Мы — продолжение наших предков как ближних по времени, так и дальних
Елена ПЛЕТИНСКАЯ
Моей любимой семье посвящается
На фотографиях — дедушка Володя, бабушка Ида, тетя Броня и мама Бэла
Есть такое выражение — "влюбиться без памяти" в кого-то или во что-то. Это значит конкретно потерять себя и отринуть воспоминания, полностью раствориться в объекте своего восторга.
Странная все-таки штука человеческая память. В определенный момент жизни она устраивает сюрприз, подкидывая вам сюжеты не только из прошлого бытия, но заставляет копаться в истории родных. И их история переплавляется в сознании настолько, что незаметно становится вашей собственной.
Словно это вы ходили, стуча каблучками-рюмочками по узким мощеным камнем улочкам провинциального городка, заглядывали во всевозможные лавочки за нужным покупками, надевали строгие костюмы с удлиненным жакетом и юбкой в пол.
И наверное это логично, ведь мы и есть продолжение наших предков как ближних по времени, так и дальних, растворившихся в веках задолго или не очень до нашего появления на свет…
Жаль только, что желание узнать о прошлом, чьим продолжением вы стали, приходит довольно поздно, когда уже не у кого спросить, а те члены семьи, которых вы настырно пытаете своим любопытством, на самом деле ничтожно мало могут вспомнить. И все же из каких-то крупиц составляется целая картина жизни отдельной семьи, той жизни, которая протекала без вас и которая и есть одна миллионная составляющая истории человечества в общем…
* * *
Помню дом с садом бабушки и дедушки в городе Гулистан (когда-то это был поселок Голодная степь, в 1922 году переименованный в Мирзачуль, ставший впоследствии Гулистаном), куда они эвакуировались во время войны из Украины. У дедушки, с юных лет не отличавшегося богатырским здоровьем, была бронь по болезни, хотя на призывной пункт он явился — но вид уже не юного зубного техника не вдохновил военных.
Дед с бабушкой и моей пятилетней мамой застряли в городке надолго, поселившись сначала в куцей лачужке. Через много лет переехали после войны в Ташкент.
Дом казался мне просторным, наверное, потому что я была совсем маленькой. С большой кухней, на которой бабушка мыла мне волосы в тазу, всякий раз приговаривая:
"Зачем ребенку такие длинные кудри, их тяжело промывать!».
А так как бабуля моя была сверхбрезгливой и максимально чистоплотной женщиной, то и драила она меня буквально каждый день вместе с моей непокорной гривой.
Воспоминания мои очень смутные, совершенно отрывочные и расплывчатые. Но что интересно, размеры кухни как оказалось, я помню правильно. Недавно моя тетя Броня рассказала, что бабушка сама проектировала комнаты в доме, как только они смогли себе это позволить. И как раз большое внимание уделяла именно этому заглавному помещению.
Здесь было тепло, уютно, готовилась самая вкусная на свете еда, так как баба Ида была великой кулинаркой (что моя мама унаследовала от нее в полной мере!) и дочки – мама с тетей — были под ее полным и неустанным контролем.
В дальнем конце сада всегда жила какая-нибудь собака, призванная охранять дом и его обитателей. Собак иногда меняли по причине неизбежной старости, но как мне рассказала тетя, они почему-то никогда не лаяли и никого не устрашали, то есть функции свои не выполняли. При этом, как истинные еврейские собаки, были ухожены и накормлены. Ну и зачем тогда лаять и что-то или кого-то защищать?..
Я этих псин никогда не видела, зато бабушка частенько меня ими пугала, чтобы я не сбегала от нее в сад.
Дед Володя или, как назвали его родители, Волько, очень много работал, а бабуля, окончившая в свое время гимназию, будучи дамой образованной, писавшей каллиграфическим подчерком, была душой семьи.
Еще мне вспоминается странное помещение наискосок от жилья родных с огромными металлическими воротами, выкрашенными в блеклый голубой цвет, куда каждый день въезжали грузовики с женщинами в платочках, детьми и стариками. И мне в моем глубоком детстве было страшно любопытно, кто эти люди и что с ними происходит за грязно-белыми стенами, окружавшими ворота.
Я расспрашивала у мамы и тети об этом здании по соседству с их домом. И обе припомнили, что то была тюрьма, куда каждый день свозили осужденных. Но вот почему среди тех, кого доставляли, находились старики и дети, так и остается для меня загадкой… Может быть они приезжали на свидания с заключенными?
* * *
Мамина сестра рассказывала мне не только о доме, бывшем свидетелем интересных и часто неожиданных встреч, но и о некоторых событиях из жизни родителей, которые удивительным образом приблизились ко мне настолько, что я вижу своих дедушку и бабушку молодыми, хотя, увы, и не полными сил.
1943 год. Моя бабуля возвращается домой с базара через железнодорожную станцию, где всегда толпится множество народу – уезжающих, прибывающих и пересаживающихся на другие поезда. И вдруг среди шума снующей толпы она выхватывает знакомое растерянное женское лицо. Бабушка приближается к женщине и с удивлением обнаруживает, что младшая сестра моего деда вместе с маленькими детьми оказались на станции этого богом забытого места посреди Голодной степи, направляясь в эвакуацию.
А если бы бабуля не пошла именно в этот день за покупками? Ведь родственники понятия не имели, что их родных судьба занесла сюда, в это глухое место! Они ехали в неизвестность.
Конечно, баба Ида забрала семью к себе домой и тем самым спасла им жизнь. Через много лет, это я уже сама смутно помню, те самые маленькие дети дедушкиной сестры приезжали к нам в гости в Ташкент и с благодарностью вспоминали тяжелые отчаянные дни, которые посреди войны и всеобщей разрухи внезапно стали для них теплыми и относительно безопасными.
В том же году или чуть раньше мой дед привел в дом нового знакомого – польского еврея, пробиравшегося, как и многие другие, в подмандатную Палестину. Звали его Самуил. Находясь в те дни в Мирзачуле, он частенько бывал у моих родных. Дед Володя помогал ему деньгами и вспоминал как об очень интересном собеседнике, знакомым со многими известными впоследствии людьми, в числе которых звучало и имя Менахема Бегина. Этот человек, по его словам, общался с будущим премьер-министром Израиля во время ссылки.
Дед рассказывал, что когда в комнату, где он общался с Самуилом, заходил кто-то третий, тот сразу замолкал. Поэтому они с бабушкой знали очень многое о сталинских репрессиях и в те годы, когда об этом за пределами ГУЛага было практически ничего неизвестно.
Впрочем, неприятие советской власти в нашей семье всегда было подспудным и все это шло с детства и юности моего деда. И передалось не только родителям и тете, но и мне. Когда Сталин освободил от себя огромную порабощенную страну и его поместили в мавзолей рядом с Лениным, многие, как известно, плакали, в том числе и моя мама. А бабушка только произнесла:
«Ну туда ему и дорога!»
Конечно, она вкладывала совершенно определенный смысл в эти слова, а не дорогу в мавзолей. Но чужие уши, коих вокруг было предостаточно, не могли разобраться в двусмысленности фразы.
В близких соседях у моих родных обретался некий Тангрибергенов, весьма значимая фигура в тамошнем отделении МГБ. Дом его семейства находился как раз напротив. Как-то он зазвал моего деда к себе. И повел разговор с места в карьер. Для начала пригрозил, заявив, что дед может и не выйти из его дома, если не исполнит все то, что он ему сейчас поручит. А настаивал он, конечно же на том, чтобы мои дедушка с бабушкой привечали Самуила, угощали, всячески поощряли к откровенным беседам. А затем докладывали обо всем, что говорилось в их доме. За это сосед-гэбист сулил энную сумму денег, от чего дед, разумеется, отказался.
На следующий день Самуил по обыкновению пришел навестить моих, и дед снабдив его деньгами на дорогу, которых у Самуила попросту не было, попросил как можно скорее покинуть город, потому что им усиленно заинтересовались. Больше этот человек в доме родных не появлялся. Добрался ли он в итоге до Палестины и что с ним произошло далее, об этом мой дед не знал. Быть может его дальнейшая судьба известна кому-то из наших читателей? Или у кого-то есть версии — кем же мог быть этот самый Самуил, если понадеяться на лучшее — что он оказался среди строителей зарождающегося еврейского государства?
Сосед конечно не оставил дедушку в покое и все пытался выяснять – где Самуил. На что мои отвечали, разводя руками, что не имеют никакого понятия.
Таких встреч у моих родных было немало и во время и после войны. Многим они помогали чем и как могли, постоянно кого-то кормили, снабжали необходимыми вещами. Всего не расскажешь, ведь память об этом живет отдельно, она вне моего внутреннего поля зрения.
А лично мне очень остро запомнился один наш с дедушкой разговор, который состоялся у нас с ним уже здесь, в Израиле, куда дед стремился попасть еще в юности. Он пытался это сделать несколько раз, но тогда не случилось. А случилось только на закате жизни, когда он уже был совсем стареньким…
Мы находились во дворе дома, где мои родители на первых порах снимали квартиру вместе с бабушкой, дедушкой и тетей.
Дед, сидя в кресле на колесах, вдыхал влажный летний воздух, а я торчала тут же рядом, на скамейке и рассуждала со всем эгоизмом, свойственным молодости:
— Деда, вот ты всю жизнь очень тяжело и много пахал. Ничего толком не видел, никуда не ездил. Вы с бабушкой трудно жили, перенесли множество болезней, тяжелых дней, умудрялись, сами будучи мягко говоря, людьми совсем небогатыми, помогать деньгами и продуктами другим семьям. Но жизнь-то проходила мимо вас!
Дед глядел куда-то вдаль, что он видел, мне неведомо – это его память. А потом внимательно посмотрел на меня слезившимися глазами. Мне показалось, он даже обиделся. Или не показалось…
— Я видел намного больше и дальше, чем ты можешь себе представить. И не говори больше, что моя жизнь неинтересна, в ней было много событий!
Моих дорогих бабушки с дедушкой давно уже нет. Но они успели пожить в Израиле в конце жизни, что меня радует. И они всегда со мной, в моей голове, в моей памяти.
