В последнее время мы часто писали о том, что эпидемия коронавируса вызвала сильный эмоциональный стресс у многих израильтян и привела к резкому росту числа нуждающихся в психологической и психиатрической помощи. Однако при этом мало кто задумывался, какое огромное психологическое давление испытывает медперсонал коронавирусных отделений. Между тем, врачи и медсестры уже не скрывают, что такая помощь нужна и им
Петр ЛЮКИМСОН
— Мы действительно оказались не готовы к подобной эпидемии, — рассказывает заведующая отделением коронавирусной инфекции больницы "Гилель Яффе" доктор Татьяна Михайлова. – Речь идет о совершенно новой, не известной ранее болезни. Это очень нелегко – каждый день принимать больных, подчас еще молодых людей, наблюдать за тем, какими тяжелыми симптомами сопровождается ковид, как, несмотря на все твои усилия, состояние пациентов непрерывно ухудшается, пока, наконец, не приходится подключать к аппарату ИВЛ и погружать в искусственную кому. Мы делаем все возможное, но часть больных умирают. И каждый раз я вместе семьей больного прохожу через тяжелую церемонию прощания и скорблю вместе с ними. Это психологически очень тяжело как для врачей и медсестер, так и для обслуживающего отделение персонала.
К примеру, перед Рош а-Шана к нам поступил 50-летний мужчина, считавшийся до того вполне здоровым, без всяких хронических заболеваний. У него были трудности с дыханием, которые все больше усугублялись, и мы были вынуждены подключить его к ИВЛ. Я старалась, как могла, поддерживать его и его семью, была на связи с его женой и детьми, но спустя две недели мужчина скончался. Мы все в отделении очень тяжело восприняли эту потерю. Как, впрочем, и все другие.
Признаюсь, я работаю врачом 20 лет, всегда была готова трудиться круглые сутки, но с таким не только физическим, но и душевным напряжением встречаюсь впервые. Мысли о больных не оставляют меня и дома, да и их родственники постоянно звонят, чтобы узнать, что происходит с близкими, визиты ведь запрещены. Никогда прежде я не давала своих личных телефонов пациентам, но сейчас изменила этому правилу.
Дочь все время спрашивает: "Мама, что с тобой происходит?" — но я ей не могу рассказать всего. К счастью, она очень повзрослела за последние месяцы и сняла с меня часть домашних забот, убирает, готовит.
У нас в больнице, кстати, понимают, насколько нелегко дается такая работа врачам, и предлагают помощь психолога, но я пока стараюсь обходиться без этого.
Похожие чувства испытывают и многие другие врачи, работающие в отделениях коронавирусной инфекции.
— Мне казалось, что я вроде бы привык к самым тяжелым болезням и к человеческой смерти. Как говорится в таких случаях, у каждого врача есть свое кладбище, — делится доктор Гай Топаз, работающий в третьем коронавирусном отделении кфар-сабской больницы "Меир". – Но в последнее время я не выдерживаю. Одна смерть следует за другой, и это уже слишком. Многие пациенты – молодые или относительно молодые люди, они не должны были умереть так рано!
Речь идет о самой настоящей драме, подобной которой в жизни врачей моего поколения никогда не было. Больно наблюдать за мучениями и агонией людей; больно так часто видеть рыдающих родственников, больно с ними разговаривать. Все больно!
Кроме того, крайне тяжело работать, практически не вступая в прямой контакт с пациентом. Но самое страшное, что имеем дело с неизвестным врагом. Прошло столько месяцев с начала эпидемии, а мы все еще крайне мало знаем о коронавирусе; не можем предсказать течение болезни; у нас нет ни одной проверенной методики ее излечения. Мы фактически работаем вслепую; все время ищем новые подходы. Поэтому тоже оказались в новой для себя психологической ситуации. Как и многие мои коллеги, я практически не отдыхаю от работы — когда возвращаюсь домой, продолжаю думать о пациентах. Так чему удивляться, что нам тоже нужна помощь?!
А вот монолог доктора Али Абдаллы, одного из ведущих инфекционистов больницы "Каплан" в Реховоте:
— Для меня всегда был крайне важен личный контакт с пациентом. Возможность встретиться с ним глазами, спокойно поговорить. Сегодня ничего этого нет. Я захожу к больному в "скафандре", между нами словно установлен экран — это уже само по себе тяжело. Но все равно страдания каждого подопечного – а они бывают порой ужасны – я воспринимаю как свои собственные. И это – огромный груз!
Первая волна коронавируса была полегче. Смертей было куда меньше, и умирали в основном пожилые люди. Сейчас смертей намного больше, и умирают молодые, а иногда и дети. Дети! Это страшно. Такие смерти невольно повергают в самое мрачное состояние духа. И потом, что там скрывать, всегда есть пациент, к которому особенно привязываешься; с которым у тебя возникает взаимная симпатия. Совсем недавно у меня был такой пациент. Мы много говорили, несмотря на этот проклятый "экран", а затем я общался с его женой. И он, и она все время то прямо, то намеком спрашивали, есть ли надежда на выздоровление. А я не мог дать им такой надежды, потому что видел, что его состояние день ото дня ухудшается. Мы сделали все, что могли. Ни в какой другой больнице не сделали бы большее – это я гарантирую. И когда он скончался, для меня это была личная потеря. В тот день я вернулся домой сам не свой.
Признаюсь, что долгое время меня мучил страх заразиться и принести эту заразу домой – несмотря на все принимаемые меры предосторожности. У меня беременная жена и двухлетний сын, поэтому, надеюсь, вы меня понимаете. Нужна ли мне психологическая помощь? Наверное, нужна. Но моя жена тоже врач, и она способна меня и выслушать, и понять на все сто процентов, и успокоить. Так что за помощью профессионалов пока не обращался.
Тем не менее, и в больничной кассе "Клалит", и в каждой отдельной больнице понимают, что психологическая нагрузка на медперсонал в отделениях коронавируса необычайно велика, поэтому в каждой больнице созданы группы психологов и социальных работников, которые раз в неделю встречаются с врачами и медсестрами. При желании каждый из них может встретиться с психологом утром, перед сменой.
— Утро для таких встреч выбрано потому, что к концу рабочего дня сотрудники отделения коронавируса вымотаны настолько, что нет сил говорить, — объясняет глава социального отдела больницы "Меир" Мази Билу. – Разумеется, никто не обязывает людей участвовать в таких встречах, это только их выбор и желание.
Некоторые врачи категорически отказываются даже слушать о беседе с психологом. Стоит с ними заговорить на эту тему, тут же замыкаются в себе. Подозреваю, что им как раз тяжелее всего. Другие рассказывают о своих переживаниях, о страхах, о том, как им тяжело контактировать с близкими пациентов, шансов на излечение которых почти нет, а затем сообщать о смерти. Многие находятся на грани нервного срыва или в преддепрессивном состоянии; у них появились расстройства сна, своего рода обсессия по поводу коронавируса.
В этой ситуации мы ищем вместе с подопечными некий вид деятельности, занявшись которым в свободное время, они могли бы хотя бы ненадолго отвлечься от работы. Для одних — это спортивные упражнения и ходьба, для других – поездка на море, для третьих – классическая музыка. Но следует помнить, что врачи – такие же люди, как все остальные, и эпидемия коронавируса стала тем событием, которое они будут помнить до конца жизни. Не исключено, что у части из них работа в ковидном отделении вызовет впоследствии посттравматический синдром.
* * *
Эпидемия легла тяжким психологическим грузом не только на сотрудников коронавирусных отделений, но и на работников морга, которые обычно остаются в тени. С просьбой рассказать том, чем отличается работа в морге в эти дни от докоронной эпохи, корреспондент "НН" обратился к помощнику патологоанатома, попросившему не публиковать его имя.
— Работая в морге, невольно привыкаешь к такому явлению как смерть. Что делать – человек смертен, рано или поздно с каждым из нас это произойдет, — рассказал А. – И все же никогда не было столько смертей, как сейчас. И еще: не знаю, говорили вам или нет, но умирают и дети. Не знаю, почему это не афишируется, но когда везешь на каталке маленькое тело, у тебя поневоле сжимается сердце. Ведь этот человечек уж точно еще должен был жить и жить.
— Что непосредственно поменялось в вашей работе?
— Да практически все. Раньше мне звонили из того или иного отделения, сообщали, что скончался пациент, и я с напарником или даже один направлялся туда, перекладывал покойного на каталку и вез в морг. Потом появлялись родственники, которые хотели проститься с усопшим, и мы, разумеется, позволяли им это сделать – как правило, без всяких ограничений. Дальше либо они сами, либо мы обращались в "Хевра кадиша", и оттуда приезжали забрать тело.
Теперь, когда звонят из коронавирусного отделения, я надеваю маску, специальный костюм, перчатки, то есть ту же защитную одежду, что и все сотрудники отделения. Пока направляюсь туда с каталкой, работники отделения успевают привести покойника в порядок, накрывают его специальной тканью и помещают в специальный мешок. Этот мешок тщательно дезинфицируют, потом помещают во второй мешок, ничего не пропускающий наружу. На него прикрепляется специальная наклейка, напоминающая о том, что этот человек скончался от коронавирусной инфекции.
Вот в таком виде я и везу его в морг. И что там скрывать – мысль о том, что, несмотря на все эти костюмы и мешки, ты тоже можешь заразиться, все равно свербит. В морге для скончавшихся от COVID-19 есть отдельная холодильная камера.
После доставки тела я первым долгом сообщаю в специально созданную диспетчерскую службу минздрава о том, что умер еще один человек, и уже затем звоню в "Хевра кадиша". Почти сразу появляются родственники покойного и просят дать взглянуть на него. Для них это крайне важно, так как в момент смерти не могли находиться у его постели. И у тебя снова разрывается сердце – от мольбы и плача этих людей.
Некоторые – как правило, представители наших нацменьшинств либо выходцы с Кавказа – норовят всучить деньги в обмен на предоставление им такой возможности. Но инструкции однозначны: в холодильную камеру для умерших от коронавируса разрешается впустить только одного члена семьи, причем перед этим он должен облачиться в защитный костюм. В камере я лишь на минуту приоткрываю мешки, даю родственнику взглянуть на умершего и опознать его и тут же наглухо закрываю.
Затем приходит специальная, тоже герметически закрывающаяся машина от "Хевра кадиша" и увозит тело для погребения.
— Были какие-то случаи, которые тебя особенно задели?
— Да. В двух случаях я лично знал покойных. Одному из них было чуть за 50, владел небольшим супермаркетом в нашем районе. Мужик был необычайно жизнерадостный, с огромным чувством юмора. Друзьями мы не были, но каждый раз, когда я делал покупки в его магазине, спрашивали друг у друга, как дела, обменивались шутками, и я, как многие другие его клиенты, выходил оттуда с чуть более приподнятым настроением, чем до того. И вот везу я его на каталке в этих двух мешках, без возможности даже взглянуть на него в последний раз, и вслух говорю: "Что же ты наделал, Давид?! Кто тебя заменит? С кем еще я посмеюсь так, как с тобой?!"
В другом случае скончалась хозяйка первой квартиры, которую мы снимали после приезда в Израиль. С ней у нас отношения были, честно говоря, сложные. Как многие польские еврейки, она была со странностями, но расстались мы нормально, и я пришел к выводу, что в целом она была неплохой женщиной. Я хорошо был знаком с ее сыном и дочерью, они – обычные израильтяне. И вот ее дети и внуки стоят на пороге морга, и я понимаю, как мне не хочется с ними встречаться в такую минуту, но ведь никуда не денешься.
— Мысли о скончавшихся от коронавирусной инфекции преследуют тебя после работы?
— Нет, я работу домой не беру – иначе можно с ума сойти. Опережая следующий вопрос, скажу, что привидений никогда не видел и покойные мне никогда не снятся. Ну, за редким исключением, понятно. Но все происходящее на меня, безусловно, влияет. Зная, как обстоит дело на самом деле, что мы уже потеряли от этой клятой инфекции больше человек, чем в любой войне, я готов выйти из себя, когда вижу, что кто-то из соседей позволяет себе ехать в лифте без маски и затем еще выйти в таком виде на улицу. Или, когда слышу слова какого-нибудь придурка о том, что никакого коронавируса нет в помине и это все – масонский заговор или что-то в этом роде.
Несколько раз пытался поговорить на эту тему с соседями. Признаюсь, не люблю афишировать свою профессию, поэтому просто сказал, что работаю в больнице и потому не понаслышке знаю, что коронавирус – не выдумки.
Но хочешь знать мое мнение: наше правительство совершенно неверно ведет рекламную кампанию! Что делают? Записывают истории людей разного возраста, которые заболели коронавирусом, а затем вылечились. А надо показывать моих "клиентов" — тех, кто заболел и умер. И рассказывать, как они умирали, сколько осиротевших семей после себя оставили. И вот тогда народ, возможно, наконец, проберет…
[nn]
