Фотографии, спасенные из гетто

Памяти узников Проскуровского гетто

Евгения ШЕЙНМАН, США

…гетто, где воздух

Лежит на земле

И жёлтые звёзды

Мерцают в золе…

  Инна Лиснянская

 

27 января 2021-го, в Международный день памяти жертв Холокоста, в городе Хмельницком, «урожденном» Проскурове, была открыта Мемориальная доска, посвященная памяти узников Проскуровского гетто, которые были уничтожены нацистами в 1941-1942 годаx. Местный художник и скульптор В.Карвасарный нашел способ нетривиально показать трагедию гибели наших собратьев в пламени Холокоста: он придумал и выполнил Доску в виде барельефа в форме факела, в пламени которого горят люди. Мы видим их лица! И предполагаем, что эти люди должны иметь портретное сходство с реальными узниками гетто!

«Да, действительно, это так и было задумано!» — подтвердил волонтер местной благотворительной организации «Хесед-Бешт», Семен Мильман.

Семен с самого начала курировал процесс проектирования и изготовления доски, и, как я узнала, именно Семен предоставил В.Карвасарному копии довоенных фотографий узников гетто, чьи лица предполагалось воплотить в барельефе.

Естественно, я поинтересовалась происхождением этих фотографий, переживших Холокост и предназначавшихся для бередящего душу нового воплощения. Семен рассказал в ответ трагическую и в то же время жизнеутверждающую историю спасения этих фотографий – они были вынесены из Проскуровского гетто незадолго до его полной ликвидации. Я её пересказываю.

Эта история — о любви и сострадании, о доброте и порядочности, о высочайших качествах человеческой души. Началась она в 1939 году, когда двое молодых людей, Сёма Мардер и Марусенька Михайловская (так ласково ее все называли), закончив шестимесячные курсы при Педагогическом училище в Каменец-Подольске, пришли работать в школу детского дома села Водички.

Восемнадцатилетняя украинская девушка стала учительницей младших классов, её ровесник, еврейский парень, там же приступил к работе учителем физкультуры. До этого они знакомы не были — жили в разных местах. В этом детдоме они встретились, и это была судьбоносная встреча — они полюбили друг друга. Они были очень разными.

На фотографии Марусеньки 1938 года мы видим хрупкую девушку ангельской внешности. Она была худенькой, русоволосой и голубоглазой. А Сёма в те же годы был высоким, плотным, крепко сбитым спортивным парнем, смуглым, чернобровым и черноглазым, с невероятно густой волнистой шевелюрой, черной, как смоль. И характеры у них были разные. Взрывному, активному Сёме противостояла добрая спокойная Маруся.

Из какого села происходила Маруся я не знала. Обратилась к ее однофамильцу, историку Ярославу Михайловскому. Он ответил, что Маруся Михайловская определенно родом из села Водички, где находился детдом, ибо это село — один из двух пунктов концентрации людей с фамилией "Михайловский", зафиксированных в Подолии. Другой расположен далеко от этих мест. У нее были в то время родители и брат, впоследствии погибший на фронте. Это всё, что я знаю.

О семье Сёмы Мардера мне известно больше. Вся его большая семья – родители, сестры и младший братик, бабушки-дедушки, тети-дяди – жили до войны в Подольском местечке Миколаев, расположенном к северо-западу от Проскурова, в 20 километрах от него. Собственно, русское название этого местечка – Николаев, но все его, и окрестных мест жители называли всегда и сейчас называют его по-украински – Миколаев.

Мой отец знал его под тем же названием – там жила наша дальняя родня. Мы будем и дальше его так называть, хотя бы для того, чтобы отличать его от «большого» Николаева, черноморского порта.

Местечко было основано воеводой Миколаем Сенявским в 1555 году и носит его имя. Оно перешло в собственность к польским аристократам Чарторыйским, когда последняя его владелица из Сенявских вошла в это семейство. Это случилось еще в пору, предшествовавшую разделам Польши конца XVIII века. Местечко относилось к Черноостровской гмине Проскуровского повета. Лежало на границе Подолии и Волыни.

Еврейская община появилась там в стародавние времена, задолго до адского цунами, связанного с именем Богдана Хмельницкого. В годину бед евреи бежали оттуда, но позже сколько-то их вернулось. Численность евреев Миколаева в 1717 году составляла 250 человек. Князь Адам Чарторыйский (1770, Варшава, — 1861, Париж), владелец несметных богатств, был при этом интеллектуалом и отличался либеральными взглядами. В его обычае было оказывать поддержку мудрецам, в том числе, и еврейским, дабы те могли всецело посвятить себя учению и распространению знаний в своей среде.

Он где-то узнал о мудреце раве Менделе (1741-1819), сыне рава Йегуды-Лейба из Сатанова, изучившем не только Талмуд, но и книги по математике, биологии, астрономии и пр., переведенные к тому времени на иврит и идиш, овладел несколькими языками, а также провел два года в Берлине — в кругу Мозеса Мендельсона.

Князь настолько впечатлился образованностью и мудростью раввина, что пригласил его в принадлежавшее ему местечко Миколаев и распорядился назначить ему и его семье постоянное содержание – на всю жизнь.

Близкое знакомство с князем Чарторыйским давало раву Менделю возможность помогать своим собратьям. Вот такие люди некогда жили в местечке Миколаев. По информации Польского Географического словаря, около середины XIX века в нем было 377 домов, населяло местечко 1848 человек. Половину его жителей составляли небогатые евреи: ремесленники и мелкие торговцы. Там были церковь, костел святого Миколая, построенный Августом Чарторыйским, ратуша, синагога, 47 лавок, 117 ремесленников, кирпичный завод, суконная фабрика, крупорушка и почтовая конная станция.

В соответствии с результатами Всероссийской переписи населения 1897 года, в Миколаеве проживало 2189 евреев, что составляло 70% от общего населения в 3661 человек. Это был, по-видимому, пик еврейского присутствия в местечке. Следующий по времени показатель еврейской численности был почти вполовину меньше.

В 1923 году в местечке насчитывалось 1203 еврея. Т.е. через 20+ лет после переписи 1897 года, из-за войн, революций, погромов, еврейское население местечка претерпело значительную убыль. Это неудивительно – такая же картина наблюдалась повсеместно в бывшей Черте Оседлости. Среди оставшихся в Миколаеве евреев была и семья Шустер: родители, Абрам и Эстер, их три дочери, Клара, Полина, Двойра, и сын Иосиф. Все женщины были очень красивы, а музыкальными были все члены этой семьи.

Полина хорошо пела и играла в еврейском театре — в местечке был свой театр, Иосиф прекрасно играл на скрипке. В 1920 году Полина вышла замуж за Шлёму (Шломо) Нахманoвичa Мардера, и к концу 1920-х годов у них было четверо детей: Сема, с которым читатели познакомились выше, родился в 1921 году, Идочка- в 1924, Несси (Нюся) — в 1926 и сын Миша — в 1929 году.

Двойра, сестра Полины, вышла замуж за Лейбыша (Льва) Мильмана и тоже родила четверых детей: Ицхака- в 1923 году, Шимона – в 1926, Аарона — в 1928 и, наконец, общую любимицу Полечку — в 1933 году.

Клара, третья сестра, тоже обзавелась семьей, и у Иосифа было трое детей. Все они жили большой дружной семьей, помогая друг другу… Но происходило это в такой стране и в такое время, что, кроме Сёмы Мардера (он был на фронте) и Лейбыша Мильмана (бежал из гетто накануне его уничтожения), погибли все — женщины, старики, дети.

Детей особенно жаль… Эти дети никогда не станут взрослыми, не создадут семьи, не проявят свои незаурядные таланты… Увы! В 1941 году в их беззаботную жизнь ворвался страшный ураган зла, ненависти, смерти. Черная туча налетела на уютный городок, и всех его еврейских жителей она накрыла и уничтожила.

После этого обширного отступления вернусь к рассказу.

В 1939 году, когда собственно и началась эта история, мир стоял на самом пороге войны, и — да! — вот она уже и разразилась: 1 сентября усилиями двух чудовищных монстров начата Вторая мировая война, самая страшная бойня в истории человечества. Но пока еще она бушует не у нас в стране и пока в Миколаеве и вокруг все спокойно. Нет, уже и здесь неспокойно. Идет поголовная мобилизация в ряды нашей доблестной Красной Армии. Параноик Сталин готовит свои адские планы по захвату мирового господства или попросту боится, что его новообретенный закадычный друг, сумасшедший Гитлер, нарушит свои обещания, читай — условия Секретных Протоколов, приложенных к Договору о ненападении Молотова-Риббентроппа, и пойдет дальше на восток, чем это было в них оговорено?

Так или иначе, в 1940 году Сёма получил повестку о призыве в армию. Перед уходом на армейскую службу он привез свою Марусеньку, к родителям. Познакомил ее и с бабушкой-дедушкой, и с младшими сестричками и братиком. Маруся понравилась всем. Сёма оставил родным свою фотографию в военной форме и ушел («…уходит взвод в туман, в туман, в туман…»).

Оказалось, ушел – навсегда! Навсегда исчез он из жизни своих родных – больше ни они его никогда не встретят, ни он никого из них не увидит живым. Через полгода начнется война. …Только Маруся дождется Сёму через долгих пять лет. На обороте фотографии, которую он послал Марусе из Риги летом 1945 года (из госпиталя), кроме надписи «На память дорогой и любимой Марусе», есть более поздняя приписка, сделанная рукой Сёмы уже дома: «29/Х-45 г. Встреча с Марусей. После разлуки с 10/ХII-40 г. по 29/Х-45 г.».

22 июня 1941 года, «ровно в четыре часа», нацисты вступили в войну с СССР, самую кровопролитную в истории страны, где мы тогда жили. Немецкая армия вошла в Проскуров и его окрестности 8 июля 1941 г. Очень немногие из родных Сёмы сумели эвакуироваться. Спаслась семья сестры Шлёмы Мардера из Миколаева. Как только объявили войну, ее муж бросил работу, забрал жену и четверых детей и бросился бежать. Они оставили дом, все нажитое добро, в результате добрались до Алма-Аты. Как сложилась их послевоенная жизнь, я не знаю. Мне известно только, что их сын Даня, Сёмин кузен, позже уехал в Израиль. Другая сестра Шлёмы значительно раньше оказалась в Америке – в Балтиморе. И это всё. А всех остававшихся в Миколаеве евреев немцы согнали в гетто. Там оказались Шустеры, Мардеры, Мильманы и все остальные евреи Миколаева.

Перед расставанием в конце 1940 года Маруся пообещала Сёме, что будет навещать его родных и, по мере необходимости, помогать им. К несчастью, необходимость возникла довольно скоро. Наступили тяжелые дни… И в пору испытаний Маруся, не щадя себя, выполняла обещанное. Она пробиралась к Сёминым родным в Миколаевское гетто, приносила еду, старалась поднять настроение. Она их полюбила, как своих самых близких и родных, и они к ней привязались.

В марте 1942 года всех доживших до этого времени Миколаевских евреев (около 800 человек) перегнали пешком в Проскуровское гетто. Узнав, куда перевели Сёмину семью, Маруся приходила к ним и туда.

Вот она идет к ним в Проскуров, – пешком. Дорога далекая: из села, где она тогда жила, — больше 25 километров в один конец. Путь был полон опасностей. Она шла через незнакомые села, кишевшие местными шуцманами, которые могли ее остановить и обыскать. Молоденькая девушка могла ждать беды от любого встречного мужчины. Наверно, приходилось прятаться, пережидать… Она несла немалый груз — еду для родных Сёмы и горилку-самогон с салом для охранников гетто. Ей надо было, чтобы они впустили в гетто и выпустили обратно, да еще разрешили остаться там на ночь. Но зато — какая радость была от встречи, сколько разговоров, воспоминаний о прежней мирной, казавшейся такой счастливой жизни, — молоденькие Сёмины сестрички, опущенные в этот ад, могли забыться хоть на время…

А утром – грусть, тоска и слёзы. Неизбежное возвращение в трагическое настоящее: узникам- в полную мучений жизнь в преддверии неизбежного конца, Марусе – в долгий опасный путь назад, волнения о будущем, о родных людях, которых она оставила в этом аду, о Сёме: где он, что с ним, не ранен ли? В том, что он жив, она, наперекор логике, никогда не сомневалась, ни минуты.

А что же действительно происходило с Сёмой? Ничего не было известно. До самого начала войны – до июня 1941 года, Маруся с ним переписывалась. Молодые люди писали друг другу регулярно, и Маруся сохранила 20 с лишним Сёминых писем и несколько фотографий, которые он ей послал за это полугодие. А потом, после 22 июня 1941 года, связь, конечно, оборвалась. В годы войны ни Маруся, ни Сёмины родные ничего о нем не знали.

Проскуров / Миколаев — ведь это был глубокий тыл немецкой армии. Фронт был за тысячу километров от этих мест. Местные пронацистские газетки долбили о скорой победе гитлеровской Германии — о близком окончании войны. Надежда, что война кончится поражением немцев и Сёма вернется живым, ни на какую логику не опиралась. Но Маруся знала, что они обязательно встретятся после Победы над фашистами и что им предстоит долгая счастливая жизнь. Она в это непоколебимо верила.

В стихотворении Константина Симонова "Жди меня, и я вернусь…" есть такие слова: "…Ожиданием своим / Ты спасла меня", вот так случилось и в Марусиной-Сёминой жизни. Он вернулся! Четырежды раненный, контуженный, больной (заимел эпилепсию)… Но живой! Всю войну Сёма прошёл рядовым! И прошёл! А ведь писали, что срок жизни рядового на передовой – две недели. Но Сёма стал исключением из этого правила. Конечно, много времени он проводил в госпиталях. Но всегда возвращался в часть. Война для него — это четыре года жизни в нечеловеческих, противоестественных условиях. Жестокость и милосердие, храбрость и трусость, бездарность командиров и героизм солдат, предательство и самопожертвование. А самое тяжелое — множество смертей. К этому нельзя привыкнуть.

После освобождения наших мест от оккупантов в 1944 году, связь с Сёмой восстановится. И Маруся опять стала получать от него письма. Она их сохранила. Письма Сёмы исполнены тревоги за судьбы родных, надежды на чудо, на то, что они живы (а их давно уже не было на свете)… Писал он, главным образом, из госпиталей. Марусины ответы его уже там не заставали, он к тому времени возвращался в часть. И продолжал теряться в догадках — что же произошло на Родине с его близкими за время его долгого отсутствия?..

А какая для Маруси это была отдушина, — получив его очередное письмо, знать наверняка, что он жив! Но когда еще начнут доходить до Маруси Сёмины письма?.. Очень-очень не скоро! Пока на дворе 1942 год, пока вокруг страшная действительность: оккупация, дикие выходки пьяных полицаев, неустройство, голод. Бедные Сёмины родные в гетто, в ужасных условиях, а потом и вовсе погибают…

Незадолго до их мучительного конца, в последний Марусин приход к ним в Проскуровское гетто, Сёмины родители попросили ее забрать с собой их семейные фотографии — вынести их из гетто и спрятать до возвращения с войны их Сёмочки.

Когда их переселяли в гетто (еще в Миколаеве), Мардеры и Мильманы, как и другие еврейские семьи, не могли оставить в занимаемых ими прежде домах самое ценное, чем они обладали: фотографии–семейную память. Фотографиями они очень дорожили, оставить их в своих домах побоялись: соседи все ценные вещи разворуют, а фотографии за ненадобностью выбросят. Да и память о прежних временах, запечатленная во взятых с собой в гетто фотографиях, скрашивала их жуткую жизнь, позволяла хоть ненадолго отвлечься от переживаемого ужаса.

Сперва об уготованном им всем страшном конце они не знали. Надеялись на благополучный исход, на спасение. Но чем дальше, тем явственней понимали, что общий конец неизбежен и близок. И решили не допустить гибели фотографий. Интуитивно они чувствовали, что в каждой из них частичка души того, кто был снят. Пусть хоть она сохранится. И кроме того, "Сёмочка-сынок вернется из армии, нас уже не будет, так пусть хоть фотографии ему останутся. Захочет вспомнить — будет на что посмотреть".

Лейб Мильман из родственной семьи попросил Марусю о том же — спасти их семейные фотографии, вынести их из гетто. Это было очень печальное решение – отдать фотографии Марусе на сохранение. Значит, все они уже ясно и четко осознавали, что никому из них не удастся выйти из этого ада живым.

И Маруся, конечно, вынесла на себе фотографии Мардеров и Мильманов, хотя это был рискованный шаг. Ей было страшно! Очень страшно! А вдруг бы ее остановили при выходе из гетто или обыскали по дороге? А на ней жидовские фотографии! Не будем развивать дальше этот сюжет. И так понятно, какой конец ожидал бы бедную Марусю…

На обороте одной из фотографий можно прочесть трудноразличимую карандашную надпись:

«Маруся, храни наши фотографии. Если вернется наш Сёмочка и ты останешься жива, то расскажи ему все про нас. Целуем тебя крепко-крепко, целуй за нас нашего дорогого Сёму.

Отец, мама, Идочка, Нюся, бабушка, дедушка».

На обороте другой, с предвоенным портретом Идочки Мардер, читаем (тоже карандашом):

«На добрую и долгую память родной и любимой Марусеньке от Иды. Проскуров. 8/VI-1942 г. В тяжелые дни… » Еще одна фотография – на ней изображение двух молоденьких девушек в зимней одежде. Прекрасные лица! На обороте надпись:

«На добрую память любимой Марусе от Нюси и Идочки, вдвоем. 4/XI-1942».

4 ноября 1942 года (Семён Мильман прочёл эту дату как 11 ноября), – по-видимому, дата последнего посещения Марусей Проскуровского гетто. 30 ноября 1942 года были казнены последние остававшиеся в живых Проскуровские узники, которые содержались в «гетто для специалистов». Лейбыш Мильман был единственным, кто чудом уцелел. Он буквально накануне бойни бежал из гетто, чтобы добраться до Миколаева и подготовить там убежище для семьи. Не успел…

Сёмины родные со слезами на глазах расстались с Марусей в её последний приход к ним. Особенно горько плакали обреченные девочки-подростки. Они понимали, что расстаются с Марусей навсегда, что совсем скоро их не станет. Как они надеялись и верили, что она сохранит их изображения, таких беззаботных и красивых! И Маруся их сохранила, как сберегла письма и фотографии Сёмы.

Семен Мильман хранит сейчас копии всех фотографий и писем.

Да, Маруся никого из Сёминых близких не спасла, хотя, я уверена, она об этом думала, и не раз. Но это было не в её силах. И все же она делала невозможное, много раз пробиралась к ним в Миколаевское гетто и не раз побывала в Проскуровском, настоящем зверином логове. Не раз рисковала жизнью! Она сохранила фотографии жертв жесточайших преследований. Поистине героическая, жертвенная натура! То, что она сделала, заслуживает самой высокой оценки! Спасение фотографий исключительно достойное деяние (с ужасом думаю – сколько их погибло!).

Фотографии в этой истории- единственные материальные следы, оставленные запечатленными на них людьми, ушедшими в вечность. Может быть, в фотографии и в самом деле сохраняется отпечаток души того, кто на ней изображен. Накануне войны легендарный фотограф Роман Вишняк объездил все закоулки Восточной Европы и зафиксировал тамошнюю бурную еврейскую жизнь на пороге ее полного уничтожения, на рубеже Холокоста. После войны он опубликовал многочисленные фотографии, снятые тогда.

"Я не смог спасти мой народ, я смог спасти лишь воспоминание о нем", — сказал он.

Что-то в этом роде могла бы сказать и Марусенька, не будь она такой скромницей. Не спасши физически никого из Сёминых близких, она спасла их память. Не только изображения их лиц, но и надписи, сделанные полудетским почерком девочки Нюси или рукой рано повзрослевшей, постоянно погруженной в нелегкие размышления Идочки Мардер. Надпись, сделанная Семиной рукой, была и на его фотографии, подаренной родителям перед уходом в «навсегда».

Пишут, что когда люди возвращались из эвакуации ко рвам и ямам, то не дом и не мебель были самой большой потерей для них, а утерянный (уничтоженный «добрыми» соседями) семейный фотоальбом, исчезнувшая память. Увы, невосполнимая.

Мне очень жаль этих людей… Я была знакома с одним из них и знаю, какая ужасная это была для него травма! Он не мог показать детям и внукам изображений своих близких, да и сам, к ужасу своему, на старости лет не мог вспомнить их лиц… Вот что значат спасенные Марусей фотографии Мардеров и Мильманов для их потомства! И я думаю, что эти фотографии в конце концов обретут свое место в фотоколлекции Музея Яд ва-Шем.

Еще об одном деянии Маруси нельзя не сказать — она была «свидетелем». Она не унесла с собой в могилу память о картинах запредельного ужаса, которые наблюдала за воротами гетто, и о тяжелой жизни своих родных и соседей в оккупации, а рассказала обо всем мужу и детям. Если бы не Маруся, что смогли бы узнать послевоенные потомки Мардеров и Мильманов о мучениях их близких, загнанных в гетто?..

Галина, дочь Сёмы и Маруси, воплотила материнские рассказы в картинах, пересказала их подопечным и волонтерам Хеседа. Откуда бы Семен Мильман узнал обо всем, что он мне рассказал, если бы не Галина? Его отец, один из выживших, умер вскоре после войны, когда его сын был еще мал, и он ничем с ребенком не делился, видимо, боялся за детскую психику. А мать Семена Мильмана пережила Холокост в далеких от Проскурова, «румынских» местах.

Как я уже написала, Сёма вернулся домой в октябре 1945 года. Они с Марусей поженились. Родились двое детей — девочка и мальчик. Мардеры. Продолжение убитой Сёминой родни. Спасшийся чудом, но лишившийся в годы Шоа семьи, Лейб Мильман создал новую семью, и Семен Мильман, от которого я узнала не только эту историю, а и много другого, — его послевоенный сын.

Два слова о совместной жизни Сёмы и Маруси. Ох, как она была нелегка! У Сёмы под влиянием тяжелых ранений, контузий и, возможно, трагической потери родных, развилась эпилепсия. Маруся тащила тяжелый воз – работала воспитательницей в детском садике за нищенскую зарплату, растила детей, вела дом, на ней было их скудное, очень скудное хозяйство. Дети, оба, оказались художественно одаренными, оба прекрасно рисовали.

Сын стал профессиональным скульптором. Дочь – художницей. Она написала две картины, посвященные трагическим судьбам евреев Миколаева. На одной изображен последний трагический момент их жизни. Они стоят перед расстрельным рвом, старики, женщины, дети — около 100 человек. Ужас на их лицах. Конечно, среди них Галина изобразила и своих родственников – Шустеров, Мардеров и Мильманов – по спасенным ее мамой фотографиям! Остальных – по описанию Маруси. На второй картине изображено самое начало Нашествия. Большая еврейская семья собралась еще в своем доме, до переселения в гетто. Пока еще не разрушен уют еврейского гнезда: книжный шкаф, буфет с чайной посудой, большое зеркало, настенные часы, оранжевый абажур над большим столом с нарядной скатертью, салфеточки, занавесочки, фикус, комод с большой ханукией, приметой еврейского дома. Все детали прекрасно выписаны.

Мне кажется, что Галя воспроизвела, по воспоминаниям Маруси, довоенный дом Сёминых родных в Миколаеве; после войны в тех местах, боюсь, ни у кого таких домов уже не было. Еврейские дома были разрушены или увезены из местечка, да и евреев там не стало. А на картине- уютная комната еврейского дома, в котором обитала обеспеченная семья. Но за её окнами мы видим немецких солдат с автоматами. Они бесцеремонно, нагло заглядывают внутрь дома. Мы знаем из свидетельств спасшихся и переживших Шоа, что в первых же установлениях оккупационных властей, донесенных до евреев, были требования – не закрывать в домах дверей и не занавешивать окон. Ощущение безопасности исчезло.

Как уберечь детей? Стариков? От этой, казалось бы, мирной картины веет тревогой, даже паникой! Люди, которых мы видим на картине (наверно, лица некоторых из них скопированы со спасенных фотографий), настроены по-разному. Детки беззаботны, как всегда, а их мамы в ужасе смотрят на наглых солдат, заглядывающих в окна. Бабушка, сидящая рядом с дочерью, кормящей младенца, и с маленькой внучкой, в отчаянии схватилась за голову. Здесь же за столом – старик в талесе, за чтением Книги. Он безучастен, во всем полагается на Его волю…

Обе эти картины находятся в музее Холокоста, размещенном в общинном центре«Хесед-Бешт» Хмельницкого. Галя передала в музей и сохраненную ее мамой Марусей белую шаль, которую сестрички Сёмы дали ей в дорогу, когда она уходила из гетто в последний раз — оставив там обреченных на скорую гибель узников (ведь был ноябрь, очень холодный, снег в тот год выпал необычайно рано).

Галина — красавица, одна вырастила двух сыновей. Муж был убит бандитами, но дело не расследовалось, убийцы не найдены. Такой беспредел творился, да и сейчас творится, в бывшей стране победившего социализма. Семья Галины поддерживает отношения с еврейской родней Сёмы. Ее старший сын посетил родственников в Израиле несколько лет назад.

Когда задумывался проект Мемориальной доски, посвященной памяти узников Проскуровского гетто, то главным рассматривался вариант с изображением в пламени факела лиц реальных узников гетто, благо были спасены их фотографии. В первый вариант барельефа были включены портретные изображения лиц бабушки, матери и тети Сёмы, а также лиц Лейбыша, отца Семена Мильмана, и его довоенных детей: Исаака и Поленьки.

К сожалению, этот барельеф, уже выполненный в глине, с проработанными изображениями лиц, был забракован и уничтожен художником (но Семен Мильман сфотографировал эту доску – остался след!).

В окончательном, третьем по счету варианте доски, вместо реально содержавшихся в гетто мучеников, художник изобразил "символических евреев". На установленной 27 января 2021 года доске лица мужчины в очках со свитком Торы и двух бородатых евреев за его спиной. Это просто художественные изображения иудеев, без привязки к реальным людям. Трагическое лицо женщины с закрытыми глазами –абстрактный символ скорби; ребенок — олицетворение всех детей гетто, и только женщина наверху с полузакрытым лицом, возможно, соответствует одному из запечатленных на фотографиях персонажей этой истории.

Семен сожалеет, что остановились на этом варианте, а не на первом. «Но получилось то, что получилось». И мне, как и ему, первый вариант доски, фотографию которую я от него получила, понравился больше. Но изменить ничего нельзя, увы.

Итак мы подошли к концу рассказа об одном из бесчисленных эпизодов жесточайшей войны. Как говорится в Пасхальной Агаде, в каждом поколении нашего вечного народа поднимается на нас злодей, который стремится уничтожить нас, извести под корень. В моем поколении поднялись даже два злодея небывалого в прошлом масштаба жестокости и кровожадности! А мы все же живы!

Во время нашествия нацистов один мудрый еврей, наш земляк (перед войной жил с большой семьей в Маневцах, под Красиловом), постоянно говорил своим детям:

«Когда по наши души приходят злодеи и нам грозит неминуемая гибель, надо изо всех сил стараться, чтобы в каждой семье уцелел хотя бы один человек. В будущем, когда смертельная опасность схлынет, от него пойдут новые побеги, и семья возродится».

Сам он не выжил, но его сын, единственный из семьи, спасся и возродил семью. И на них же, чудом уцелевших, возлагался еще один важный долг – свидетельствовать! Должна остаться память о тех, кто не выжил. Так было всегда. Вспомним Иосифа Флавия, перенесемся в эпоху в Крестовых походом, чумных гонений, Хмельнитчины и дальше, дальше, дальше…

Семен Мильман – продолжатель этой линии. Не сам он пережил немыслимые страдания, а его близкие. Но он не устает рассказывать о них, видя в этом свой долг. В повествовании, что подходит к концу, речь идет о двух семьях, Мардер и Мильман, о которых рассказал мне Семен. В каждой из двух семей чудом уцелел единственный человек, а остальные были уничтожены. Каждый из спасшихся создал после войны семью, родил детей, которые продолжат его род…

Злодеям и на этот раз не удалось нас полностью истребить. Недаром один из древних символов еврейства – неопалимая купина, куст, в котором Всевышний впервые явился Моисею.

Сказано в одном из Мидрашей: как купина горит и не сгорает, хотя это противоречит законам природы, так и враги наши не смогут нас полностью истребить. Мы все не сгорим! Никогда! И в идущих после нас поколениях наши потомки сумеют пережить напасти и выйти из них не уничтоженными, как выходили из своих бед наши предшественники. Каждый раз Он нас спасает и будет спасать!

В первом варианте Мемориальной доски среди шести мучеников, горевших в символическом огне Холокоста, был и Лейб Мильман, отец Семена. Мне это сперва показалось неправильным – он же остался жив, не сгорел! Почему же его лицо помещено в пламя факела, символизировавшего неминуемую смерть? А потом я поняла – в этом и есть момент истины! Он олицетворяет собой неистребимый народ, не уничтоженный до конца в страшной Катастрофе Дом Израиля! Он вышел живым из огня, пусть один из всех остальных, – как вышел из немыслимых испытаний наш народ!

И то же, даже с бОльшим основанием, можно отнести к последней версии Мемориальной доски: и религиозные евреи со свитком Торы, и еврейские женщины, и дети – все не сгорят, враги наши не смогут их всех истребить. Всевышний их сохранит и возродит наш народ через них, восстановит нас буквально из пепла. Aмалекам, аманам, гитлерам, сталинам и прочим злодеям нас не взять. Убьют одних – встанут новые.

Мы здесь, чтобы исправить мир, очистить его от зла, как ни напыщенно это звучит. Работа эта не прекратится, пока не будет окончена. И Всевышний позаботится о своих работниках.

ПРИМЕЧАНИЕ

Я позаимствовала идею «неопалимой купины», символа неуничтожаемого еврейского народа, у Вениамина Лукина, нашла этот символ в его статье "Неопалимая купина. Еврейские общины Подолии: столетие после Хмельнитчины".

Печальный смех и горькие слезы Бершади