Пивная на Маросейке

Именно в учреждении общепита этого типа встретились Рива и Василий

Захар ГЕЛЬМАН, Москва — Реховот

 

У войны нет и не может быть истинного лица. Только сменяющие друг друга лики. Разрушающие, калечащие, убивающие. Но жизнь продолжается и на войне. Таков незыблемый закон бытия. Иначе и быть не может. Когда же пушки перестают стрелять и война заканчивается, то убитых и умерших поминают. Им уготована долгая память. А как быть раненым, изувеченным, обезображенным до неузнаваемости, но оставшимся в мире живых? Если рядом оказываются люди с открытыми сердцами, то смерти придется отступить. И даже на долгие годы.

В детстве я не сомневался, что родился в самом центре Москвы, на Маросейке, и прожил там первые годы своей жизни. Позже, когда наша семья уже переехала в окраинный район Измайлово, мне разъяснили, что Маросейка, переименованная к тому времени в улицу Богдана Хмельницкого, не совсем место моего рождения.

Из роддома родители привезли своего новорожденного сына в семиметровую подвальную обитель двухэтажной хибары, которая стояла во дворе Большого Спасоглинищевского переулка. Хотя этот переулок именовался Большим, на самом деле он представлял собой проулок, соединявший улицы Маросейка и Солянка. В определенном смысле этот элемент городской инфраструктуры получил едва ли не мировую известность, ибо в его середине располагалась тогда единственная в Москве синагога. С учетом такого факта, можно сказать, что я родился на самой еврейской московской улице. Интересно, что в год моей репатриации в еврейское государство в 1994 году этому переулку, переименованному в 1960 году в улицу художника Архипова, вернули прежнее название.

К нашему дому можно было пройти через железные ворота, которые стояли на стороне улицы, противоположной синагоге. В воротах был предусмотрен проем для пешеходов. Точно помню продолговатую железяку, перекрывавшую низ проема, и чтобы ее преодолеть, папа брал меня на руки. Перешагнув железяку, мы попадали во двор, который еще не был двором нашего дома. Его следовало пройти. Но именно этот, а не наш двор, запомнился мне навсегда. Там тоже был двухэтажный дом с лестницей, которая вела наверх прямо со двора.

Часто в этом дворе я видел типичный для того времени инвалидный драндулет, представлявший собой одноместную коляску темно-зеленого цвета на трех велосипедных колесах. Это транспортное средство управлялось длинной ручкой по типу самолетного штурвала. Из коляски вылезал безногий инвалид Изя. В памяти остался именно процесс его вылезания. Он выбрасывал свое тело из драндулета прямо на кусок ткани, похожей на брезент, постеленной на земле. Изя не был одиноким. Рядом с ним всегда оказывалась женщина, почти наверняка, жена, которая и стелила ему брезент.

Мои родители, недавние фронтовики, получившие ранения, оказались в Москве случайно: папа навестил своего брата Абрама, работавшего на инженерной должности в системе метрополитена. Родители и бабушка (мама мамы) не имели ни кола, ни двора. Впрочем, они начинали бы жизнь сначала, окажись в любой точке необъятного Советского Союза.

Семиметровое пристанище в столице им предоставили во временное пользование за немалые по тем временам деньги. Родителям приходилось много работать, но по какой-то причине в детский сад меня не определили. Обычно я был предоставлен на попечение бабушке Марьям Гершковне Трейберман, урожденной Гольдшмидт (или Гольдшмид, или Гольдшмит), оказавшейся в Москве за несколько дней до начала войны. Она приехала к своей дочери Эйди (по-русски ее звали Верой), старшей сестре моей мамы Сои (именно так, а не Зои) Захаровны Трейберман. На этом месте я вынужден сделать краткий «семейный экскурс» в годы Первой мировой войны.

Мой дед, Зусь Иосифович Трейберман, и оба его младших брата — Хиль и Абрам, воевали в русской императорской армии. Поэтому семье деда выплачивались какие-то деньги. Мой двоюродный дед, Хиль, погиб в самом начале войны. Его отец, мой прадед Иосиф, с горя повесился. Другой двоюродный дед, Абрам, получил ранение. В госпитале он познакомился с врачом, русской женщиной Ксенией Григорьевной Руденко, и женился на ней. Правда, при этом он сменил имя, отчество и фамилию, став Андреем Осиповичем Трилесским. Дядя Андрей и тетя Ксения (именно под такими именами они остались в моей памяти) всю жизнь прожили в городе Рыльске Курской области. Именно благодаря своему дяде и его супруге моей маме удалось после медицинского училища поступить и окончить Курский медицинский институт. В годы немецкой оккупации Рыльска тетя Ксения смогла спасти от смерти не только своего мужа, но и нескольких евреев, оказавшихся в Рыльске. Но это уже другая история, к которой, надеюсь, когда-нибудь вернуться.

Моя совершенно неграмотная бабушка, вероятно, что-то напутала, и даты рождения тети Веры и мамы в паспортах разнились всего лишь на несколько месяцев. Да и отчества у них были записаны разные. Более того, у тети Веры в графе отчество иногда стояло Зейдовна («зейде» — на идише «дед», было местечковым прозвищем моего родного деда), но чаще — Зусевна.

Бабушка намеревалась в столице вставить зубные протезы. Не знаю, как обстояло дело с протезированием у московского стоматолога, но только благодаря приезду в столицу она не оказалась вместе с двумя другими своими дочерями, внуками, мужем (понятно, моим дедом) и всеми родственниками в безымянных рвах и оврагах местечек Зиньков и Виньковцы, тогда Каменец-Подольской области Украины.

Здесь же замечу, что тетя Вера жила в Москве в районе парка «Сокольники». Она переехала в Москву в начале 30-х годов в возрасте 16 лет и не получила никакого образования. Несколько лет проработала на строительстве метрополитена. Потерявшая на фронте мужа и похоронившая в начале войны новорожденного сына тетя Вера, не очень хорошо владевшая русским языком, находила себя в беседах с прихожанами и прихожанками московской синагоги.

Напротив нашего дома в Спасоглинищевском переулке было отделение милиции. Позже папа рассказывал, что в ночной тишине из милицейских кабинетов и подвала раздавались крики избиваемых там арестованных граждан. В том же дворе, но в четырехэтажном кирпичном доме жила Дора Лазаревна (фамилию не знал) с племянником Хаимом, фронтовиком, среди наград которого выделялся Орден Славы третьей степени. Помнится, меня поражало одно из ушей Хаима (уже не помню, левое или правое), от которого осталась только половина. «Вторую половину, — говорил он, — срезанный осколком, пришлось оставить на память венграм при взятии Будапешта».

Всех родственников Доры Лазаревны и Хаима, которые оказались в оккупированном местечке на территории Украины, убили немцы и их местные приспешники. Причем, о мучительной смерти родителей и сестер Хаим узнал от украинцев, бывших соседей, которые сами в убийствах не участвовали, но помощь евреям оказывать опасались. Свою боль и горечь Хаим временами топил в ближайшей пивной, располагавшейся в те времена в конце Маросейки, рядом с домом, в котором сейчас находится посольство Республики Беларусь.

Об этом питейном заведении, собственно, и пойдет речь. Если Хаим там надолго задерживался, то Доре Лазаревне приходилось туда наведываться и в зависимости состояния племянника «изымать» его из нетрезвых компаний и приводить домой. Одной осуществлять «изымание» старушке было не под силу и нередко в помощницах оказывалась моя тетя Вера. При этом обе женщины использовали слова из лексиконов русского языка и идиша.

Тетя Вера работала, да и личные дела, конечно же, у нее имелись, поэтому бывало, что Дора Лазаревна заходила за моей бабушкой, которая, прихватив меня, сопровождала подругу в пивную. Хаим никогда не упивался в дупель. Обычно он засиживался из-за долгих бесед с работавшей там женщиной, которая мне тогда казалась ровесницей моей мамы.

Запомнил ее имя — Рива. Фамилия всплывает в голове вроде как Райхель или Райхельман. Наверное, все-таки Райхель. Она служила в пивной уборщицей и иногда подавальщицей. Хотя кружки наливала тетя Зина, считавшаяся в этом заведении главной. Вот ее в прямом смысле историческую фамилию запомнил точно – Махно. Она была грузной курящей женщиной с вечной папиросой во рту. Завидев меня, только входящего в вверенное ей учреждение в сопровождении бабушек, Зина Махно кричала любителям пенистого напитка: «Хватит матюкаться, черти!». И действительно, какие-то недавно вольно лившиеся в питейном заведении словечки заменялись на другие. Временно, конечно! Чтобы ребенка резкостью суждений не травмировать!

На самом деле, Рива Райхель была моложе моей мамы. В начале войны ей исполнилось только шестнадцать лет. Моя же мама, тоже уроженка Украины, еще в 1939 году успела получить диплом врача и до войны поработать в районной больнице.

Когда немцы оккупировали местечко, в котором жили Райхели, начальник полиции, набранной из местного населения, приказал доставить ее к себе и предложил, как я понял позже, стать его наложницей в обмен на сохранение жизни родителям и ближайшим родственникам. Как непосредственно развивались события в этой ситуации, не знаю. В силу возраста, вероятнее всего, просто не уразумел, если об этом и заходила при мне речь. Но жуткий итог происшедшего в занятом немцами еврейском местечке остался в памяти навсегда – полицаи расстреляли, забили до смерти, утопили почти всех тамошних евреев. Исключение для родных Ривы подонки не делали. Как спаслась молодая женщина, опять же не знаю. Мог просто забыть, если даже слышал. Ведь какие-то ситуации в рассказах взрослых детская память стирает напрочь.

Тем не менее запомнил, что Риву кто-то из «доброжелателей» вывел якобы на «партизан», которые повели себя по отношению к ней не лучше, чем немцы и полицаи. Сейчас я могу предположить, что в этом отряде состояли не настоящие партизаны, а какая-то бандитская шобла. Чудом ей удалось бежать и от псевдопартизан. И хотя на дворе стояла ранняя малороссийская осень, в лесу ночами прохлада ощущалась. Пришлось искать приют у добрых людей. Местный люд немцами был запуган донельзя. Ведь за предоставление ночлега еврею или еврейке независимо от возраста, как и за краюху переданного им хлеба, полагалась смерть.

И все-таки мир не без добрых людей. Рива приметила на отшибе села хатенку типа мазанки, из которой во двор выходила хлопотать старуха. Всегда в одиночестве. В окно этого жилища дважды спасшаяся от смерти молодая еврейка и постучала.

В доме будто бы ждали незваную гостю. Сразу же открылось не окно, а дверь. На пороге стояла пожилая женщина, вблизи старухой отнюдь не выглядевшая. Встретившись с настороженным взглядом Ривы, женщина, назвавшаяся Павлиной, все поняла и пригласила еврейку в дом.

Имя Павлина осталось в моей памяти из-за своей необычности. Больше такого женского имени, похожего на мужское Павел, я не встречал. Может быть добросердечную Павлину и не следовало зачислять в старухи, но ее возраст был весьма солидным, потому что в Красной армии служили ее дети и внуки. О муже речь вроде как не шла. Возможно, он умер или погиб еще до войны. Помню слова «куркули», в переводе с украинского «кулаки». Так что нельзя исключить, что муж Павлины погиб в ходе коллективизации и раскулачивания. Поэтому от греха подальше говорить об этом не полагалось.

В доме Павлины было две или три маленькие комнаты, кухонька, но самое главное был вырыт какой-то особый двойной погреб и оборудован подвал. Там и пряталась Рива до освобождения села Красной армией в 1944 году.

Как только красноармейцы появились в селе, Рива разыскала их командира и настояла на своей мобилизации. Она неплохо знала немецкий язык и вскоре оказалась в составе группы бойцов, осуществлявшей разведку боем. Дважды была ранена легко, но перед самым концом войны, уже на территории Австрии, осколки немецкой мины попали Риве в лицо, повредив зрительный нерв. Из-за этого ранения один глаз почти перестал видеть, а перебитая челюсть сделала выражение лица отнюдь не привлекательным.

После демобилизации возвращаться в места, где каждая пядь обагрена кровью родных и близких, не было никаких душевных сил. Добрая душа баба Павлина посоветовала ставшей ей как родной Риве поехать в Москву к своей младшей двоюродной сестре, оставшейся вдовой еще в самом начале войны. Сестра и была той самой Зиной Махно, которая заведовала пивной на Маросейке. У нее в комнате поначалу Рива и поселилась. Как тогда говорили, сняла угол.

Мне навсегда запомнились московские пивные киоски, официально считавшиеся «ларьками–павильонами». К ним всегда вились очереди из мужиков и редких женщин, желавших вкусить кружку-другую пенного напитка. И это при том, что многие из жаждавших пивка ранее уже успевали принять на грудь крепкие напитки.

В этих точках общепита предполагался большой людской поток, поэтому наличие стульев или лавочек для ожидавших не предусматривалось. В пивнушках работали, как правило, немолодые женщины полноватого телосложения, умевшие постоять за себя и знавшие все тонкости «великого и могучего».

Пивные, в которых можно было присесть на стулья или табуреты, котировались выше. Да и к пиву там предлагалась нехитрая снедь. Например, рыбешки типа кильки или хамсы, обычно не первой свежести, соленые сушки и, разумеется, бессмертный плавленый сырок «Дружба». Редко, но бывали в ассортименте и вареные раки. В этих заведениях околачивался самый разный люд. В послевоенной Москве завсегдатаями, понятное дело, были фронтовики, и те, кто выдавал себя за таковых. Немало ошивалось представителей разномастной шпаны, ворья, откровенных бандитов.

Особую касту клиентов пивных конца 40- начала 50-гг. составляли калеки. Они были разными. Пришедшим на костылях оказывалось заметное почтение. Им позволялось усаживаться за столы, если таковые присутствовали. Те, у которых обе ноги были удалены «под корень», передвигались на тележках со скрипучими подшипниками. Инвалид на таком транспорте мог катиться только по асфальту или по полу, постоянно отталкиваясь маленькими «утюгами». Такие инвалиды, если оставались ниже столов, получали еду и закуску от обслуживающего персонала или тех же посетителей. Калек, у которых все конечности подверглись ампутации, иногда водружали на самодельные высокие стульчаки. Обычно инвалиды платили за себя сами, иногда кто-то платил за них. Бывало, что воспользовавшись ассортиментом, какой-то визитер пытался сбежать на «малых скоростях». Поэтому драки в таких заведениях не были редкостью.

Неизменным уважением в пивной на Маросейке пользовался Василий Татаринов, безногий и безрукий инвалид войны, который был еще и слепым. Ему было лет двадцать пять. Хотя слепому и израненному возраст на вид определить трудно. Когда я впервые пришел с бабушкой и Дорой Лазаревной за Хаимом и увидел Василия, мне стало страшно. Настолько страшно, что я даже боялся заплакать. Но молодой инвалид, выявив своим обострившимся слухом нахождение в питейном заведении ребенка, ободрил меня словами: «Все нормально, малыш! Мы победили! Теперь жить будем!». И неожиданно предложил дружить. Представился по полной форме: «Василий Степанович Татаринов». Потом, глубоко вздохнув, сказал: «Зови меня Васей». Так мне звать было сподручнее. Не старых взрослых я звал дядями и тетями. Однако не помню, чтобы я хотя бы раз обращался к Доре Лазаревне по имени и отчеству. Тетей Дорой я тоже ее не называл. Сейчас с удивлением вспоминаю, что к ней я никак не обращался. Такое у детей бывает. А вот к нашей соседке по квартире в подвале, еще нестарой женщине, обращался «тетя Поля».

Риву тоже какое-то время именовал «тетей», но такое обращение ее смущало и поэтому она для меня навсегда осталась просто Ривой.

О том, что Василий слепой я слышал еще до того, как его увидел. Сперва старался не поворачивать голову в его сторону, потому что страшился углядеть пустые глазницы. Однажды примерно за год до знакомства с Дорой Лазаревной, когда вместе с родителями я посещал семью тети Гиты Берлин, урожденной Фридман, двоюродной сестры папы, в подмосковной Перловке (фактически район знаменитого города Мытищи), был потрясен обезображенным лицом их соседа, дяди Семы, инвалида войны, у которого глазницы были затянуты кожей. Внучка этого инвалида, Фрида, огненно рыжая девочка моих лет, с которой мне велели подружиться, совершенно бесстрашно вертелась между своим дедом и нами.

Но у Василия Степановича Татаринова, на которого я все-таки нашел в себе смелость внимательно глянуть, в глазницах за прикрытыми веками просматривались белки глаз. Наверняка, такие ранения имеют какое-то медицинское название, но покалеченные глаза всегда наводили на меня ужас.

Оказалось, что Василий различал день и ночь. Обрубки конечностей состояли из правого и левого предплечий. Стакан или кружку он мог держать, а кормиться без чьей-либо помощи не был в состоянии.

Его мать звали Матреной. Она ежеутренне подвозила сына на самодельной тележке к дверям пивной. Сердобольные завсегдатаи, околачивавшиеся спозаранку на задниках этого заведения общепита, подхватывали Татаринова и втаскивали в пивную. Далее ситуация развивалась по-разному. Обычно его водружали на стул. Но, как рассказывала Дора Лазаревна, иногда он начинал буянить, падал со стула и тогда после усмирения его усаживали на подстилке прямо у дверей. К молодому инвалиду-фронтовику, немощь которого представлялась бесконечной, местная братия относилась уважительно и сочувственно. У Татаринова на груди всегда висел «Орден Боевого красного Знамени». И однажды залетевшая на пару кружек пива какая-то гастролерская падла, в наглую сорвала Васин орден и дала деру. Да не тут-то было.

Среди посетителей пивной на Маросейке водились разные типы. Большинство, повторюсь, составляли недавние фронтовики. Однако и уголовная шушера, ходившая в больших и малых «авторитетах», в наличии присутствовала. И они, «авторитеты», не могли позволить, чтобы какой-то заезжий гад обидел безрукого, безногого и слепого фронтовика. В тот же день подонка вычислили, по-своему наказали и он сам с извинениями принес Татаринову украденный орден. Тем не менее ворюга воинской награды нанес обиду и оскорбление не только «самовару» (так именовали безногих и безруких инвалидов), но и фронтовикам, завсегдатаям пивного заведения на Маросейке. Так что долго по «белу свету» ворюге боевой награды прошагать не довелось.

Однажды вечером мать за Василием не пришла. Его дружки, хотя и были все в подпитии, погрузили инвалида на коляску и повезли на известный им его домашний адрес. Оказалось, Матрену ночью увезли в больницу. Никаких дальнейших расспросов принявшая на грудь братва проводить не посчитала возможным. Оставить же беспомощного инвалида на улице — подлость, на которую не способен пойти даже последний выпивоха. Тем более что тогда действовали бесчеловечные указы Совмина СССР и Президиума Верховного Совета СССР «О борьбе с нищенством и антиобщественными паразитическими элементами», фактически направленными против инвалидов войны, оказавшихся на улице. Известно, что бездомные инвалиды в буквальном смысле отлавливались и свозились в специальные дома-интернаты, которые располагались в отдаленных скрытых от людских глаз местах.

«Самоваров» приютить на долгий срок не у всякой доброй души хватит сил. За ними особый уход нужен. У бывших солдат, завсегдатаев пивной на Маросейке, взгляд был острый. Заметили они, как Рива смотрела на Василия Татаринова, когда поила и кормила его.

Чувством сострадания наделены многие. Сострадание – это и воздаяние душевного добра тем, кто этим чувством наделен. Хотя сострадание обычно имеет границы. Только у некоторых человеческих индивидуумов оно необъятно, ибо захватывает всю душу и переходит в любовь.

«Самовар» Василий Степанович Татаринов на улице не остался. Рива на коляске отвезла его к себе. Точнее, в свой угол в комнате Зинаиды Махно. Но у той иждивенцем был еще малолетний не очень здоровый племянник. Да и площадь комнатушки по метражу была примерно в два раза меньше комнаты Доры Лазаревны. Так что Хаим, широкая душа, немедленно перевез Василия и Риву в комнату своей тети. Он и затаскивал его на второй этаж. Возражений или какого-то недовольства никто не высказывал. И это при том, что все четверо оказались квартирантами одной, правда, большой комнаты.

Матрена, выписавшись из больницы, нашла адрес Доры Лазаревны и пришла за своим сыном. Да не пришла, а примчалась. Наверное, думала: кому он, такой покалеченный, нужен? Но любовь не знает преград. Материнское сердце не обманешь. Отношения между Ривой и сыном не стали для нее тайной. Она видела как ее кровинушка обрел внутренний стержень, новый смысл жизни. Он остался на новом месте жительства, в том самом Большом Спасоглинищевском переулке. Как-то само собой, жизнь инвалида-фронтовика Василия Степановича Татаринова изменилась.

Он не пожелал пребывать завсегдатаем пивной на Маросейке. Рива тоже поменяла работу. Знакомая Хаима порекомендовала ее на должность санитарки в больнице. Вскоре Василия поместили в госпиталь для инвалидов войны, где ему смогли сформировать культю правой руки, пригодной к протезированию. Культя левого плеча могла совершать поддерживающие действия. Благодаря врачам и мастерам по протезированию стопроцентный инвалид Василий Татаринов смог научиться набиванию картонных упаковок для медицинских ртутных градусников. Трудился дома. Продукцию Хаим отвозил в мешках на фабрику. Платили копейки, но все-таки и такие деньги были подспорьем к мизерной инвалидной пенсии и зарплате Ривы. Замечу, что они жили не в гражданском браке, а официально зарегистрировали свои отношения.

В начале 50-х годов теперь уже прошлого века наша семья переехала в Измайлово, окраинный район Москвы. Там в трехэтажном доме на 6-й Парковой улице дом 32. квартира 4, в комнате 22-х квадратных метров на втором этаже опять же в коммунальной квартире мы прожили десять лет.

После семиметровой клетушки в подвале, хотя и в центре столицы, наше окраинное измайловское жилище нам поначалу показалось хоромами. И это при том, что наша семья состояла из семи человек. Бабушка продолжала жить с нами, но поддерживала контакт с Дорой Лазаревной. Посещая синагогу, наведывалась к ней в гости. Слышал от бабушки, что Хаим создал семью с уроженкой своего местечка в Украине и переехал вместе с женой в подмосковный Подольск. Рива и Василий получили комнату в московской коммуналке. У них родились дети.

В 1961 году наша семья, наконец-то, получила отдельную квартиру в Кожухово, районе, где располагался гигантский «ЗИЛ» («Завод имени Лихачева»), производивший грузовые автомобили, и завод «Динамо», в то время одно из крупнейших и старейших электромашиностроительных предприятий России. Как-то проезжая на автобусе от станции метро «Автозаводская» к себе домой на 3-ю Кожуховскую улицу, вскоре переименованную в улицу Трофимова, из окна увидел женщину, толкавшую впереди себя коляску с инвалидом. Рядом шагали девочка и два мальчика. У меня забилось сердце… Подумал, что вот они Рива, Василий и их дети… Но присмотрелся и понял, что эта другая семья… Потому что сидевший на коляске инвалид, похоже, был зрячим, ибо на что-то указывал рукой везшей его женщине. И потом за спинкой коляски торчали костыли. Потом я много раз проезжал тем же маршрутом разными видами транспорта, проходил пешком, но никого из Татариновых не встречал.

В 60-е годы определенное количество инвалидов-колясочников, участников войны, смогли пересесть на автомобили со специальным управлением. Вероятно, так осуществлялась государственная программа. Но «самовары» водить автомобиль физически не могли. Так что сомнительно, что семья Татариновых могла заиметь автомашину в личное пользование.

В 1974 году я переехал в Выхино, другой окраинный столичный район, и расчет на случайную встречу с семьей Татариновых отпал сам по себе. Моя бабушка к тому времени умерла. Дора Лазаревна, полагаю, ровесница бабушки, вряд ли пережила ее.

Но надо же такому случиться – уже в середине 80–х гг. на одном из еврейских праздников, среди танцующих у «нашей» синагоги я приметил мужчину, показавшегося мне знакомым. Но я узнал его только после того, как тетя Вера, для которой, как я уже упоминал, посещение синагоги в течение десятилетий вошло в привычку, окликнула его. Это был Хаим. Обрадованный встречей старый солдат (в честь праздника он был навеселе) рассказал о себе и совсем немного о Татариновых.

Его, Хаима жизнь, сложилась, как он выразился, «вполне». Продолжает жить с женой в Подольске «на две пенсии». Трое детей переехали в Израиль. «Они создали семьи и мы дожили до правнуков» — с гордостью заявил кавалер Ордена Славы третьей степени.

Что касается Татариновых, то сведения об этой семье у него оказались весьма скудными. Помнится, он говорил, что, Рива и Василий добились получения большой квартиры и вместе с тремя детьми проживают в подмосковной Малаховке. Когда же я пытался узнать подробности жития-бытия этих почти его родственников, то Хаим глубоко вздыхал и разводил руками. В какой-то момент он внимательно посмотрел на меня совершенно трезвым взглядом и завершил беседу такими словами: «Главное, что у Василия и Ривы состоялась семья». Кто же спорит?! Верно сказал!

И мне вспомнились строки поэта-фронтовика Яна Сатуновского (полное имя — Яков Абрамович Сатуновский; 1913—1982) «Мама,/так хочется уже быть дома,/ чтоб все,/ что было,/ прошло,/ и чтоб все было хорошо». Я подумал, что, если жива Матрена, мать Василия Татаринова, то именно эти слова он мог бы ей сказать.

Позже тетя Вера поделилась весьма озадачившей меня информацией: оказывается Хаим и его жена вслед за детьми тоже переехали в Израиль. На празднестве у московской синагоги кавалер высокого военного ордена оказался потому, что навещал в Москве друзей. Почему племянник Доры Лазаревны не посчитал нужным сообщить мне о своем и жены израильском гражданстве, однозначного ответа у меня и сегодня нет. Возможно, не готов был Хаим к расспросам, которые в случае его «признания» обязательно бы последовали с моей стороны. Или он остановился у друзей, которые просили его не особо распространяться об Эрец Исраэль. Ведь советское время тогда еще не приказало долго жить, а Хаим немало пережил и многое помнил.

Но при таком раскладе, я вправе предположить, что старый солдат Хаим мог скрыть и похожую информацию о семье Татариновых. Вы понимаете, что я имею в виду?

Денис ДРАГУНСКИЙ | Корреспонденты, Сталин дал приказ!