что я уже все попробовал в жизни, все узнал, всем обладал… Может быть, главное — впереди. Мне необыкновенно интересно жить. Вот я приехал — уже который раз! — в Израиль, где мне нравится, где живет множество моих друзей. Встречаюсь, радуюсь, общаюсь… При этом, как всегда, надеюсь, что я вдруг еще что-то новое увижу, узнаю, пощупаю. И опять удивлюсь, разочаруюсь, обрадуюсь: я живой, понимаете? Да, я много раз бывал на улице Дизенгоф, но иду туда опять: вдруг там еще что-то есть? Обязательно иду. Разве от того, что я уже бывал на Мертвом море, мне меньше хочется вновь в нем искупаться? Как можно приехать в Израиль – хоть в сотый раз! – и не поклониться святыням Иерусалима?
— "Манит нас и влечет…"
— Поступает некий сигнал. Наша беда в том, что мы далеко не всегда на эти сигналы, посланные нам Свыше, реагируем. Вот мой кот реагирует всегда. Лежит себе спокойно с закрытыми глазами, но, стоит мне войти в лифт, — он тут же голову поднимает. Ну откуда он знает? Лифт целый день ездит — кот спит. А нас с женой у дверей встречает… Разве не потрясающе? Мы — тоже животные, только на этот знак, дураки, не реагируем. Как говорил Гамлет: "Так трусами нас делает раздумье".
— Мы с вами столько серьезных вещей обсудили, а до актерских баек так и не дошли.
— "Хохмочки" — это не моя жизнь. Животные не следят за выражением лица своего: какая эмоция, такое и выражение. А мы все норовим в зеркало взглянуть… Это я и имел в виду, когда призывал не бояться показаться смешным… А так… Ну, сниму я штаны, покажу задницу свою — не смешно, а нагло… Не люблю я всех этих актерских баечек, не нужно их тиражировать. Очень страдаю, когда вижу передачи про актерскую "курилку-мурилку"… Не надо этого, ей-Богу! Однажды я прочитал в какой-то книжке, что Фаина Раневская — матерщинница. И я подумал: попадет это в руки человеку, который не видел гениальную Фаину Георгиевну в кино и театре — то она матом ругалась, то палец в жопу кому-то засунула… Послушайте, существует закон таинства, на котором держатся и церковь, и театр… Зритель отождествляет меня с моим героем — зачем же эту постройку так беспардонно разрушать? Зачем же отнимать у людей иллюзию? Золушка тоже ходит в туалет, но ведь любим мы ее не только за это, правда?
— Почему же, в таком случае, ваши коллеги слово в слово повторяют свои байки из передачи в передачу, из интервью в интервью?
— А это уже от вас зависит — журналистам решать: продавать, разоблачать или припирать к стенке… Я совсем не за то, чтобы вы рисовали какие-то розовые или — простите! — голубые картинки, но вы лучше меня знаете, где и какие расставлять акценты… Нет, думаю, не надо рассказывать, как кино снимается, как спектакль репетируется… Понимаете, в желании подглядеть есть что-то нездоровое. В искусстве не всякое любопытство нужно удовлетворять.
