Еврейские истории старой Бершади
Матвей ГЕЙЗЕР
С тех пор, как помню себя, и до начала 60-х годов прошлого века в Бершади были извозчики. Они возили пассажиров на железнодорожную станцию, находившуюся в деревне Флерино рядом с Бершадью. Эти же извозчики привозили прибывших на станцию в местечко. Уже у выхода из вагона узкоколейки Гайворон-Рудница балагулы шумно, восторженно встречали приезжающих, и ваши вещи моментально оказывались в их руках – они умудрялись нести по три-четыре чемодана. Тем повезло, чьи чемоданы попадали в одни руки. Но нередко случалось, что один чемодан оказывался у Пини, второй – у Схари, третий – у Бенчика.
Каждый балагула, предъявляя свои права на вас, рассказывал, что он возил со станции еще ваших далеких предков, и поэтому вы должны ехать только на его подводе. Иця, Бенчик, Юкл, все из рода Кнопов, состоявшие в родстве между собой, боролись буквально за каждого пассажира. Извозчики эти были словоохотливы, и в течение всей поездки на станцию или в местечко пассажиры узнавали все новости не только бершадские, но и одесские. Когда «новости» заканчивались, балагулы, нередко, рассказывали старые были и истории.
Помню, как однажды, по пути на станцию, в телеге с Бенчиком (он был старшим среди Кнопов) я оказался единственным пассажиром. Сел я рядом с хозяином, в тот день он поехал почему-то другой, неведомой мне дорогой. Уловив мое недоумение, Бенчик объяснил:
«Мне надо на сушарке взять мешок сухофруктов».
Когда пахнувший сухими яблоками мешок оказался в телеге, мы продолжили свой путь, и вблизи от сушарки я увидел остатки разрушенного еврейского кладбища. Это были надмогильные камни, большинство из них валялось на земле. Бенчик сказал:
«Ты хоть знаешь, что это за кладбище? Здесь похоронен твой прадед, известный в Бершади портной. Я точно не помню, кажется, его звали Нутэ. Неужели твоя бабушка Рива тебе не рассказывала о своем отце? Он обшивал всех богачей Бершади, даже Юревичей и Сабанских. Я помню, как будто это было сегодня, как в день свадьбы твои бабушка и дедушка подошли к воротам парка, где был дворец Юревича, и сам «пуриц» вышел к ним, поздравил и подарил деньги, по тем временам немалые.
А ты хоть знаешь, что родственники твоего деда — Гейзеры — дрались с нами, Кнопами? И чаще, чем они нас, били мы их. Плохо, что вы, молодежь, не хотите знать, что было когда-то. Ты, наверное, даже не знаешь, что твой прадед Нутэ Штейн каждый год ездил на сезон в Америку, а потом возвращался в Бершадь к своей семье. У него было много детей, и содержать такую семью было нелегко. А он всех дочерей выдал замуж, сыновей поставил на ноги».
Я по этому поводу заметил: сожалею, что дед не остался в Америке, а то я бы родился где-нибудь в Филадельфии, а не в Бершади.
«Эх, Марик, Марик, — с досадой произнес Бенчик, — все вы сейчас разъехались по Одессам, Киевам, Кишеневым и даже не хотите знать, как жили ваши бабушки, дедушки. А ваши дети, боюсь, совсем потеряют память о том, что было. Они не захотят даже признаться, что их родители из Бершади. Никогда не узнают, что пришлось пережить нам. Сразу после революции было еще страшнее, чем при немцах.
Я помню, как в 19-м году, летом, бандиты из Флерино, из Старого Гая, из Кириевки, из Устья собрались вместе, выгнали из Бершади Советскую власть. Целых три дня эти бандиты грабили, убивали евреев, насиловали дочерей при родителях. Потом они всех евреев загнали в синагогу (мужчин и мальчиков – в большую, а женщин и девочек – в маленькую), свезли туда сухие гиляки (ветки) и хотели поджечь. Кто-то из громил кричал: «У них на кладбище мужчины и женщины лежат отдельно, пусть горят тоже отдельно!».
Я спросил Бенчика, как удалось все же обреченным остаться в живых. Он рассказал, что спасли евреев украинцы из самой Бершади.
«Я еще много мог бы тебе рассказать. За эти дни умерло и погибло пол-Бершади.
Эх, молодежь, молодежь! Вы все забудете. Даже идиш станет для вас и ваших детей чужим языком. Если б ты понимал, что такое Бершадь!.. Сколько здесь жило когда-то умных благочестивых ученых людей!»
Сейчас я понимаю — прав был балагула Бенчик…
ДЕЛЕГАТ ХХ ПАРТСЪЕЗДА
Так вылезай, осторожно, не торопись, не бойся,
сдалась тебе эта канализация!
Канализация – для крыс, а не для красивого жидочка,
как ты.
Дыши, дыши!
Легкие у тебя хорошие?
Такой красивый парень, а прячешься в канализации…
Как тебя зовут? Коган или Кац? Или Хаймович?
Дыши, дыши,
еще немножко можешь подышать.
Надо ли сегодняшним читателям рассказывать о ХХ съезде КПСС? Мне кажется, что даже когда аббревиатура «КПСС» (ВКП (б) и т.д.) канет в Лету, то ХХ съезд этой одиозной партии, положивший конец 30-летней инквизиции советской эпохи останется в памяти надолго. А уж в истории Бершади по иронии судьбы память о двадцатом съезде останется навсегда. Об этом речь пойдет ниже.
В конце февраля 1956 года я приехал из Аккермана, где учился, в Бершадь. На железнодорожной станции в то утро все было как обычно. Не прошло и минуты после остановки поезда — я оказался в санях, на сей раз не в телеге – в санях все того же Бенчика Кнопа. Было морозное-морозное февральское утро, но Бенчик все же, усадив меня в сани, решил сделать еще одну «ходку» к поезду. Вернулся «пустой».
— Кто в такой холод, кроме меня и моей рыжей Фэйгэлэ («птичка» — так называл он свою лошадь отнюдь не рыжего, а гнедого цвета – М.Г.) еще выйдет из дому?
Бенчик подошел к лошади, поставил перед ней небольшой мешок с сеном и, пока она «завтракала», поглаживал ее, целовал и объяснялся в любви: «Кормилица ты моя, жизнь моя», — приговаривал он. Я же не только с каждой минутой, но с каждой секундой чувствовал, что примерзаю к саням. Наконец мы плавно двинулись с места, и Фэйгэлэ понеслась с такой скоростью, как будто участвовала в бегах. Шлейф серовато-голубого пара, исходившего из ноздрей Фейгэлэ, казалось, не поспевал за санями.
Не успел я оглянуться, как мы уже были на бершадском мосту. Сразу за ним, на том месте, где обычно сидел нищий со скрипкой (его называли Яша-Кыцька за умение воспроизводить на скрипке кошачье мяуканье), я заметил сгорбившуюся старую женщину. Завидев сани, она поспешила навстречу. Бенчик остановился. Рыдая, даже крича она (разумеется, на идише) спросила:
— Ну что, Бенчик, Вы не привезли мне моего Шикэлэ?.. Где он, где он может быть?! Уже пятый день, как он ушел из дому! Если он не вернется, я пойду туда, где много лет уже лежит его мама – моя дочь Рохэлэ. И останусь около ее камня навсегда.
Это была старая Раця – бабушка Шики – друга моего детства. Когда мы учились в парковой школе, Шика всегда был моим защитником, хотя был моложе меня года на два. Невысокий, коренастый, он был необыкновенно силен и смел и никого не боялся в школе. Скорее наоборот. Бабушка Раця растила, воспитывала его. Она мечтала, чтобы он стал хорошим человеком и хорошим сапожником таким же, как Симха Альберт – брат отца Шики…
Бенчик пытался успокоить Рацю, предложил отвезти ее домой, но она и слушать не хотела:
— Может быть, он приедет с другим извозчиком?
— Раця, неужели вы думаете, что в такой мороз еще кто-то кроме меня поехал на станцию?! Даже Схари сегодня там не было. Но вы не волнуйтесь, не паникуйте. Сказано в Учении: «Нельзя сетовать (мы тур ныт зындыкэн)». И вообще, Раця, советская власть – это не Гитлер, она не даст погибнуть вашему Шике. Он где-то ходит сейчас по Костецкой или Мясоедовской в Одессе – что ему, как и всем современным детям, до горестей, причиняемых ими родителям? Что можно сделать, если молодежи не нравится наша Бершадь. Им лишь бы быстрее за мост и… — куда попало! Они витают в облаках (зэй флиен ин ди лыфтэн)! Поверьте мне – скоро ваш Шикэлэ вернется. Кому он нужен в Одессе или даже в Москве?!
А когда мы отъехали от Раци, Бенчик продолжил свои рассуждения:
— Мне казалось, что Шика – хороший, послушный пацан. А тут он такой фокус выбросил. Если уже Шика на это способен! Пусть не накажет меня Бог, если я скажу: чем такие дети – лучше никаких. Это же не дети, а бандиты. Сколько Раця с ним намучилась!
За мостом мы свернули направо на улицу Ленина. Сзади слева осталась высокая стена, ограждающая парк, а перед ней – столб с подпоркой.
Бенчик спросил меня:
— Ты помнишь, что было на этом столбе во время войны? А, ты еще был тогда маленький! Здесь несколько дней в петле висел человек. На нем была фуфайка, кальсоны, а ноги его были босы. Почему и за что эти гады повесили его – кто знает? Говорили, что он партизан. Я вообще не знаю, где были эти партизаны, но из-за них в конце войны (в это понятие Бенчик вкладывал время, предшествовавшее освобождению Бершади, то есть конец февраля – начало марта 1944 года – М.Г.) чуть не погибла вся Бершадь. Среди тех, кого тогда убили, были родители Шики. Какое сегодня число? Двадцать седьмое февраля? Мне кажется, это было ровно в этот день двенадцать лет тому. Маму Шики я не помню, а вот папу – Нюму Буденовца – помню, как сегодня. Не думаю, что его так называли из-за того, что он был настоящим буденовцем. Так его прозвали из-за буденовки, которую он носил даже в жару. Говорили, что он в ней даже ложился спать. И еще. В Бершади смельчаков называли «аид а буденовец». Так вот отец Шики был настоящий смельчак. Его боялось все Флерино, даже в Яланце знали Нюму-гэвара (богатыря – М.Г.).
Когда началась война, его забрали в армию. Потом он снова оказался в Бершади, не помню уже, как и почему…
Продолжение этой истории я услышал в Бершади много лет спустя от Лейки (Лизы) Шаровецкой – сестры матери Шикэлэ. Позже, уже в Израиле, она об этом же поведала и для фонда Спилберга.
"Из армии Наум попал в плен. Но такой разве удержится в плену?! Конечно, он убежал. Куда? Домой, в Бершадь. Если б вы увидели этого типа — вы бы умерли от испуга. Он был заросший, как дикий дикарь. Самая страшная картина была, когда он, войдя в дом, сбросил с себя одежду из бумаги. Вши были на всем его искалеченном теле. В особенности их много было на спине, в том месте, где эти гады каленым гвоздем выжгли макгендовид. Рохэлэ в тот момент, к счастью дома не было. Мы с мамой согрели воду. Наум был страшнее, чем мертвец, выкопанный из земли. Мы посадили его в корыто, как ребенка, умыли, отмыли, постригли. Когда я за окном увидела Рохэлэ, я вышла на улицу и подготовила ее к встречи с Наумом.
Пролетела ночь. На следующее утро Нюма сразу взялся за дело. Он спросил меня, знаю ли я, где живет его друг.
— Знаю, но это же за мостом, туда евреи не ходят.
— Ты должна пойти и сообщить ему, что я тут. Ты не боишься его?
— Я не боюсь. Он мой друг с детства.
И я пошла. Постучалась к нему. Он посмотрел в окно и пустил меня в дом.
— Что тебя привело сюда.
— Наум здесь.
— Где он?
Дома.
— Иди домой. Я приду.
Он пришел с готовым паспортом, где было написано, что Наум – украинец из какой-то деревни…"
* * *
А теперь прерву рассказ Лизы Шаровецкой – хочу поведать что-то из того, что слышал о партизанах Бершади. Замечу, что из шести гетто, созданных в Транснистрии, бершадское гетто было не только самым большим, но и, пожалуй, самым жестоким на этой территории. Нередко люди, вспоминавшие его, называли его самым героическим на этой территории. Разумеется, в каждом гетто были отдельные люди, группы смельчаков, оказывающих достойное сопротивление палачам. И снова Бершадь выделяется: «лучшая из подпольных антифашистских организаций находилась в Бершади. Ее руководителем являлся Яша Талес – старший лейтенант Красной Армии, который бежал из плена и, подобно многим советским военнослужащим-евреям, нашел убежище в гетто» (Стер Яковлевич Елисаветский, автор книги «Полвека забвения», Киев, 1998).
Случилось так, что в движении сопротивления фашистам участвовали многие и многие узники бершадского гетто. Их участие в Сопротивлении привело к одному из самых страшных событий в бершадском гетто – незадолго до освобождения Бершади, 11 февраля 1944 года, здесь было расстреляно около двухсот евреев, а 11 марта, за три дня до прихода Красной Армии – более ста пятидесяти. Этому расстрелу предшествовали такие события.
С «высочайшего позволения» маршала Антонеску, диктатора Румынии, в гетто Транснистрии начали завозить медикаменты и продукты питания из Швейцарии при поддержке «Джойнта» и других организаций. Распределение этих даров производилось руководством «юденрата», возглавляемого известным в прошлом в Буковине адвокатом доктором Михаэлем Шренцлем. Часть поступивших пожертвований, в особенности – медикаменты, по предложению доктора Шренцеля, доставлялось партизанам. Но даже в такие страшные времена жестоковыйность, их вечные поиски справедливости привели к ужасной трагедии. Предположив, что доктор Шренцль манипулирует гуманитарной помощью в своих интересах, быть может, даже приворовывает, геттовцы, буквально, взбунтовались. Вечером, в начале января 1944 года, они окружили дом Шренцля, требуя вернуть исчезнувшие медикаменты, продукты и одежду. Доктор Шренцль не оправдывался – он рассказал собравшимся правду и просил ее довести до всех евреев гетто.
«Но, — предупредил он, — ни дай Бог, об этом узнают румыны и немцы, или гестаповцы, которые сейчас их контролируют!»
Почти все вняли призыву доктора Шренцля. Люди не только отказались от гуманитарной помощи, но решили принять посильное участие в оказании помощи партизанам. Но, как всегда это бывает, оказались среди геттовцев доносчики. Кто-то проинформировал о существовании списков, с фамилиями тех, кто собирал для партизанского отряда деньги, теплую одежду, продукты, медикаменты. Список этот поместили в бутылку и, как казалось всем, надежно спрятали. Но место нахождения этой бутылки все же стало известно жандармам. Долгие и жестокие пытки хозяйки квартиры – молодой женщины – ни к чему не привели. И только маленький ее братик, оказавшийся свидетелем этих пыток крикнул:
«Не убивайте ее! Бутылка находится здесь, под полом этой комнаты».
Остальное оказалось, как говорится, делом техники. По списку были найдены почти все, а если не находили кого-то из списочного состава, вместо него пыткам, а потом убиению подвергались близкие, родные. Не один день длились пытки, расстрелы, но ни от кого и ничего не узнали палачи – тайные дороги в катакомбах, ведущие к партизанам, остались для них закрытыми.
Отдельно расскажу о гибели доктора Шренцля. Несколько суток днем и ночью изощренно пытали его, потом полумертвого, окровавленного вели по улицам гетто. На груди и на спине у него на румынском и русском языке было написано:
«Если в наших руках не окажется Яша Талес и его бандиты, гетто будет сожжены до тла».
Но и это не подействовало на людей, ненавидевших захватчиков.
* * *
И вновь вернусь к воспоминаниям Лизы Шаровецкой и не только к ним.
Наум по рекомендации своего друга пошел в партизанский отряд, находившийся в лесах, окружавших Бершадь. В основном, Наум «работал» в Бершади – он добывал продовольствие для партизан. Рассказывают, что он пришел к старосте какой-то деревни около Бершади и сказал:
«Хочешь жить – на завтра приготовь заколотую и обшмаленную свинью. Мы придем и заберем. И хлеб не забудь».
С того дня староста этот снабжал партизан продуктами.
Однажды по Бершади прошел слух: что будут вывозить с сахарного завода сахар для немцев. (Это были не слухи – сахарный комбинат, построенный еще в дореволюционное время Бродским, а названный до войны именем Кагановича, славился далеко за пределами Подолии своей продукцией. Немцы по узкоколейке вывозили тонны сахара до широкой колеи, до станции Рудница, а оттуда он шел уже в Германию. Но с начала 42-го года сахара до Рудницы прибывало все меньше и меньше. – М.Г.) Прослышав, что готовится очередная отправка сахара в Рудницу, Наум с другими партизанами отправились ночью на сахарный завод, к тому месту, где начиналась узкоколейка. Они завязали сторожу глаза, привязали его к столбу, а потом открутили крепления стыков. Эшелон вышел с территории завода и вскоре перевернулся.
На следующий день после случившегося, ночью, пришли искать Наума. Тот, которого связали, тоже был с ними. А Наума он, наверное, знал до этого.
Поняв, что происходит, Наум успел спрятаться в «секрете»…
Дом, где жила Раця и ее семья, находился в одном из затхлых переулков бершадской Иерусалимки. «Шалимка» — называли этот «элитный» район. Помню, в детстве я был наслышан о том, что в Бершади еще с тех времен, когда она находилась под властью крымских татар, сохранились катакомбы. Были они и под Иерусалимкой. Во всяком случае, катакомбы эти не раз спасали евреев от погромщиков в годы Гражданской войны, и от немцев – в годы Отечественной. Их называли секреты.
Правда, Лиза Шаровецкая говорит, что «секрет» в их доме был сделан кем-то из бессарабцев. Впрочем, столь ли важно? «Секрет» был. И он-то сделал свое доброе дело — спас жизнь Наума, но не надолго. После первого прихода «гостей» Лиза предложила Науму уйти, спрятаться где-то в другом месте.
" — Если я уйду от вас, убьют Рохэлэ.
Прошло несколько дней, и снова раздался стук в дверь. Когда я подошла к двери, то почувствовала, что Наум положил свою руку на мою и тихо прошептал: «Не открывай». Что поделаешь – никто не хочет смерти. Он сумел залезть на чердак, а оттуда – на крышу. Но вокруг нашего дома уже были сотни немцев и румын. Они заметили его на крыше, начали стрелять, потом вывели Рохл и начали допрос.
— Где твой муж?
— Я не знаю, он уже давно не был дома.
Забрали ее, потом и Наума, оставили только ребенка в люльке (Шикэлэ – М.Г.) Ему было тогда два года. Прежде, чем увести Наума, его избили рядом с домом, выбили глаз. Тут же на месте устроили допрос. Требовали, чтобы он назвал всех, кто был тогда с ним на сахарном заводе. Он отвечал:
— Я сам там не был, откуда же я знаю, кто там был.
А охранник, стоявший рядом, сказал:
— Как же ты не был, если ты сам завязывал мне глаза?
Короче, и Наума, и Рохэлэ потащили в подвал большого дома на окраине Бершади. Всех, кто попал в этот подвал, потом расстреляли около Бырловки… А когда Бершадь освободили, уже в апреле, все пошли опознавать трупы. На теле Рохэлэ не было ни единого следа пуль – наверное, у нее оторвалось сердце. Как я узнала ее? По юбке – они у нас были одинаковые. Когда я провела рукой по ее волосам – они остались в моей руке. Узнать Рохэлэ было невозможно. А шел ей тогда 21-й год. Что осталось от этой красавицы? Волосы в моей руке. А после нее – Шикэлэ. Сегодня он уже взрослый, очень уважаемый человек. Его дети уже отслужили в армии Израиля…"
Здесь добавлю: младшего сына Шики назвали в честь Рации – Русланом.
А теперь — вернусь снова в 1956 год, в февральскую Бершадь – на сани Бенчика. Напротив базара экипаж Бенчика остановил человек с пышными рыжими усами по прозвищу Хаим дэр Угибриттэр – Хаим Обожженный.
— Ну, Бенчик, ты не привез нам нашего делегата из Москвы? Ну, ничего, он там с Хрущевым договорится, чтобы коммунизм построили сначала в Бершади, потом в Одессе, а уже после этого – в Москве. Раз в Кремле есть наш делегат – в Бершади будет все в порядке.
Тогда-то я впервые услышал прозвище Шики. До этого он был одним из немногих в Бершади «счастливчиков», не удостоенных такой чести. И с того времени – с конца февраля 56-го года – за Шикэлэ Альбертом, которому сегодня уже за шестьдесят, закрепилось прозвище «Делегат». Даже в Израиле, где он возглавляет общество выходцев из Бершади, на собраниях землячества объявляют: «Слово предоставляется Делегату…»
Еще одно воспоминание, быть может, без прямой связи с предыдущим рассказом, буквально врывается в мое повествование. Речь пойдет о моем брате Грише Прицерте.
Случилось это в 43-м или 44-м году. Тогда Грише было лет четырнадцать-пятнадцать. Рослый, высокий, видный. Румыны вместе со взрослыми угнали его в Николаев на каторжные работы. Мысленно родные — мама и сестра Симочка уже простились с ним. Но не тут-то было. Гриша бежал из лагеря, переплыл реку Буг. До Бершади добирался пешком. Пришел без одежды, вместо нее на его теле были какие-то тряпки и газеты. Возвращение Гриши в Бершадь – одно из первых событий в моей жизни, оставшихся в памяти. Его мама Голда – сестра моей бабушки была тогда у нас. Кто-то крикнул в открытую дверь:
«Голда, лойфт — айер зин гэкумэн!» (Голда, бегите – ваш сын пришел!).
Тетя Голда побежала в сторону долины. Я буквально понесся за ней. А здесь уже мои воспоминания переплелись с рассказами, услышанными позже. Говорили, что Гриша выглядел не подростком, а стариком – обросший, весь в гнойных кровавых чирьях, худой, как скелет. А вот крик тети Голды, рвущей на себе волосы, никогда не забуду: «Сызныт майн зин!» (Это не мой сын). Она никак не могла признать его. Гриша, слава Богу, выжил, а сейчас живет в Ашдоде (Израиль) с детьми и внуками. Может быть, они прочтут эти воспоминания и узнают что-то новое о своем отце и дедушке.
Выходцы из Бершади, уж не знаю, как их назвать – «бершадчане», «бершадяне», «бершадцы, живут сегодня во всех частях планеты, пожалуй, кроме Антарктиды. Яша Талес – в Детройте, совсем недавно о нем мне рассказывал мой соученик по бершадской школе Эдик, теперь уже Эдуард Яковлевич Талес – так звучит по-русски. Ему далеко за шестьдесят. Хочу, чтобы его внуки, как, впрочем, и остальных бершадцев, знали о своих дедах и прадедах. Они достойны этого.
Считаю уместным здесь назвать имена убиенных в феврале-марте 1944 года бершадцев, если не всех, то хотя бы тех, о которых что-то слышал и знаю: Дувыд Гольштейн, Альберт Наум, Гейзер Хова, Керпилевич Сруль, Марчак Элли, Меш Шмерель, Сикор Женя, Сикор Хася, Доктор Шренцль, Гедали Шульман, Темянский Виктор…
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.
Продолжение следует
