В защиту Фейхтвангера

Этот немецкий писатель еврейского происхождения не был первым и единственным большим художником, «очарованным» Сталиным

Лазарь БЕРЕНСОН

 

Как обезьяны на цепи,

Шагали мы гуськом.

Мы молча шли за кругом круг

В наряде шутовском.

Сквозь дождь мы шли за кругом круг

В молчанье нелюдском.

Оскар Уайльд. «Баллада Редингской тюрьмы»

Знаменитый немецкий писатель и гуманист — автор четырех десятков популярных произведений, пьес, научных трактатов, литературных и философских исследований, видный общественный деятель, активный антифашист известен всему миру как один из самых ярких интеллектуалов XX века. Для нас же не менее важно, что в любой ипостаси он оставался достойным евреем, воспевал и отстаивал наши национальные доблести, поэтизировал нашу самобытность, воссоздавал историческое прошлое своего народа, утверждал его непреходящую ценность в современном мире. И, что не менее важно, он отказался от принятия христианства как условия получения кафедры в Берлинском университете в начале прошлого века и с тех пор, начав с первых маленьких драм на еврейские темы, через все последующие произведения, и до последнего романа «Ифтах и его дочь», боролся с антисемитизмом, противопоставляя ему наше «тихое мужество Духа».

Сейчас во многих публикациях вновь появились обвинения Лиона Фейхтвангера в апологетике Сталина и одобрении адского режима. При этом называется его книга «Москва, 1937», вышедшая в столице СССР в том же году. В лучшем случае писателю приписывают наивность, легковерие, политическую слепоту, в худшем — отступление от своих демократических принципов и даже ангажированность, дабы обеспечить издание в Москве журнала «Дас ворт», основанного писателем совместно с другими известными антифашистами Б .Брехтом и В.Бределем. В доказательство последнего журналист приводит слова Брехта о спорной книге Фейхтвангера: «Это лучшее, что написано в западной литературе».

… В середине декабря 1936 года «Правда» писала: «Тов. Сталин принял германского писателя Л.Фехтвангера. Беседа длилась свыше 3 часов» (почему так переиначили на немецкий лад еврейскую фамилию писателя, можно только строить догадки). В Москве он пробыл долго, интересовался политической жизнью страны, присутствовал на процессах троцкистов, общался с лидерами Коминтерна. Признал ли Сталина, поверил ли в его потемкинские деревни, обратился ли в его сатанинскую веру — к этой загадке еще вернемся.

Лион Фейхтвангер не был первым и единственным большим художником, «очарованным» Сталиным. Дьявольскому обаянию поддались автор популярных исторических романов Эмиль Людвиг, знаменитый фантаст Герберт Уэллс, похвалу вождю пропел классик европейского гуманизма Ромен Роллан. Неистовый правдолюб Анри Барбюс, после многочасовой беседы со Сталиным на даче в Зубалово, пафосно завершает свою книгу о нем:

«Человек, чей профиль изображен на красных плакатах рядом с Карлом Марксом и Лениным, — это человек, который заботится обо всем и обо всех, который создал то, что есть, и создает то, что будет. Он спас. Он спасет. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках человека, который бодрствует за всех и работает, — человека с головой ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата».

Известно, что художники склонны увлекаться, поэтому приведу два примера из политической сферы. Ветеран большевистского лагеря, тертый партиец Владимир Антонов-Овсеенко, незадолго до своей казни, совершенной по приказу кровавого Иосифа, восклицает: «Еду в Испанию! Я был у Сталина. Это необыкновенный человек. Какая концентрация воли и ума. Какая колоссальная энергия!».

Спустя два десятка лет совсем другой политик, глобального масштаба деятель, принципиальный, последовательный, непримиримый враг большевизма, Советского Союза и его вождя, прозорливый Уинстон Черчилль писал:

«Сталин произвел на нас величайшее впечатление. Его влияние на людей неотразимо. Когда он входил в зал на Ялтинской конференции, все вставали словно по команде и, странное дело, держали почему-то руки по швам…».

В маниакальном стремлении покорить души и умы просвещенного Запада не обошел Сталин своим вниманием и патриарха европейского вольнодумства Бернарда Шоу, устроив этому нобелевскому лауреату пышные торжества в Москве по случаю его 75-летия. Великий парадоксалист характеризовал Сталина как симбиоз папы с фельдмаршалом, заметив, что с трудом удавалось скрывать, как он нас ужасно забавлял. Забавлял, пишет он, имея в виду игры Сталина в 30-е годы. Забавляли скоморохи, потешали лицедеи… Можно предположить, что на творческих представителей Запада, не осведомленных о кровавом терроре в СССР, действовал сталинский гипноз. Но это не так. Многое миру уже было известно, хотя, конечно, поразительней слепое обожествление вождя внутри страны. Я не имею в виду невежественные массы или творческих подхалимов, конъюнктурщиков и властолюбцев. Памятен позорный эпизод, когда на одном из приемов в Кремле азербайджанский поэт Самед Вургун, пав на колени перед Сталиным, простирая к нему руки, декламировал свое убогое стихословие. Сразу же последовала награда: орден и звание народного поэта. А известный российский писатель, депутат, лауреат и пр. Леонид Леонов в 1949 году в связи с 70-летием Сталина предложил ввести с этого дня… новое летосчисление. Сталин воспротивился. Говорят, что все это тоже было лицедейством, инсценировкой, чтобы лишний раз продемонстрировать и величие, и скромность юбиляра.

Сразу же оговорюсь — было немало случаев, когда осанну «мужикоборцу» пели вынужденно. Известен отчаянный шаг Ахматовой, напечатавшей в «Огоньке» цикл казенно-патриотических стихов «Слава миру» со славословием тирану во спасение ее сына Льва Гумилева, над которым в это время в Лефортово измывались сталинские сатрапы. Увы, не помогло. Или Мандельштам, искупая смертный грех своих строчек «что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина» тщетно силится спастись вымученной «Одой Сталину». Но и тут в стихотворении «Меж народного шума и смеха» великий поэт поддается чарам великого шамана. Потрясенный милостью тирана, распорядившегося поначалу «изолировать, но сохранить» автора знаменитой сатиры «Мы живем, под собою не чуя страны», Осип Эмильевич умиляется («И ласкала меня и сверлила Со стены этих глаз журьба») и уж совсем в духе библейского блудного сына отвечает на «отеческую» журьбу покаянным смирением: «И к нему, в его сердцевину, Я без пропуска в Кремль вошел, Разорвав расстояний холстину Головой повинной тяжел». Сгусток обреченности и трагизма. Настрою читателя на другую тональность примером светлой и искренней восхищенности творцов небожителем. Цитата будет долгой, но ее автор и сам текст достойны нашего внимания:

«Вчера на съезде ВЛКСМ сидел в 6 или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пришел к нему, взял его в передние ряды… Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН (так у автора. — Л. Б .) стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали — счастливая! Каждый его жест воспринимался с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» — потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко заслоняет его (на минуту)».

Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью».

Это половодье чувств, это удушье от восторга, это безбрежное счастье лицезрения Богочеловека владели не безусым и безмозглым комсомольцем, а 54-летним доктором философских наук, известным и любимым писателем, крупным литературоведом, превосходно образованным англоманом, поклонником, пропагандистом Уолта Уитмена, писавшего в своих стихах слово «Демократия» только с заглавной буквы. И сказано это не на трибуне, прилюдно, не в компании друзей в присутствии возможного (или неизбежного) стукача, не под угрозой опалы или ареста. Вышеприведенная цитата воспроизводит запись от 22 апреля 1936 года, сделанную собственноручно Корнеем Ивановичем Чуковским в его же дневнике (см. Чуковский К. Дневник 1930-1969. М. Современный писатель, 1994. С.141). Ну, как не проникнуться уверенностью, что упомянутый съезд комсомола, как и все другие массовые представления Сталина — митинги, съезды всевозможные, парады, шествия, общественные суды, выборы, — был масштабным театральным представлением, где в окружении статистов, с помощью реквизита (в данном случае — часы) великий лицедей играл свою сценическую роль («утомленный, задумчивый, сильный, властный, женственный, мягкий» — какая гамма на потребу и малограмотной звеньевой колхоза Демченко, и эстета Пастернака), зомбируя сознание широчайших масс, истребляя в их душах нравственные сомнения и запреты, шел он шаг за шагом к своей заветной и единственной цели: безграничная власть, вселенское доминирование.

«Упивался радостью» общения со Сталиным и выдающийся поэт Борис Пастернак. Исследователи его творчества и биографы говорят о многолетнем увлечении поэта личностью и деяниями тирана.

17 ноября 1932 года в «Литературной газете» было напечатано коллективное соболезнование 33 писателей Сталину по случаю таинственной смерти его жены Надежды Аллилуевой. К коллективному письму Пастернак не присоединился, но тут же на газетной странице приведена персональная записка поэта:

«Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине как о художнике — впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел».

Поэту понадобилось не просто выразить властителю соболезнование, а прояснить некую с ним творческую общность — художник, собрат, — и даже какую-то мистическую связь. Нет, поэт не лицемерит, не заискивает, не подхалимничает — он совершенно искренен в своем отношении к художнику-вождю. Именно это осознание сродства позволяет ему заступаться перед Всесильным за арестованного Мандельштама и хлопотать об освобождении Льва Гумилева, сына Анны Ахматовой.

В первом случае состоялся знаменитый телефонный разговор, когда Сталин упрекнул поэта в бездействии («…если бы я был поэтом и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь»; какое типично сталинское изуверство: сколько своих друзей он предал и уничтожил), а на предложение Пастернака встретиться и поговорить «о жизни и смерти» — попросту бросил трубку и к телефону больше не подходил.

Во втором случае стало известно письмо Пастернака, благодарящего вождя за «чудесное освобождение родных Ахматовой» и завершающееся сплошной «таинственностью»: «…я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизнь. Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б.Пастернак». (Этот удивительный документ впервые обнародован полностью 27.09.1991 г. в еженедельнике «Гласность».)

И завершающим аккордом мистического альянса «поэт—вождь» прозвучал стихотворный цикл Пастернака, посвященный Сталину и напечатанный в «Известиях» 01.01.1936 г. Сам поэт оценил этот цикл как «искреннюю, одну из сильнейших (последнюю в тот период) попытку жить думами времени и ему в тон». Исследователи утверждают, что это был «последний всплеск психической зараженности» Пастернака дьявольской личностью Сталина. Он не подписывает коллективного требования писателей расстрелять Тухачевского, а убийство его грузинских друзей, поэтов Яшвили и Табидзе, приводит его к отрицанию зловещей личности деспота.

Следовательно, прозрение художника наступило после разгула террора, до этого он жил в вакууме? Он не слышал о Соловках, о процессах начала 30-х, о коллективизации, раскулачивании, голодоморе? Как и вся страна, слышал и знал. В 1932 году поэт решил, вслед за другими коллегами, написать книгу о новой деревне.

«То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невыразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывающимся в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать».

И вместе с этим — восхищение Сталиным, вдохновенным творцом всего этого ада.

Из многих оценок такой неадекватности отношения больших художников к личности и бесчеловечным деяниям тирана наиболее верным мне кажется объяснение, данное дочерью знаменитого дипломата Литвинова, Татьяной Максимовной, в ее письме от 29.12.1995 г. к литературоведу Э.Герштейн:

«Когда я в дневнике Корнея Ивановича читала об их (Чуковского и Пастернака) искренней любви к «вурдалаку», я подумала — ведь это истерика. И еще, что подо всем этим все же был и страх — «страх Божий». Сужу по себе, по своему впечатлению, когда единственный раз слышала и видела Сталина, выступавшего на съезде (1936?) по поводу конституции. Я его обожала! Власть — властность — желание броситься под колесницу Джаггернаута. Отец, Бог — полюби меня!»

Хочу уточнить, что истерия — болезнь, проявляющаяся в том числе глухотой, слепотой, помрачением сознания, галлюцинациями, а готовность броситься под колесницу индуистского божества восходит к ритуальным шествиям с жертвоприношениями и самоистязаниями экзальтированных масс.

Нам хорошо известно имя Горького, оправдавшего сталинские карательные акции лозунгом «Если враг не сдается — его уничтожают», не раз славившего вождя, очень много сделавшего для интеллектуальной сталинизации советского общества. А ведь Буревестник революции отлично знал нравственную цену этому идолу:

«Он, прежде всего, обижен на себя за то, что неталантлив, не силен, за то, что его оскорбляли… Он весь насыщен, как губка, чувством мести и хочет заплатить сторицею обидевшим его… Он относится к людям как бездарный ученый к собакам и лягушкам, предназначенным для жестоких научных опытов. Люди для него — материал, тем более удобный, чем менее он одухотворен»… Убийственно точную, но не полную характеристику тирана дал Горький.

Назвать Сталина «неталантливым» — глубокая ошибка. Дополним оценку писателя впечатлениями жены известного дипломата, революционера ленинской гвардии с конца XIX века (ранняя смерть спасла его от участи сотоварищей) Адольфа Абрамовича Иоффе: «Сталина мы видели часто. Мы встречались с ним на премьерах Большого театра, на которые администрация бронировала нам места в ложе. Сталин обычно появлялся в окружении приближенных… Он держался как открытый душевный собеседник, был чрезвычайно общителен и дружески настроен, но во всем этом не было ни единой искренней нотки… В общем, Сталин был актером редкого таланта, способным менять маски в зависимости от обстоятельств. Одна из его любимейших масок — простой, добрый парень, без претензий, не умеющий скрывать своих чувств». Именно великий актерский талант, виртуозное лицедейство, дьявольская магия всесилия обеспечили ему признание избранных, индуцировали ту всеохватную истерию, о которой писала Т.М.Литвинова.

…Вернемся к Фейхтвангеру. В его скандальной книге читаем:

«Объяснять процессы Зиновьева и Радека стремлением Сталина к господству и жаждой мести было бы просто нелепо. Когда я присутствовал в Москве на процессе, когда я увидел и услышал… я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде».

Уточним, что процесс над группой Каменева – Зиновьева (16 обвиняемых) был начат 19 августа 1936 года, по неслучайному совпадению — в день открытия очередного театрального сезона в столице. А вот что докладывала тайная сотрудница органов Д.Каравкина, сопровождавшая Фейхтвангера во всех его перемещениях:

«19.12.36 г… Фейхтвангер сообщил мне, что за границей на этот процесс смотрят очень враждебно и что никто не поверит, что 15 идейных революционеров, которые столько раз ставили свою жизнь на карту, участвуя в заговорах, вдруг все вместе признались и добровольно раскаялись».

Читаем далее в книге:

«Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение… искренне. Люди чувствуют благодарность, беспредельное восхищение Сталиным за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечивающей это благополучие… К тому же Сталин действительно является плотью от плоти народа…».

А в архивах одного из подразделений НКВД — Общества культурных связей с заграницей под грифом «Не подлежит оглашению» читаем очередное донесение Каравкиной:

«27.12.36г. … С утра Фехтвангер вел бесконечные разговоры о неудобствах жизни в Советском Союзе: «Хотел бы я посмотреть, как напечатают в СССР вещь, в которой я бы изобразил вашу жизнь такой неуютной…» и что «…он все же предпочитает жить в Европе».

И в этот же день:

«…В редакции ему предложили переделать некоторые места, в частности, о культе Сталина. Я ему объяснила, в чем суть отношений советских людей к товарищу Сталину, откуда это идет, и что совершенно ложно называть это «культом». Он долго кипятился, говорил, что ничего не будет менять, но… остыл, смирненько сел в кабинете и исправил то, что просили…».

12 таких донесений написала Каравкина.

Нет, не обманулся писатель ни покаянными признаниями обреченных троцкистов, ни потемкинским фасадом благополучия советской жизни, ни инспирированным поклонением народа Богу-Отцу. Сам не обманулся, а беспечный и легковерный Запад обманул. Для чего?

Сегодня это кажется таким понятным… В Европе фашизм наступает, Гитлер завоевывает умы и сердца миллионов. Издаются драконовские юдофобские Нюрнбергские законы, сам писатель изгнан из Германии, его дом разгромлен, книги сожжены. Он — один из виднейших антифашистских писателей и общественных деятелей. Единственным надежным оплотом антигитлеризму и, соответственно, смертоносному антисемитизму выступает Советский Союз и его единоличный лидер Иосиф Сталин, который сейчас — в 1936–1937 годах — вступил в пробную схватку с фашизмом в Испании, и в этом противостоянии ему СЛЕДУЕТ оказать поддержку всеми силами, любой ценой.

Для Фейхтвангера такой ценой был компромисс с правдой, с собственной совестью. Та самая ложь во спасение.

Все это говорит, мне кажется, в защиту доброго имени выдающегося писателя. Всего лишь в защиту. А правду найдем в строчках Анны Ахматовой из «Поэмы без героя»:

Ты спроси у моих современниц —

Каторжанок, стопятниц, пленниц,

И тебе порасскажем мы,

Как в беспамятном жили страхе,

Как растили детей для плахи,

Для застенка и для тюрьмы.

По знаковому совпадению умерла Анна Ахматова, как и Сталин, 5 марта, пережив своего гонителя на 13 лет.

Иудейская война и мир Лиона Фейхтвангера