Настоящая статья написана два года назад и представляет собой ответ на лекцию Дмитрия Быкова "Бродский как поэт русского мира", а также на утверждения российских литературных черносотенцев. Она показалась нам вполне актуальной и сегодня, не говоря уж о том, что мир отметил в нынешнем году 80-летие со дня рождения поэта
В литературе, да и, собственно, в жизни кружатся-вертятся мириады тем и сюжетов. Мир художественный и реальный весьма тесно переплетены. Настолько тесно, что этические императивы мира искусства просто-напросто отражают событийность действительности, существующее положение вещей. Не самое, скажем прямо, радужное — идет ли речь о настоящем, прошлом или о перспективах. В чем цель искусства? В чем смысл загадочной фразы Достоевского "Красота спасет мир"? В том, вероятно, чтобы исправить в лучшую сторону этот самый "грустный мир" — планету людей. В сторону добра, милосердия, справедливости, творчества и чудотворства.
Что ж, тем и сюжетов — мириады, они возникают там и здесь, шныряют по страницам книг авторов, в неисчислимых средствах массовой информации. Вариационное обыгрывание этих тем — любимое занятие публицистов, критиков… Тут и там плетутся бок о бок "Дедушка Ленин и смерть", "Старик с трубкой и memento mori ", "Donnervetter дальних странствий".
Сплошные жизнь и судьба мелькают грозно, нависая дамокловым мечом над маленькими людьми и над большими. Чаще всего апофеозом и лейтмотивом звенит в ушах и вязнет в зубах пушкинский мотив "Гений и злодейство". Проецируя свой внутренний мелкий ад на гениев, основная часть пишущей, а также мало читающей братии, опровергает решительно и крикливо постулаты Пушкина и того же, например, Пастернака: "Не может быть злой человек хорошим поэтом". Так в письме Борису Чичибабину написал однажды Борис Пастернак.
Меня же все последние годы не оставляет в покое тема поскромней. Зато очень жизненная, сверхреалистичная тема: "Гений и посредственности"… Или, если несколько снизить градус, — "талант и посредственности". Слишком уж заполонила эта тема-схема воздушное и, одновременно, критически безвоздушное пространство планеты Земля. Не говоря уж об одной седьмой части суши.
Писатель Сергей Довлатов однажды заметил: "Таланту противостоит не толпа, но посредственность". И это абсолютно точно. Человек талантливый, возвышенный, томимый духовной жаждою, оказывается в центре замкнутого круга — и к нему стремительно тянут щупальца со всех сторон ракообразные монстры, призраки, утверждающиеся за его счет мелкие личности. Каждый при этом старается тянуть одеяло на себя, используя гения в своих небольших и не шибко творческих целях.
Между "быть" и "слыть" разверзлась бездна, временщиков и туманных мнимых "звезд" полна.
Иосиф Бродский, чей день рождения отметили недавно все неравнодушные к слову, оказался именно в такой ситуации последние годы. Разномастные литературные отбросы черносотенного толка в России нежданно-негаданно объявили его своим. Подняли над толпой красным знаменем с молотком обсерпанным в уголке, но уже и с портретом царя-батюшки в центре.
Все эти не обремененные талантом и совестью куняевы, воняевы, прилепины, захарки и подзахарки во весь голос заявили, что они нынче — убежденные "бродскисты" в кафтане, кушаке и лаптях… И под знаменем великого Бродского надо бы начать и углубить марш на Запад — бить хохлов и спасать Россию… (Хохлов пишем — евреи в уме, это как пить дать). В их воспаленном воображении Русь-тройка мчится, ведомая двумя Иосифами — императором Сталиным и имперцем Бродским. Очень быстро они поменяли Бродскому статус изгоя-отщепенца, космополита безродного на статус хоругвеносца.
Раздув себя и свой воображаемый мир до размеров вселенского мыльного пузыря, адепты имперского Бродского рискуют обнаружить себя в реальности, столь натурально описанной и самим Бродским, и его настоящим другом-единомышленником, поэтом Львом Лосевым. Эта не выдуманная реальность такова:
"Вот здесь было поле. В поле росла конопля.
Хорошая телка стоила три рубля.
Было тепло. Протекала речка.
Стало зябко. Течет сопля.
Посмотри на картинку и придумай красивый рассказ.
Однажды в принцессу влюбился простой свинопас.
Вернее, в свинарку. Вернее, простой участковый.
Вернее, влупил. Хорошо, что не в глаз.
Однажды Ваське Белову привиделся Васька Шукшин.
Покойник стоял пред живым, проглотивши аршин,
И что-то шуршал. Только где разберешь — то ли голос,
То ль ветер шумит между ржавых комбайнов и лопнувших шин".
(Лев Лосев)
"Русскомирский имперец" Иосиф Бродский был еще реалистичней. У поэта насчет империи, в которой он проживал, не существовало никаких иллюзий:
"Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.
Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.
Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу".
Ответ любителям притягивать за уши всех и вся под свои безумные "русско-советско-имперские концепции" Иосиф Александрович дал жестко и однозначно еще 26 лет назад корреспондентке британского журнала "Обзервер" Мириам Гросс.
"- Что вы думаете о тех на Западе, кто симпатизирует советской империи?
— Всякий, кто симпатизирует системе, уничтожившей шестьдесят миллионов подданных ради укрепления своей стабильности, должен быть признан законченным идиотом. В лучшем случае речь может идти о задержке в развитии.
— Что же, по-вашему, ими движет? Ведь многие из них — выходцы из интеллектуальных кругов.
— Ну нет. Это-то и есть та лакмусовая бумажка, которая показывает, мыслящий вы человек или нет; и что еще важнее — все ли в порядке у вас с этикой. А что ими движет? Думаю, мотивов тут несколько.
Во-первых, Россия слишком велика, и признать, что правящий там режим отвратителен, — значит признать, что зло имеет куда большую власть над миром, чем могут допустить все эти господа, не рискуя расстройством пищеварения. Признание зла во всей его полноте ставит их лицом к лицу с признанием собственной импотенции, а импотенция — не самая приятная вещь. Поэтому они и отводят взор, и обращают его туда, где дело еще поправимо: к Латинской Америке или Азии, туда, где выражение негодования еще может принести результаты. Это одна из форм бегства от действительности, а усатые полковники и генералы — всего лишь козлы отпущения…"
***
Тем удивительнее было обнаружить среди тех, кто облепил Бродского клише и ярлыками, поэта, прозаика и публициста Дмитрия Быкова.
Быков оттолкнулся от объявленного черносотенцами шулерского козыря: "Бродский — поэт русского мира" и попытался высоко взлететь, импровизируя размашисто, "крылышкуя, кощунствуя, рукосуя, наживаясь на нашем несчастье" в анализе поэта Бродского.
Полет ввысь Быкову явно не удался. А вышел как раз полет жалящего шмеля вокруг прекрасного цветка.
Д.Б.: "…Бродский риторически всегда так убедителен именно потому, что он берет количеством: количеством слов, количеством строф. Бродский сейчас канонизирован потому, что в его стихах и его мировоззрении количественный критерий всегда преобладает над качественным…"
Читая уверенно и твердо прописанные быковские пассажи, приходишь к мысли, что все ровно наоборот — и собственные качества и приемы Дмитрий Быков приписывает Бродскому.
Много литер. Много ликов.
Рыков звук — не звук рулады
Бог — Юпитер. Кто же Быков?
Быков — жук. Но жук крылатый
Вывернуть наизнанку суть Бродского, наполнить площадь текста большим количеством сложных красивых слов, за которыми рассыпается смысл и предстает во всеоружасе пустота — ровно на этом построена вся лекция Быкова "Бродский как поэт русского мира".
В лекции нет ни одного (!!!) утверждения, которое соответствовало бы хотя бы минимально созданному в стихах и прозе Иосифом Бродским. Каждый постулат Быкова обратен реальному положению вещей.
Д.Б.: "…Бродский — это поэт отсутствующего метафизического усилия. Поэт, который ни в кого не превратился. Который колоссально усовершенствовался формально на протяжении своей работы, но очень редко разгоняет свою поэтическую мысль до таких скоростей, которые позволяют выйти на новый уровень. Это поэт без скачка. На протяжении своей творческой жизни он изменился очень мало…"
На протяжении всей жизни Бродский взлетал все выше в своих метафизических поисках, ровно как осенний ястреб из его одноименного стихотворения. Он детализировал в слове бытие до самых глубин его, воплощая в полной мере написанное Пастернаком:
"Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья…"
Д.Б.: "…Парадокс: поэт, которого сначала посадил, а потом выпихнул Советский Союз, поэт, чьих родителей советская власть не выпустила повстречаться с сыном, поэт, которого лишение родины и связанные с этим стрессы добили преждевременно, оказался ужасно востребованным не в советском, а в русском мире… И в этом есть своя высокая правота и своя высокая логика.
Как только Бродский стал любимым поэтом национал-имперцев, как только газета "Известия" признала Бродского главным поэтом русского мира, я, наконец, стал понимать, что меня всегда в нем отталкивало…"
— Интересно, что же из творений Бродского так сильно востребовано в так называемом "русском мире"… Может быть, нижеследующие строчки из "Представления"?
"Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.
Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик.
Глянь — набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,
размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре".
А может быть — пророческие строчки оттуда же о якобы православном культе нынешнем?
"Входит некто православный, говорит: "Теперь я — главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье джаза".
И лобзают образа
с плачем жертвы обреза…"
Или же эти строчки вдохновляют гордых великороссов?
"там сахарный песок пересекаем мухой.
там города стоят, как двинутые рюхой,
и карта мира там замещена пеструхой,
мычащей на бугре. там схож закат с порезом.
там вдалеке завод дымит, гремя железом,
ненужным никому: ни пьяным, ни тверезым.
…других примет там нет — загадок, тайн, диковин.
пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
там в моде серый цвет — цвет времени и бревен…
…теперь меня там нет. об этом думать странно.
но было бы чудней изображать барана,
дрожать, но раздражать на склоне дней тирана…
…мне нечего сказать ни греку, ни варягу,
зане не знаю я, в какую землю лягу.
скрипи, скрипи перо! переводи бумагу…"
Д.Б.: "…Бродский — это поэт ослепительного внешнего эффекта. Не сказал бы, что в этой поэзии нет образов. Но в ней нет музыкальности. Интонация есть, а музыки нет. Может, ему и не нужна эта музыка? Но тогда надо четко отрефлексировать, что он поэт особого состояния, в котором музыка не нужна. И приходится с горечью признать, что он поэт состояния очень неприятного. И эти неприятные состояния, выраженные Бродским с гениальной силой и полнотой, как раз и делают его любимым поэтом обывателя. Именно массовость признания Бродского сегодня, именно бурные торжества на всех каналах по поводу некруглой даты говорят о том, что Бродский достиг своей цели — он стал поэтом большинства. А большинство составляют именно обыватели…"
Странно слышать о "поэте большинства "Бродском из уст Дмитрия Быкова, романтизирующего советских комиссаров, гигантские рабские советские стройки, палача Аркадия Гайдара и многие элементы советской системы.
"Очень неприятное состояние" — словосочетание, само по себе вызывающее неприятные состояния в области желудочно-кишечного тракта. Но оставим стариковское брюзжание на совести несчастного Быкова. Что касается музыки — сколь глухим нужно быть, чтобы не слышать ту мощную инструментальную палитру полифонической поэзии Бродского, в которой место есть зависающим в воздухе золотым и серебряным нотам, флейте, скрипкам, органу… Бродский как раз максимально соответствует определению Ахматовой "трагический тенор эпохи". Он, собственно, и читал так свои стихотворения. На высшем накале. Как псалмы читают молитвенные.
Сам Бродский очень точно определил, что искусству композиции, построению фразы, целого произведения он учился у Моцарта.
Д.Б.: "…Бродский — это поэт силы. Бродский, который говорит о своем изгойстве, своем изгнанничестве, утверждает это изгойство и изгнанничество с помощью риторики силы, риторики невероятного напора, если угодно — нахрапа. Скажу больше — это риторика присоединения к большинству. Бродский, безусловно, поэт большинства именно потому, что он берет массой. А утверждает он себя как одиночку именно с помощью массы слов, массы аллюзий, массы цитат… Мы редко найдем у него убедительную риторику одиночества".
На этом можно и закончить, собственно…
Голос Бродского — это голос изгнанника, изгоя, одиночки.
Голос автономно существующего индивидуума.
Диалог одинокого сердца с Богом, с нами.
И это, конечно, не голос большинства, но кричащий отчаянно голос самой любви. Столь одинокой в нашем жестоком и грубом мире:
"Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим "ты",
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя".
И празднуя день рождения Иосифа Бродского, я вспомню напоследок строки его близкого друга, поэта Льва Лосева:
"…И последний поэт, наблюдая орду.
Под поэзией русской подводит черту
Ржавой бритвой на тонком запястье…"
И закончу своим сегодняшним стихотворением, посвященным Иосифу.
Он писал каждый стих, находясь в самом центре пространства.
Каждый стих жаждет центра — и в этом закон постоянства
Гула времени, эхо являет и голос, и гомон, и станс вам…
Синусоиды взлёта. Томительны спуски в ложбине.
И мечта о привале — передышке на каждой вершине.
Всё, на что уповали — одна остановка в пустыне.
Только тщетны надежды (как философ писал Фрэнсис Бэкон)
Параллелями между испытывал Бога и век он,
Но пространство бескрайне — и некуда дёрнуть побегом
От себя самого. Все, что скажешь, известно Вселенной,
Потому что она — это ты, это голые стены
Из зеркал, и твое отраженье нетленно.
Сколько б с древних времён незапамятных ни был в опале,
Сколько б саван ни шили и как под тебя ни копали,
Только два этих центра — стиха и пространства — совпали".
"Еврейский камертон" (ежемесячное приложение к газете "Новости недели")
