Мой Михаил Жванецкий
Михаил ФРЕНКЕЛЬ, собственный корреспондент журнала "ИсраГео" в Киеве
Существует легенда, что когда рождается на Земле особый человек, в небе зажигается звезда.
Если это так, то у меня нет сомнений, что в марте 1934 года на небосклоне появилась новая звезда, ознаменовавшая рождение Михаила Жванецкого.
Сказано о нем так много, что повторять высокие эпитеты вряд ли имеет смысл. Поэтому я просто расскажу о двух эпизодах из жизни, когда видел Жванецкого вживую.
Весна 1987 года. В стране набирает ход «перестройка». Вопреки сопротивлению старых партаппаратчиков, наступает время идеологических послаблений. Второе дыхание обретает запрещенный в глухие времена застоя КВН. А в Одессе вновь разрешено проведение Юморины. Молодежная газета «Комсомольское знамя», в которой я проработал почти тридцать лет, в те годы благодаря работавшим в ней замечательным журналистам набирает популярность и тираж.
Кроме всего прочего, я вел в нашей газете сатирико-юмористическую страницу «Коза». Естественно, как я мог пропустить праздник в «жемчужине у моря»?
Одесса встретила солнцем и теплом. Первое апреля. На Дерибасовской костюмированный парад. Шутки, смех, веселье. Повсюду танцуют и поют.
«С одесского кичмана бежали два уркана», – заводят у фонтана. «От-тоц-перевертоц, бабушка здорова», – отвечает другая компания.
В тот праздничный день мне удалось взять интервью у Яна Левинзона, капитана «Одесских джентльменов» – одной из лучших кавээновских команд Союза. И, как оказалось, для меня это имело приятные последствия. А именно – на следующий день в филармонии должен был состояться концерт Жванецкого. На него устремилась вся Одесса. Местные комсомольские боссы только развели руками:
«Старик, извини, не только у нас, но даже в обкоме партии нет ни одного билета. Ну, нет и все».
Что делать? Имея значительный опыт несанкционированного проникновения на стадионы и в театры, я все же решил испытать удачу. Прихожу к зданию, где состоится концерт. Со мной Саша Хорт, редактировавший в те годы отдел юмора в популярном всесоюзном журнале «Юность». Вокруг толпа желающих попасть на выступление Жванецкого – и ни у кого ни одного лишнего билетика. Стоим, ждем. Невольно накатывает уныние. Остается десять минут до начала. И тут появляется команда «джентльменов», а у меня вдруг прорывается несвойственное мне нахальство.
– Привет, ребята, – громко, чтобы услышали билетерши, говорю я. – А мы вас уже заждались!
Беру за руку Хорта и месте с ним втискиваюсь между Левинзоном и еще одним парнем. Ребята проявляют истинное джентльменство – делают вид, что без нас они и не собирались идти на концерт. Так мы оказываемся в зале. Пробираюсь на галерку. Здесь новая удача. Кто-то расставил дополнительные стулья. Захватываю один из них. И тут на сцену под аплодисменты, нет, под овации выходит Жванецкий.
Это был потрясающий концерт. В родном городе Жванецкий расходился не на шутку. Читал много нового, острого и безумно смешного. В тот день он, к слову, впервые бросил в публику: «Я уже ушел из большого секса. Перешел на тренерскую работу». Ему тогда исполнилось 53 года, поэтому кое-кто и поверил. А он обманул – вскоре женился на своей симпатичной и стройной Наташе, которая была моложе него на тридцать с хвостиком лет. Их сыну Дмитрию в этом году исполнилось двадцать пять.
Мне кажется, что спустя годы я помню тот концерт до малейших подробностей. Он затянулся надолго, но скучавших в зале не было…
А почти через двадцать лет состоялась моя вторая встреча со Жванецким. На этот раз более близкая. Моя добрая приятельница и, к слову, классный журналист Валя Серикова поддерживала в те годы добрые отношения с Михаилом Маньевичем, даже издавала в Киеве его книги. Однажды она позвонила и пригласила меня на концерт Жванецкого, который прошел как обычно с большим успехом.
После концерта Валентина сказала, что завтра состоится пресс-конференция, на которую соберется совсем немного народу. Пригласила и меня.
«Прессуха», как я и предполагал, оказалась интересной.
— А что вы думаете о политиках? – спрашивали у Жванецкого.
— Когда собирается много людей, потерявших чувство юмора, это всегда вызывает дикий смех у тех, кто за этим наблюдает. В Украине сейчас больше свободы, чем в России. Но эти бесконечные дебаты! В парламенте, на телевидении, в газетах. Одни дебаты. Но это уже вызывает смех. Потому что когда-нибудь они ведь должны кончиться. Самолет должен взлететь. Он не может не взлететь из-за того, что обсуждается каждое колесо.
— Общепризнанно считается, что Жванецкий — гений. Как вам живется с осознанием этого?
— Вот, снова подбрасываете фразу, от которой балдеешь — так нечестно! Я не могу всерьез к этому относиться: при жизни очень трудно оценить свои достижения. Хотя — как видим, то, что я накропал, живет… Но я часто бываю печален, все время себе не верю – действительно ли хорошо пишу? Действительно ли это кому-то нужно? Действительно ли это литературно — мне ведь не удается ни сюжет придумать, ничего. Я не могу конкурировать с современными писателями — вон женщины пишут романы! Полина Дашкова подарила мне тонну своих книг: «Это только для начала», — сказала она. На вечеринках люди задаривают меня своими книгами — ни бокал, ни рюмку взять, засовываю их за пояс, забываю на окне… Потом читаю и думаю — это ж надо так растянуть сюжет. Нет, я так не умею. Я им дико завидую.
— Чувство юмора — его можно развить или с ним нужно родиться?
— Маленький совет. Если у вас нет чувства юмора — держите возле себя человека, у которого есть чувство юмора. Вообще хотя бы следите за ним. Нет, развить чувство юмора невозможно. И это грустно. Мне грустно, когда я встречаю людей, лишенных чувства юмора, а их очень много. Особенно «патриотически» настроенных, они почему-то все его начисто лишены. Они очень серьезны. Все время трескучие фразы, бесконечная геополитика, все жутко пафосное. Абсолютно нет чувства юмора. Я, наверное, им кажусь очень мелким и вшивым, потому что я ироничен. Ну а они мне. Так и живем…
Здесь я вспомнил, как накануне, где-то посредине концерта, Жванецкий прочитал пару миниатюр на «еврейскую» тематику. А затем, выслушав аплодисменты, с улыбкой заметил: «Все-таки замечательная в Киеве публика. Эти вещи я бы не рискнул читать где-нибудь в Омске… Да и в Москве тоже. А в Киеве меня понимают».
Если перефразировать классика марксизма, то Михаил Жванецкий, кроме всех своих прочих достоинств, был «зеркалом еврейской русскоязычной творческой интеллигенции», не совершившей алию на родину предков. Мне приходилось много беседовать с ее представителями разного уровня таланта. И вот что хотелось бы сказать. Сегодня деятельность многих еврейских организаций переориентирована на воспитание в потенциальных олим в странах бывшего Союза еврейской самоидентификации. Идея, конечно, неплохая. Но дело в том, что значительная часть творческой интеллигенции не спешит покидать обжитые края не только и не столько из-за того, что ощущает себя «носителем общечеловеческих ценностей». Более всего они боятся уронить себя, оказаться ненужными и невостребованными. Для одних — это прозаическое опасение потерять популярность, для других – нечто большее: не иметь возможности творить или просто работать. Они остаются там, где родились и выросли, там, где приобрели авторитет и известность. И при этом стараются не замечать, что в некоторых странах постсоветского пространства уже давно наметился обратный процесс — от демократии к тому, что было раньше.
Наблюдая за тем, что происходит сегодня в России, да и не только в ней одной, позволю себе усомниться, что «все будет хорошо» просто так. И, должно быть, подсознательно это чувствуют многие. И бегут, бегут от «самоидентификации». Нет, к Жванецкому это не относится. Он в такие игры не играл. Но другие… Читая иногда интервью, просто неловко становится то за известного артиста, то за спортивного деятеля, то за поэта, которые вдруг дружно стали говорить о том, что «евреи они только на такой-то процент, а по духу русские люди». Что-то не припомню я от них подобных слов в первые годы после развала СССР. Тогда на волне демократии было одно, сейчас – другое. Только вот, не дай Б-г, в случае чего, как говорится в старом антисемитском анекдоте, бить будут не по паспорту, а по… Как заметил Жванецкий: «И самовар у нас электрический, и мы довольно неискренние».
Какой рецепт можно выписать этим «абрамам, не помнящим родства»?
Лучше Жванецкого не скажешь: «Вся штука в том, что ты стремишься в институт, в консерваторию, в скрипку, в науку, в спорт, лезешь наверх, напрягая все силы, чтобы доказать, что ты не еврей. И наступает момент, когда ты становишься не евреем, а Ойстрахом, Гилельсом, Плисецкой или Пеле. Но всегда будут люди выше или наравне с тобой, и для них ты опять еврей. И что тебе тут посоветовать, кроме как принять, наконец, это звание и умереть среди своих».
Да, ощущение принадлежности к своему народу — это факт твоей жизни. И никуда тебе от этого не деться.
«Юмор — это не шутка. Это не слова. Это не поскользнувшаяся старушка. Юмор — это даже не Чаплин. Юмор — это редкое состояние человека и талантливого времени, когда ты весел и умен одновременно. И ты весело открываешь законы, по которым ходят люди…», — так сказал о юморе в одной из своих миниатюр Михаил Жванецкий.
Очень верно сказал.
В тот день, на пресс-конференции в узком кругу, мне повезло. Рассказывая о своей новой книге, Жванецкий с небольшой грустью посетовал: «Меня же советские писатели воспитали в духе того, что «ты, Миша, не писатель, тебя нельзя читать глазами». Они в меня вдалбливали комплекс неполноценности. А я ходил и думал – а чем же меня читать, если глазами нельзя?»
И тут я совершенно инстинктивно добавил: «Так они же и Окуджаву с Высоцким поэтами не считали». Моя реплика понравилась Михал Михалычу. Он улыбнулся и неожиданно спросил: «Как тебя зовут?»
Я ответил.
Тогда он открыл знаменитый потертый портфель, достал из него свою новую книгу, которая так и называлась «Мой портфель», и на титульной странице размашисто написал: «Мише Френкелю от автора».
…Помню пушкинский совет по преодолению тоски и грусти. Но шампанское люблю не очень, а «Женитьбу Фигаро» читал всего один раз. Поэтому, когда накатывает плохое настроение, открываю ящик письменного стола и перечитываю «Мой портфель». Представьте себе, помогает…
В ноябре 2020-го с небосвода закатилась звезда. Ушел из жизни Михаил Жванецкий. Но то, что он сказал людям, остается с нами.
Читайте в тему:
МИХАИЛ ЖВАНЕЦКИЙ. ИЗБРАННОЕ
СОВРЕМЕННАЯ ЖЕНЩИНА
Что случилось с женщинами?
Я постарел, или новая мода —
невозможно глаз оторвать,
трудно стало ходить по улицам.
ПРОХОЖИЙ
Современная женщина, идущая по городу, – отдельная, сладкая, близкая тема для разговора. Сказочная, как выставка мод. Будоражаще пахнущая издали.
Стройная. В брючках, закатанных под коленки, открывая миру сапоги, а в них чулочки, и только в них – ножки.
А на торсике – вязанная самой собой кофтуля-свитерок с ниспадающим, открывающим, отрывающим от дела воротником, а уже в воротнике – шейка, служащая для подъема и опускания груди, с цепочкой и украшенная головкой со стекающей челкой на строгие-строгие неприступные глаза, закрытые для отдыха длинными, загнутыми вверх прохладными ресницами, вызывающими щекотку в определенные моменты, до которых еще надо добраться, а для этого надо говорить и говорить, говорить и говорить, и быть мужественным, и хорошо пахнуть, не забывая подливать сладкий ликер в рюмки, перекладывая билеты в Большой зал из маленького кармана в пистончик и попыхивая сигаретой с калифорнийским дымком, зажженной от зажигалки «Ронсон», срабатывающей в шторм и лежащей тут же возле взбитых сливок, присыпанных шоколадом, в тридцати сантиметрах от гвоздик в хрустальной узкой вазе, закрывающей нежный подбородок, но открывающей губки, где тает мармелад…
О боже, оркестр, ну что же ты?! Вот и датчане вышли в круг, вот и ритм… Но нет, не то. Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей – в пяти.
Ваша стройность перестала быть визуальной, она уже – здесь. А разность полов так очевидна, так ощутима. Мы так по-разному одеты и представители столь разных стай. Только наши шаги под этот оркестр. Из наших особей исчез интеллект и пропали глаза, мы ушли в слух. Его музыка, твое дыхание и там, внизу, движение в такт контрабасу. И догорает сигарета, и допевает квартет, и ликер из графина перетек в наши глаза, а сливки с шоколадом еще не кончились. Они припорошили губы, и мы будем их есть потом, позже, медленно…
Хороший режиссер в этом месте ставит точку, потому что к нам приближается официант, портье, милиционер и распорядитель танцев.
ФАНТАСТ
Что такое?.. Что здесь происходит?.. Ничего не знаю. Я фантаст. Я писатель-фантаст. Какие вокзалы, какие билеты, этим вопросом занимается жена и малолетний сын Кранц. А я фантаст. Дорогу мне. Разойдись. Я рассеянный. Могу в любой момент под трамвай.
Крупноголовые существа планеты Большой Центавр обрушили ядерные заряды на планету Цветущий Галибарс. Война миров.
Какой обмен, какой квартиры? Я подавал? Чтоб ты так жил, паразит. Что у тебя там есть? Что ты меняешь? Отдельная? А тишина? Шум тракторов, вой ленточных пил, визг домашних хозяек, звяканье бидонов и бой посуды это мне мешает сосредоточиться. Я фантаст. Я все время у себя. Там тишина, понимаешь, Гамильтон? Костя?… Ну, Федор. Там есть цветы, от запаха которых насыщаешься. Там не надо искать женщин. Там наоборот. Сидишь на поляне в цветах, а они тебя ищут и окликают: “Глюкентавр. Глюкентавр.” Понял, Харитон? Это значит «Где ты? Где ты?». А ты цветы собираешь и сидишь в юбочке и в шелковых чулочках и поешь: “Крошечка, мотечка, мотылечек. Цветенька, метенька, голубочек”.
Вчера планета Малый Центурион покрылась дымом. Кажется, на них напали. Кто?.. Если бы я знал, я бы с тобой не говорил, я бы им помог. Я узнаю. Я не тороплюсь.
Где вы видите “Дарью”? Какая? У кого “Дарья”? У меня в руках? Да… Я не знаю, где я его брал. Тут где-то. Жена мне сунула. Я ее жду.
Сейчас окутался дымом Рекс, планета слабого свечения в созвездии Купера. Ну, там мне ясно. Там могучая группировка шестипалых организмов борется за власть.
Какая “Дарья”? Где я брал? Где я брал “Дарью”? Я не знаю. Наверно, там еще есть, откуда я знаю? Я фантаст. Покоя нет. Эта проклятущая “Дарья”. Черт его знает, где у вас продают порошок. Советский, советский, но я фантаст. Я международник. Я межпланетник. Два часа назад пал Гарменон, последний оплот думающих папоротников. Причем взят был обманом.
Подавись своей “Дарьей”. Мне ее дали подержать, “Дарью” твою. Мылом стирай. Ты знаешь, чем Иван Грозный стирал? На реке. Бил об воду. Бил об реку, стоя по колено в воде в закатанной скуфье. И лошади рядом пили. Осторожно, красиво. И вздрагивали. И лошади и царь. И тишина. И никого… Ни мыла, ни твоих трамваев. И рыба плескалась, и девки с песнями, а сейчас они все на Центурионе, в реке Макакац.
Я идиот? А твое воображение не поднимается выше миски с этой “Дарьей? ” Бери пакет, подавись. Не бойся меня, не бойся. Не смей бежать от меня. Я не соблюдаю правил движения, я могу попасть под машину. А вы чего, фантаста не видели? У!… Перепугаю сейчас всех…
Точно курциане… Но каждый из них издавал облако. Вы можете издать облако? Эй, вы, пятеро, я вам сейчас скажу, где я брал “Дарью”. А от того, что ты меня стукнешь, ничего не изменится. Ай. Ты что, с ума сошел? Хорошо. Я скажу. Здесь, за углом, в хозяйственном. Идите все туда. Бегом. Бегом. Но там уже ничего нет. А, ха-ха-ха-ха. Я залился сатанинским смехом. Не мешайте мне заливаться. Нет, бабушка, я не идиот. Я просто неместный, я фантаст.
А вот и жена. Моя Маша. Мой единственный переводчик. Маша, скажи им, что я не понимаю их жизни. Куда они побежали? Зачем им эта “Дарья”? Скажи им, что я фантаст. Сказала? Они поняли? В любом случае пошли. Я тебе нужен, Маш?.. Да. Ну идем домой, Геба. Идем, моя единственная связь. Гаснет комета Когоутека.
ОДЕССА
Итак, Одесса для тех, кто ее не знает и не хочет знать. Довольно красивый город на нашем Юге и чьем-то Севере. На берегу Черного моря, трехтысячный юбилей которого мы недавно отмечали.
Обычно очень жаркий август, когда мы по ночам обливаемся потом, а серая морская вода не охлаждает, а засаливает.
Дачи здесь маленькие – квартиры без крыш. Засыпаешь один, просыпаешься впятером. Жуют здесь все и всегда – семечки, креветки, копченую рыбку, раков, виноград. Лучшие в стране рты не закрываются ни на секунду: хрумкают, лузгают, щелкают, посапывают, слушают ртом. Рты прекрасные – смесь украинской, русской, греческой и еврейской породы.
Девушки весной хороши, как кукурузные початки молочновосковой спелости. Летом еще лучше: стройные, упругие, покрытые горячим загаром и легкой степной пылью. Идти за ними невозможно. Хочется укусить и есть их. От красоты у них скверные характеры, а в глазах коварство.
– Миша, уже есть шесть часов?
– Нет, а что?
– Ничего, мне нужно семь.
Вообще, женщин умных не бывает. Есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры. Но с нашими горя не оберешься. Большое количество бросило меня, кое-кого бросил я, о чем жалею. Правда, мне пятьдесят и жалеть осталось недолго.
Итак, лучший месяц август – дикая жара. Если в залив вошел косяк, рыбой пахнут все – никого нельзя поцеловать.
Вся жизнь на берегу моря: там жарят, варят и кричат на детей.
Для постороннего уха – в Одессе непрерывно острят, но это не юмор, это такое состояние от жары и крикливости.
Писателей в Одессе много, потому что ничего не надо сочинять. Чтоб написать рассказ, надо открыть окно и записывать.
– Сема, иди домой, иди домой, иди домой!
– Он взял в жены Розу с верандой и горячей водой…
– Почему у вас семечки по двадцать копеек, а у всех десять?
– Потому что двадцать больше.
– Чем вы гладите тонкое женское белье?
– А вы чем гладите тонкое женское белье?
– Рукой.
Они не подозревают, что они острят, и не надо им говорить, не то они станут этим зарабатывать, у них выпадут волосы, вместо того чтоб говорить, они будут прислушиваться, записывать, а потом читать по бумаге.
Старички сидят на скамейках у ворот с выражением лица: «Стой! Кто идет?!». Когда вы возвращаетесь к себе с дамой, вы покрываетесь потом и не знаете, чем ее прикрыть. Весь двор замолкает, слышен только ваш натужный голос:
– Вот здесь я живу, Юленька.
А какой-то только что родившийся ребенок обязательно ляпнет: «Дядя Миса, только сто вчерасняя тетя приходила».
Когда вы выходите, двор замолкает окончательно и кто-то – шепотом, от которого волосы шевелятся: «Вот эта уже получше».
Здесь безумно любят сводить, сватать, настаивать и, поженив, разбегаться. Отсюда дети.
Худой ребенок считается больным. Его будут кормить все, как слона в зоопарке, пока у него не появятся женские бедра, одышка и скорость упадет до нуля. Теперь он здоров.
Одесса давно и постоянно экспортирует в другие города и страны писателей, художников, музыкантов и шахматистов. Физики и математики получаются хуже, хотя отец нашей космонавтики Королев – одессит.
Как Бабель, Ильф и Петров, Катаев, Ойстрах, Гилельс, – все мои родственники. Мечников и еще куча великих людей. А я до того необразован, что сам пишу эпиграф и произведение к нему. Ужас.
Со времен Бабеля и до сих пор в детей вкладывают все надежды. Раньше на крошечное болезненное существо вешали скрипку, теперь вешают коньки, шахматы или морской бинокль. И хотя он не больше сифона с газированной водой, он уже бьет ножкой в такт и такой задумчивый, что его уже можно женить.
Август у нас лучший месяц в году, но сентябрь лучше августа. Начинается учебный год, пляжи пустеют, на берегу те, кто работает, но ничего не делает, а таких довольно много. По вечерам прохладно и целуются в малолитражке «фиат», куда целиком не помещаются, и мужа можно узнать по стоптанным каблукам.
В октябре вы лежите на берегу один. Правда, и вода холодная, градусов двенадцать.
Я спросил старичка, что купался: «Вы что, не мерзнете?»
– Почему? – ответил он.
Зима в Одессе странная. Дождь сменяется морозом, образуя дикую красоту! Стоят стеклянные деревья, висят стеклянные провода, земля покрыта стеклянными дорогами и тротуарами. Машины и люди жужжат, как мухи на липкой бумаге. Если она неподвижна, значит, едет вверх; если едет вниз, значит, тормозит. Ушибы, переломы, носки, надетые поверх сапог, – очень красивая зима.
Город компактный. Пешком – за полчаса от железнодорожного до морского вокзала. Главная улица – Дерибасовская. Если спросить, как туда пройти, могут разорвать, потому что объясняют руками, слов «налево» и «направо» не употребляют. Пойдете туда, потом туда, завернете туда, сюда – туда, туда – сюда… Спрашивающий сходит с ума, пока кто-то не скажет – вон она.
– Где?
– Вон!
– Где?
– Вон, вон и т.д.
Одесситка, у которой руки заняты ребенком, ничего не может рассказать.
Почему здесь рождается столько талантов, не могут понять ни сами жители, ни муниципалитет. Только время от времени его уговаривают назвать улицу именем кого-то. Построены огромные новые районы, но там дома стоят отдельно, и там жить неинтересно. Интересно в старых дворах, где стеклянные галереи и все живут как в аквариуме и даже подсвечены лампочками, поэтому я не женат.
Мужчины в этом городе играют незначительную роль и довольны всем происходящим. Ну-ка, давайте откроем окно:
– Скажите, этот трамвай идет к вокзалу?
– Идет, но сейчас он движется в обратную сторону – хоть сядьте туда лицом.
Вот это мой двор. В Одессе не говорят: «мой дом» – «мой двор». Как вернулись после войны, так с 45-го года здесь живем с мамой. Художники из Одессы уезжают. Ее надо заканчивать, как школу. Все жизненные пути одесситов упираются в море. Дальше начинается другая жизнь, другая компания, другая страна.
