В отличие от многих советских партийных деятелей той поры Егор Лигачев, которому исполнилось 100 лет, не был антисемитом. Впрочем, и в юдофилы его записывать нельзя
Андрей ФИЛИМОНОВ
29 ноября исполнилось 100 лет Егору Лигачеву. Политический долгожитель, он начал свою карьеру в новосибирской комсомольской организации при Сталине, и только в 2013 году вышел из состава ЦК КПРФ. В конце 1950-х вместе с академиком Лаврентьевым он строил Академгородок в Новосибирске, затем 17 лет руководил Томской областью, а при Горбачеве стал вторым человеком в партии. В 1990 году был отправлен в отставку как "враг перестройки", но оставался пенсионером недолго и вскоре после распада СССР вернулся к политической деятельности. В двухтысячном году Егор Кузьмич открыл заседание Госдумы России III созыва в качестве старейшего депутата.
"Самым счастливым периодом своей жизни" Лигачев называет годы работы в Томске (1965–1983). Провинциальный университетский город с начала 20 века не переживал такого темпа перемен, какой задал ему энергичный первый секретарь обкома.
Лигачев принял Томскую область почти без асфальтовых дорог (хотя и с ядерным реактором), с деревенским аэропортом в областном центре, а главное, практически без еды. Очереди за молоком в Томске выстраивались с раннего утра, за маслом и яйцами приходилось ездить в Новосибирск или Кемерово. Единственным источником мяса в городе был рынок на центральной площади, где стояли торговые ряды 18 века. Сюда по выходным дням колхозники пригоняли скот, который здесь же и забивали. Лигачев первым делом велел сломать торговые ряды и возвести на площади драматический театр. А затем "выбил" в Москве деньги на строительство птицефабрики, тепличного комплекса и нового молочного завода. Вместо понтонной переправы через Томь при Лигачеве появился коммунальный мост. Вместо аэродрома, куда садились только "кукурузники" и АН-24, был построен современный аэропорт, который в 2018 году собирались назвать именем Лигачева. Но Егор Кузьмич отказался от такой чести.
Однако запомнился Лигачев в Томске и другим. Он строил в области не просто аэропорт, птицефабрику или Академгородок – его целью был коммунизм. И эта "великая цель", как водится, оправдывала самые суровые средства и крутые меры, вроде преследования диссидентов или уничтожения останков узников ГУЛАГа, чье массовое захоронение в Томской области известно как Колпашевский Яр.
Еще год назад, накануне 99-летия Лигачёва, Редакция сайта "Сибирь.Реалии" обратилась к нему с просьбой об интервью, но оказалось, что состояние его здоровья в последнее время значительно ухудшилось. Сын политика Александр Егорович в беседе с нашим корреспондентом рассказал о перипетиях семейной истории Лигачевых, от времен Большого террора до перестройки.
САМЫЙ ОХРАНЯЕМЫЙ ДОМ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
72-летний Александр Лигачев, так же как и его отец, является членом КПРФ, но, в отличие от отца, не занимается политикой. Он – доктор физико-математических наук, ведущий научный сотрудник Института общей физики РАН. Александр Егорович родился в Новосибирске, откуда в 14 лет переехал с отцом и матерью в Москву, после того как Егор Лигачев получил назначение на работу в ЦК КПСС. В Сибирь Лигачев-младший уже не вернулся, только время от времени бывал в Томске наездами, со студенческим стройотрядом или когда гостил у отца на обкомовской даче "Синий утес".
С Александром Егоровичем мы встретились в Москве, на Воробьевых горах, возле памятника Косыгину, рядом с которым стоит невзрачное, по современным меркам, четырехэтажное здание за невысоким забором. Тридцать лет назад это был самый охраняемый жилой дом в Советском Союзе. Верхний этаж целиком занимал Генеральный секретарь КПСС Михаил Горбачев, ниже обитали высшие сановники страны: главврач Кремля Евгений Чазов, министр обороны Дмитрий Язов, член Политбюро Егор Лигачев и другие. На сегодняшний день состав жильцов почти полностью сменился. Член ГКЧП Язов, после ареста в 1991 году, отказался жить под одной крышей с "предателем Горбачевым", а самого Михаила Сергеевича, по словам младшего Лигачева, выселили отсюда по приказу Ельцина. Так что из прежних квартиросъемщиков в доме остался только Егор Кузьмич.
– Вчера привез отца домой из ЦКБ, – рассказывает Александр Лигачев. – Весной он простудился, а потом началась пневмония в тяжелой форме. Это со мной, – кивает он на меня охраннику в будке у ворот.
Справа от КПП расположен гараж, в глубине которого виднеется старая черная "Волга", сиротливо притулившаяся среди иномарок.
– Когда-то здесь стояла и наша машина.
– Тоже "Волга"?
– Нет, "девятка". Она у нас появилась… Сейчас скажу… Когда Миша (Горбачев. – С.Р.) выгнал отца на пенсию? Это было на съезде в августе 90-го года. А машину мы купили в июне. За год перед тем отец написал заявление в профком ЦК, чтобы ему выделили "девятку".
– Я слышал, что любовь к вещам – это не про Егора Кузьмича?
– Абсолютно! Знаете, сколько ему народ дарит на день рождения рубашек – я вам точно могу сказать: штук 15 новых висит на вешалках. А сам он в одном и том же ходит. Недавно со скандалом выкинули диван, которому уже 30 лет. Я ему говорю: "Ну, стыдно! Давай выкинем". – "Не хочу! Я привык".
Мы пересекаем двор и через стеклянные двери входим в холл, где сидит консьерж, похожий на отставного спецназовца. Мощные плечи, тяжелый взгляд – чужие здесь не ходят. Поднимаемся на третий этаж, в квартиру с паркетным полом и высокими потолками. В восьмидесятых годах прошлого века такая жилплощадь казалась несбыточной мечтой. Но с тех пор уровень жизни и материальные запросы населения сильно изменились. Сейчас интерьер квартиры члена Политбюро выглядит архаично, словно музейный зал, посвященный ушедшей эпохе. На видном месте – собрания сочинений В.И.Ленина и других коммунистических мыслителей. В соседних шкафах – сотни томов классической литературы – проза, поэзия, мемуары.
– По советским временам это выглядело шикарно, – говорит Александр Лигачев. – У них, в ЦК и в Совмине, средние и крупные начальники каждый месяц получали список книг, какие не купишь в книжном магазине. Когда список приходил, Егор Кузьмич отдавал его матери, она что-то выбирала. Потом мы с женой влезали и ставили "галочки". Он всё оплачивал. Самое смешное, что за этот список его долбали в Верховном Совете в 89-м году, мол, привилегиями пользуется. Хорошо помню, как кто-то орал тогда с трибуны… – вспоминает Александр Егорович.
Теперь уже трудно поверить, но вокруг художественной литературы в СССР кипели нешуточные страсти. За дефицитные книги люди готовы были переплачивать спекулянтам многократно. За чтение антисоветских авторов можно было схлопотать реальный срок.
=Б= – А читали у вас в доме что-нибудь запрещенное? Например, Солженицына?
– Отец приносил кое-что с работы. У них в ЦК была типография, которая печатала книги "для служебного пользования". Солженицына он мне не давал, но я, помню, ещё мальчишкой читал изданный в спецтипографии "По ком звонит колокол" Хемингуэя и воспоминания Александра Верта, который был московским корреспондентом The Times во время Второй мировой войны. Эту книгу отец мне сам отдал, но предупредил: "Только не тащи в школу, прочти здесь". Сейчас всё это ДСП (для служебного пользования. – С.Р.) давно издано.
Читайте в тему:
"ДОЧЬ ВРАГА НАРОДА, ЖЕНА ВРАГА ПЕРЕСТРОЙКИ"
В 1990 году, вспоминает Александр Егорович, семья переживала нелегкие времена. Демократическая пресса клеймила Егора Лигачева как консерватора и "сталиниста". Отношения с Горбачевым ухудшались и постепенно дошли до полного разрыва. Летом девяностого Лигачев был освобожден от должности в ЦК и выведен из состава Политбюро.
– Мать тогда хорошо сказала, узнав эту новость: "Я никогда не думала, что кроме того, что я дочь "врага народа", я еще окажусь женой "врага перестройки". Это произвело на неё такое сильное впечатление, что, я думаю, она и заболела из-за всех этих переживаний, перенесла две операции, и в девяносто седьмом её не стало.
– Я знаю, что ваш дед со стороны матери, комдив Иван Зиновьев, был репрессирован в 1938 году.
– Да. Когда мать уже лежала, а мы с Егором Кузьмичом по очереди, через день, дежурили у её постели, она рассказывала удивительные вещи. После того как арестовали её отца (командующего Сибирским военным округом), всю семью выкинули из служебной квартиры. Жить стало негде, и они нашли, как говорила мать, "даму легкого поведения", которая единственная не побоялась их приютить. Дед за свою жизнь собрал обалденную библиотеку. Но девать её было некуда, книги сгрузили в сарай. Естественно, дворник их в печку отправил в течение зимы. В тот дом, где семья квартировала после ареста деда, регулярно приходили ребята из НКВД. Просто так придут, посмотрят: "Что делаете? Как живете?" Всё это происходило в Новосибирске. Мама тем временем училась в московском Институте иностранных языков.
– Неужели её не отчислили? Мы привыкли думать, что родственники "врагов народа" все подвергались репрессиям.
– Она говорила, что тогда действовало железное правило: если у тебя в семье кто-то арестован, ты должен пойти к своему начальству и рассказать об этом…
– Донести на себя.
– Проинформировать, скажем так. И вот она пошла к директору "иняза". Эту должность занимала родная сестра Косарева, первого секретаря ЦК ВЛКСМ, который через полгода тоже был арестован и ушел в небытие. Мать пришла и сообщила, мол, так и так, беда у меня. Директор посидела-помолчала. А потом говорит: "Слушай, Зина, учись дальше". Видимо, не дала хода этой информации. Так вышло, что у нас в семье, кроме деда, никого не тронули. Бабушку даже приняли в партию. Мать об этом тоже рассказывала. В 1942 году бабушка работала на фабрике, где шили одежду для военных, в основном ватники… Кстати, потом, в пятидесятых годах, она сшила мне классный ватник, в котором по новосибирским сугробам шастать было – одно удовольствие. Так вот, бабушку вызвал директор предприятия и спрашивает:
— Почему вы не в партии?
Она в изумлении: как можно задавать такой вопрос жене врага народа?! Молчит, а директор повышает голос:
— Вы что, возражаете?
– Нет, конечно.
– Тогда вечером собираем партбюро!
Собрали партбюро, одобрили её кандидатуру. А через две недели вызвали в райком. Собрание проводила женщина, третий секретарь, которая неожиданно спрашивает:
— Скажите, а вы не жена Зиновьева Ивана Зиновьевича?
Мать вспоминала: "Бабушка напряглась, потому что, конечно, сейчас надо признаваться. И что тогда будет?"
– Да, – отвечает бабушка, – это мой муж. Женщина сделала паузу и говорит:
— Какие замечательные он вел политсеминары!.. Товарищи, вопросы есть? Вопросов нет. Кто за? Все за. Спасибо большое. Поздравляем!
При этом в бюро сидел представитель НКВД. Он что, не знал? Знал, конечно.
– Ваши родители поженились во время войны?
– Да, в сорок третьем или сорок четвертом году.
– По понятиям того времени выходило, что комсомольский работник Егор Лигачев породнился с семьей врага народа?
– Наверное. Но я точно знаю, что из-за их брака сменить работу пришлось как раз таки матери. Она к тому времени приехала в Новосибирск на должность секретаря ВЛКСМ какого-то райкома. И Егор Кузьмич тоже был секретарем комсомола. А по тогдашним законам нельзя было супругам работать в одной структуре. Поэтому мать ушла на педагогическую работу. Она готовилась к кандидатскому минимуму в библиотеке ВПШ… Брала меня с собой, я сидел в шикарном читальном зале с пачкой журналов "Советский Союз" – там были обалденные картинки. А мать что-то конспектировала, наверное, Иосифа Виссарионовича с Владимиром Ильичом. По вечерам отец за нами заходил. Помню, была зима, меня сажали на санки и везли по Красному проспекту. Одно время он что-то часто стал за нами приходить, каждый вечер. Потом уже мать мне объяснила (он сам ничего не рассказывал), что его тогда выперли из первых секретарей комсомола за троцкизм…
– Что это значит?
– Дело в том, что в 1949 году он придумал создавать молодежные производственные бригады, в том числе, чтобы дать молодым людям возможность побольше заработать. Его начинание старшие товарищи объявили "троцкизмом" – отрыв молодежи от основной массы пролетариата. Что-то в таком духе. Ну, и в результате отец остался без работы.
– Долго это продолжалось?
– Примерно полгода. А потом, как мне мать говорила, директор завода имени Чкалова предложил ему:
"Егор, занимайся делом. Давай к нам на завод. Ты же хороший производственник. Дорастешь до главного инженера. А потом и дальше пойдешь".
Но он предпочел вернуться на идеологическую работу. Начал с рядового лектора Высшей партийной школы. И вот с этой нижней ступеньки потихоньку двинулся наверх. Я уже потом, в 80-х годах, говорил своим коллегам по институту:
"Если бы он согласился тогда пойти на завод, при его способностях, глядишь, до министра авиационной промышленности дослужился бы. И теперь нам бы хорошие договоры доставались, деньги на оборудование". Шутил, конечно.
– А у вас самого никогда не было искушения вслед за отцом пойти по партийной линии?
– Нет! Боже упаси! Я насмотрелся этой партийной жизни!
– Вам не понравилось?
– Во-первых, не понравилось. Во-вторых, я уже говорил, семейственность в СССР не поощрялась – "деткам" ходу не давали. Вон, к примеру, сын Брежнева был всего лишь специалистом в Министерстве внешней торговли. Но меня все равно гнобили из-за того, что я сын Лигачева. Такой "бэмс" устроили в 91-м году – никто на работу не брал.
– Как члена семьи "врага перестройки"?
– По сути именно так. Я ученый-физик, казалось бы, где я – а где КПСС. Но, тем не менее, единственным, кто не побоялся меня взять, был Геннадий Месяц. Я помню, уехал из Москвы на участок, на огород наш, а жена оставалась дома. Месяц звонит:
— Сашу позови.
Он что-то хотел у меня спросить.
Жена отвечает:
— Он на огороде.
– Ему делать нечего, что ли?
– Так он и не может ничего делать. Его же фактически выгнали с работы.
– Как так?! Пусть немедленно пишет заявление в мой институт!
Я вернулся с огорода и написал заявление.
* * *
Геннадий Андреевич Месяц, ученый с мировым именем, академик РАН, основатель и научный руководитель Института сильноточной электроники, признается, что годы его работы в Томске во многом оказались успешны благодаря поддержке со стороны Егора Лигачева. Свою докторскую диссертацию Геннадий Месяц защитил в тридцать лет, а два года спустя получил премию Ленинского комсомола за работу "по генерированию мощных наносекундных импульсов". После этого, вспоминает Месяц, на него обратил внимание первый секретарь обкома, который, в то время как раз подбирал кадры для томского Академгородка. Шел 1968 год.
— Лигачев обращал внимание на молодых ученых, вроде меня, уже имеющих ученые степени и отмеченных премиями, и создавал им условия для работы. К примеру, доктора наук в Томске имели право на получение квартиры вне очереди. Лигачев за этим следил. Кроме того, он помогал молодым ученым продвигать свои идеи на международном уровне.
В 1968 году меня пригласили сделать доклад на симпозиуме в Париже. Разрешение на загранкомандировку нужно было получать в Москве, в Министерстве высшего образования. Я обратился туда, но мне отказали – видимо, чиновники не сочли молодого доктора наук из Томска достаточно маститой фигурой, чтобы представлять советскую науку в Европе. Хотя у меня на руках было приглашение от французов и договор, по которому организаторы обязались выплатить за мое выступление гонорар – 7 тысяч франков. Деньги хорошие, но престижность парижского симпозиума, конечно, была важнее. Я обратился к Лигачеву, который позвонил кому-то в ЦК, и добился, чтобы меня выпустили во Францию, – вспоминает Геннадий Месяц.
Для Лигачева признание ученых Томска на международном уровне было козырем в большой игре по созданию здесь Академгородка. Эта идея встречала сопротивление на разных уровнях, в том числе среди местной вузовской элиты, опасавшейся утечки умов в новые академические институты. Главным противником Академгородка был Александр Воробьев, ректор Томского политехнического института, выдающийся ученый и харизматичный руководитель. Ещё в середине пятидесятых, когда комиссия во главе с Михаилом Лаврентьевым выбирала будущую столицу Сибирского отделения Академии наук, Томск рассматривался как один из вариантов. Но Воробьев тогда категорически попросил Лаврентьева найти другое место для реализации своего проекта. В ответ Лаврентьев пожелал томским профессорам и дальше почивать на лаврах "сибирских Афин". В то время Томской областью руководил Иван Марченко, отправленный Хрущевым в Сибирь с должности секретаря Московского горкома и мечтавший, по свидетельству современников, только о том, чтобы вернуться обратно в Москву. Никаких перемен на своей территории он не желал.
Но в конце шестидесятых ситуация кардинально изменилась. Томскую область возглавил Лигачев, который успешно поработал с Лаврентьевым на строительстве новосибирского Академа и готов был повторить этот опыт в Томске. Однако ректор ТПИ, когда-то успешно отбивший первую атаку академиков, тоже не собирался сдавать позиции. Коса нашла на камень. Авторитет Воробьева столкнулся с энергией Лигачева.
– Лигачев очень хотел, чтобы Академгородок возглавил именно Воробьев, – рассказывает Геннадий Месяц. – Но Александр Акимович в ответ предложил Егору Кузьмичу подумать об усилении томских вузов и открытии новых лабораторий вместо того, чтобы переманивать ученых в академические институты. Лигачеву это страшно не понравилось, и они перестали общаться, – вспоминает Месяц.
В подконтрольной обкому прессе началась кампания против руководства Политехнического института. Томские журналисты писали фельетоны о помойках в студгородке ТПИ и других отдельных недостатках. Негласно Александру Воробьеву "советовали" написать заявление об уходе, на что ректор отвечал отказом, однако в 1970 году он все-таки был отправлен в отставку с загадочной формулировкой "по устной просьбе".
И в дальнейшем пути академической науки в сибирских Афинах не были гладкими. Томский филиал СО АН СССР возглавил профессор Владимир Зуев, директор Института оптики атмосферы, избранный член-корреспондентом Академии наук в 1969 году. А Геннадию Месяцу после нескольких лет научной работы и бюрократической борьбы удалось получить в Академии наук разрешение на открытие своего института. Но с одним условием: в штате должно быть не менее четырех докторов наук. И тут возникло новое препятствие, известное каждому советскому человеку под названием "пятый пункт", – один из докторов, физик Юлий Крейндель, был евреем.
– Немало ученых в то время бежали в Сибирь из Украины, от тамошнего антисемитизма. Я знал об этой проблеме, но не ожидал, что столкнусь с ней в нашем Академгородке. На общем собрании Владимир Зуев вдруг сказал, что "мы должны бдительно относиться к формированию коллектива и соблюдать чистоту наших рядов". Это означало, что кандидатура Крейнделя не проходит. Я отправился по инстанциям, и в одном академическом кабинете услышал такое: "А что вы хотите? Нас поссорила Голда Меир". Я не выдержал: "Какая Голда Меир, прости господи?! Речь идет об ученом, который родился в Красноярске, учился в Томске – при чем тут мировой сионизм?" Пришлось записываться на прием к Лигачеву. В его кабинет я вошел со словами:
— Юрий Кузьмич (ему нравилось, когда его так называют), не понимаю, что происходит!
Он выслушал меня и ответил очень спокойно:
— Я тоже многого не понимаю, Геннадий Андреевич, но что касается евреев, то существует негласное указание ограничивать их присутствие в руководстве армии и партии. Все остальные сферы: наука, медицина, искусство – под ограничение не подпадают. Так что если вам нужен этот специалист, берите его к себе в штат, – вспоминает Геннадий Месяц.
В отличие от многих советских партийных деятелей той поры Егор Лигачев не был антисемитом. Возможно, так проявлялся его кадровый прагматизм – ведь желающих ехать на жительство в Томск находилось весьма немного. Поэтому талантливые люди любой национальности, будь то выдающийся кукольник Роман Виндерман или театральный режиссер Феликс Григорьян, под крылом Лигачева могли рассчитывать на материальную поддержку, квартиру, мастерскую и внимание со стороны первого лица. За глаза Егора Кузьмича называли "просвещенным феодалом". В сопровождении обкомовской свиты он посещал театральные премьеры, лично инспектировал мастерские художников, спрашивал, всем ли довольны, нет ли жалоб.
Томский журналист и поэт Владимир Крюков вспоминает историю 1970-х годов о том, как Лигачев посетил мастерскую одной художницы и поинтересовался между прочим:
— А почему это у вас картина на мольберте такая мрачная?
Хозяйка мастерской, не растерявшись, ответила вопросом:
— Егор Кузьмич, у вас есть художественное образование?
– Нет.
– Ну тогда мне придется вам объяснять, что такое современная живопись.
Первый секретарь пожал плечами и удалился.
– Я пару раз с ним пересекался, когда работал корреспондентом районной газеты, – рассказывает Владимир Крюков. – Однажды приехал по заданию редакции на какую-то стройку. Туда прибыл и Лигачев в сопровождении своей челяди. Была осень, вокруг стройплощадки непролазная грязь. Лигачев в машине переобулся в резиновые сапоги и зашагал к объекту, оглянувшись на обкомовских с усмешкой. Они все были в хороших ботинках, но куда им деваться? Побежали за начальником по грязи. Такие мелочи, в принципе, могли бы вызвать симпатию к Егору Кузьмичу, если бы не Колпашевский Яр. То, что он тогда позволил кагэбэшникам это сделать, трудно понять и простить.
Во время перестройки Владимир Крюков первым в СССР публично рассказал о событиях весны 1979 года, когда подмытый Обью высокий берег у райцентра Колпашево обрушился, обнажив массовое захоронение жертв Большого террора. Статья, опубликованная в томской газете "Молодой Ленинец", называлась "Как размывали память" и рассказывала о том, как под надзором сотрудников КГБ с помощью кораблей речного флота ликвидировали человеческие останки и всякие следы захоронения:
"В головах отвечающих за безопасность государства родилось крутое и радикальное инженерное решение: поставить кормой к яру теплоход и работой его винтов значительно ускорить разрушение берега… Вниманием экипаж обижен не был. Кураторы справились: как у повара в смысле запасов? Есть ли мясо? Назавтра мяса подкинули, люди питались хорошо. Лишним запретили торчать на палубе… Но те, кому по долгу службы приходилось быть наверху, запомнили жуткую картину. Отваливаясь вместе с кусками мерзлого грунта, трупы ломались пополам и из стен обрыва торчали руки и ноги".
Так жертвы репрессий стали "убитыми дважды".
В 1990 году, во многом благодаря усилиям томского "Мемориала", удалось добиться возбуждения уголовного дела по факту надругательства над телами умерших. Сотрудники прокуратуры допросили и опросили многих участников тех событий: от рядовых колпашевских милиционеров до члена Политбюро Е.К.Лигачева.
Из протокола допроса Лигачева Е.К., 19 ноября 1990 года:
"После первого (же) сообщения я тут же позвонил в ЦК товарищу Суслову с тем, чтобы сообщить о случившемся. У меня все-таки после первой же информации сложилось впечатление, что это не рядовой случай… В тот же день состоялся мой разговор с председателем КГБ Ю.В.Андроповым. Хочу отметить, что ни обком КПСС, ни колпашевские партийные органы никакого участия в ликвидации захоронения не принимали, этим занимались органы КГБ в Москве и на месте.
На вопрос, почему не было произведено перезахоронение трупов, могу ответить так: в то время в стране был период свертывания реабилитационного процесса и не могло быть даже речи о предании гласности случившемуся. По сложившемуся тогда порядку такие мероприятия старались осуществить без привлечения общественного внимания… Теперь по прошествии лет и таком резком изменении нашего общественного сознания, когда многие вещи, проблемы стали пониматься совершенно по-другому, конечно же никто так не поступил бы с захоронением".
Уничтожение захоронения в Колпашевском Яре, похоже, стало одной из самых болезненных для Егора Лигачева тем. По воспоминаниям его сына, он даже оправдывался в несвойственной ему манере, объясняя свое поведение не высшими принципами, а волей высокого начальства, в данном случае, приказом тогдашнего председателя КГБ Андропова:
– Ну, чего эти либералы университетские орали? – говорит Александр Лигачев. – Он мне эту историю так рассказывал: когда произошел размыв, естественно, он позвонил в КГБ, Юрию Владимировичу. Андропов сказал: "Сейчас разберемся". Через какое-то время (ну, наверное, в течение дня) был звонок: "Все, Егор Кузьмич, спасибо. Мы все поняли. Ваша задача выполнена. Мы тут сами все решим". Вот они и подогнали земснаряд и размыли. А что он мог сделать? Он должен был прийти и поставить там охрану? После того, что ему сказал Андропов? – говорит Александр Лигачев.
Как и все советские люди, Егор Лигачев знал границы дозволенного, которые определялись Комитетом государственной безопасности (популярный мем эпохи: "три буквы" – все понимали, что имеется в виду КГБ).
Кроме Колпашевского Яра, в памяти томской инакомыслящей интеллигенции надолго остались "Тепличное дело" и "дело книжников" – спецоперации против местных диссидентов, проведенные сотрудниками КГБ в начале 1980-х. Сначала накрыли группу университетских преподавателей и журналистов, устроивших антисоветский "читальный зал" в одной из городских теплиц. Лидер этого сообщества социолог Станислав Божко вспоминал, что "теплица была микроостровом, микромятежом. Свободной территорией, выпадающей за рамки коммунистического строительства". Единомышленники из "поколения дворников и сторожей" собирались в теплице несколько лет подряд и оборудовали в одном из темных углов фотолабораторию, где печатали тексты Оруэлла, Надежды Мандельштам и другую "запрещенку". В КГБ, разумеется, обо всем знали, но до поры до времени терпели этот рассадник инакомыслия, пока однажды неведомая простым смертным логика секретной полиции не потребовала сакральных жертв. Завсегдатаев теплицы задержали и допросили с пристрастием, но потом отпустили.
Два года спустя другая группа любителей самиздата уже не отделалась легким испугом – за обысками и арестами последовали уголовные дела, приговоры и принудительная госпитализация одного из фигурантов "дела книжников" в психиатрическую больницу до "улучшения состояния". В документальном фильме 2000 года журналисты местной телекомпании ТВ-2 подробно рассказали эту историю.
Осужденный по этому делу на три с половиной года с конфискацией имущества Анатолий Чернышев уже с зоны написал Егору Лигачеву письмо, в котором призывал первого секретаря "ознакомиться с материалами дела, в котором КГБ и прокуратура допустили серьезные нарушения законности".
"А дело это – не совсем обычное, особенно для Томска – писал Чернышев. – Да и лица, привлеченные к уголовной ответственности, – тоже необычные – кандидаты наук, философы, социологи. Костер из книг является, конечно, эффектным зрелищем, но и не менее диким в наше время. Особенно дикой эта акция является для Томска – города науки, ученых и студентов".
Лигачев не ответил на письмо и не стал "разбираться с КГБ". В 1983 году он перебрался в Москву на должность заведующего отделом пропаганды ЦК. Среди томских "книжников" бытовало мнение, что Егора Кузьмича могли таким образом наградить за удачно проведенную зачистку территории от инакомыслящих. Но, возможно, они и преувеличивали значимость этого дела в карьере Лигачева.
В своих мемуарах Лигачев рассказывает, что весной 1983 года он посетил Москву с обычным рабочим визитом, чтобы решить вопрос о строительстве в Томске концертного зала, и собирался улетать обратно на следующий день, но все его планы изменил звонок Горбачева, который пригласил его для важного разговора. Далее последовала встреча с Андроповым, новое назначение, стремительный карьерный взлет к зияющим высотам власти.
В качестве члена Политбюро Лигачев обрел сомнительную всесоюзную славу как инициатор "сухого закона" (в Томске антиалкогольная кампания проходила особенно круто – с бесконечными очередями в два или три уцелевших винных магазина и проклятиями трудящихся по адресу бывшего хозяина области). Известно, что в середине 1980-ых именно Лигачев стал инициатором приглашения Ельцина в Москву. По просьбе партийных товарищей Лигачев съездил в Свердловск, чтобы присмотреться к работе секретаря местного обкома. "Это наш человек! Масштабный! Надо брать его", – отозвался Егор Кузьмич о Ельцине. А через несколько лет Лигачев же стал автором крылатой фразы "Борис, ты не прав!", обращенной к его недавнему протеже на XIX партконференции в 1988 году. Правда, в раскрутке этого мема Лигачеву тогда "помог" Геннадий Хазанов, использовавший фразу в одном из своих монологов…
Пройдет чуть больше 10 лет, и от былой популярности Бориса Ельцина не останется и следа. Рейтинг президента России будет стремиться к нулю, а состояние его здоровья будет вызывать серьезную тревогу. В это время бодрый 79-летний Лигачев, не поступившийся принципами, непоколебимый в своих коммунистических убеждениях, прибыл в Томск, чтобы присмотреться к электорату накануне выборов в Государственную думу. На вокзале его встречал мэр Томска Александр Макаров.
– Кресс (губернатор Томской области в 1991–2012 годах. – С.Р.) сказал, что у нет времени встречаться с Лигачевым. Поэтому я на своей машине подхватил Егора Кузьмича. Мы проехались по городу, потом пили чай у меня в кабинете, – рассказывает Александр Макаров. – Он был настроен по-боевому, мы с ним даже крепко поспорили, он всё время ругал меня и Кресса: "Вы развалили городское хозяйство! Почему вы не можете договориться с Сибирским химкомбинатом, чтобы они отапливали теплицы, как это делалось в мое время? Ведь мы обеспечивали город собственными овощами, а теперь у вас все привозное, китайское". Я замучился ему объяснять, что теперь надо не договариваться, а платить за тепло. Бесполезно! Капитализм был для него синонимом мирового зла.
Впрочем, судя по тому, что Лигачеву тогда удалось победить на выборах в Госдуму, его позицию разделяли многие избиратели. А на исходе прошлого века, когда в Кремле готовилась операция "Преемник", как пророчество вспоминались слова Лигачева, обращенные к одному из "прорабов Перестройки" главреду журнала "Огонек" Виталию Коротичу: "Ты говоришь, что я вымирающий динозавр? Мамонт? А ты не задумывался над тем, что после эпохи динозавров начинается эпоха крыс? Вы о нас, мамонтах, ещё пожалеете!".
Все права защищены (с) РС. Печатается с разрешения Радио Свобода/Радио Свободная Европа, 2101 Коннектикут авеню, Вашингтон 20036, США
