Осип Мандельштам: "Мне стало страшно жизнь отжить…"
Матвей ГЕЙЗЕР
ЧЕРНАЯ НОЧЬ. ДУШНЫЙ БАРАК
В моей статье будет много цитат. Я прошу извинения у читателей, но полагаю, что есть случаи, когда своими словами не скажешь…
О последних днях жизни и смерти Мандельштама было много разговоров, свидетельств, не совпадающих по многим параметрам. И все же отрывок из воспоминаний В.Л.Меркулова, оказавшегося рядом с Мандельштамом в последние дни его жизни, я воспроизведу. Даже если в нем есть неточности…
"Однажды Мандельштам пришел ко мне в барак и сказал: "Вы должны мне помочь!" — "Чем?" — "Пойдемте!"…
Мандельштам снял с себя все, остался голым и сказал: "Выколотите мое белье от вшей!" Я выколотил. Он сказал: "Когда-нибудь напишут: кандидат биологических наук выколачивал вшей у второго после А.Белого поэта". Я ответил ему: "У вас просто паранойя".
Однажды ночью Мандельштам прибежал ко мне в барак и разбудил криком: "Мне сейчас сделали укол, отравили!" Он бился в истерике, плакал…
Я обратился к врачу. К тому времени было сооружено из брезента еще два барака, куда отправляли "поносников" умирать… В этих бараках был уход, там лучше кормили, топили в бочках из-под мазута…
В конце октября 1938 года Кузнецов (врач — М.Г.) взял Мандельштама в брезентовый барак. Когда мы прощались с ним, он взял с меня слово, что я напишу Эренбургу:
"Вы человек сильный. Вы выживите. Разыщите Илюшу Эренбурга! Я умираю с мыслью об Илюше. У него золотое сердце. Думаю, что он будет и вашим другом".
О жене и брате Мандельштам не говорил…
Перед праздником 4, 5 ноября Кузнецов разыскал меня и сказал, что мой приятель умер… (И все же дата его смерти точно не установлена, но, согласно документам, это случилось 12 декабря 1938 года. По одной из версий, уголовники, с молчаливого согласия лагерного начальства, утопили поэта в уборной; по другой версии — он, обменяв табак на буханку хлеба, пытаясь быстро его съесть, подавился. В обеих версиях присутствует тот факт, что поэт умер от удушения).
"Черная ночь, душный барак, жирные вши" — вот все, что мог сочинить он о лагере". (92, с. 50).
Воспоминания эти записаны 9 сентября 1971 года, то есть в пору, когда Эренбурга в живых уже не было, поэтому рассказчик не имел повода делать героем этой новеллы И.Г.Эренбурга.
Автор был неточен и по поводу даты смерти, и по поводу писем к родным. Последнее письмо Мандельштама, дошедшее до нас, написанное именно брату и жене, датировано 30 ноября 1938 года. В этом письме Мандельштам, так любивший жизнь и жаждущий жить, пишет: "Последние дни я ходил на работу, и это подняло настроение.
Из лагеря нашего как транзитного отправляют постоянно. Я, очевидно, попал в "отсев" и надо готовиться к зимовке.
И я прошу: пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом".
"Умер Осип Эмильевич Мандельштам — самый замечательный из современных русских поэтов, после Блока, и самый неоцененный", — писал о нем литературовед Константин Мочульский. (37, с. 268).
Не знаю, можно ли, следуя К.Мочульскому, составить "табель о рангах" русских поэтов, современников О.Мандельштама. Кроме Блока в ту пору в поэзии были Ахматова, Белый, Пастернак, Цветаева… Несомненно другое — поэт, написавший стихи "За гремучую доблесть грядущих веков", останется в русской поэзии навсегда.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей…
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
НЕУМОЛИМЫЕ СЛОВА…
В этой статье я хочу кратко остановиться лишь на тех произведениях Мандельштама, которые так или иначе имеют отношение к Священному писанию, не существенно к Ветхому или Новому завету, к еврейской теме в творчестве поэта.
В сборнике "На одной волне" (еврейские мотивы в русской поэзии, Иерусалим, 1990 г.) есть лишь одно стихотворение Мандельштама на эту тему (да и то, на эту ли?) — "Жил Александр Герцович…". Песня на эти стихи, сорвавшаяся с эстрады в блистательном исполнении Аллы Борисовны Пугачевой, сделала имя Мандельштама всеобще популярным не только среди знатоков поэзии. В этой песне каждый пытался найти что-то свое и для себя. Многих, разумеется, пленили слова: "Нам с музыкой-голубою/ Не страшно умереть…" Иные, наверное задумывались, что бы значили слова:
"Все, Александр Герцович,
Заверчено давно…".
А исполнила впервые эту песню Алла Борисовна во времена расцвета застоя. Но застой конца 60-70-х годов все же не сравним с временами предтеррора начала 30-х годов. Можно предполагать, что стихотворение это написано "для себя", для самоуспокоения (так музыкант порой импровизирует на фортепиано мелодии, которые сумбурно роятся в его голове, и он не может не дать выхода этим звукам). Может быть, не столь существенно, но надо напомнить о другом поводе написания этого стихотворения — когда Мандельштамы жили в Старосадском, в соседней комнате действительно жил музыкант, его звали Александр Герцович. Правда и то, что он целые дни играл на рояле. Для нас важно в этом стихотворении другое — тема "шубы", вороньей, то есть — черной. За несколько дней до "Александра Герцовича" Мандельштам написал стихи "За гремучую доблесть грядущих веков…". В ту пору ему было явно не до шуток, но тема "шубы", как тема "тепла" волновала его не на шутку.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей;
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Между тем стихотворение "Жил Александр Герцович", кроме имени и отчества музыканта (можно было бы и не упоминать, что он еврей — это и так понятно), к еврейской теме, к библейской тем более, никакого отношения не имеет. Вот что пишет в своих комментариях к этому стихотворению вдова поэта Надежда Яковлевна Мандельштам:
"Автограф, "Ватиканский список" — шутка… В Ватиканский я, очевидно, записала под диктовку… Точная дата (27 марта) есть в Ватиканском…" (92, с. 202).
Все становится ясно. К "серьезным" произведениям, которые О.Мандельштам хотел включить в "Ватиканский список", это стихотворение он помещать не собирался. Оно, видимо, из-за "популярности в народе", попало и в сборник "Менора" (Еврейские мотивы в русской поэзии, Москва-Иерусалим, 1993 г.). В этом сборнике, кроме упомянутого, есть еще одно стихотворение близкое к рассматриваемой нами теме:
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло.
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее, —
Баю-баюшки-баю, —
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.
Благодати не имея
И священства лишены
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены.
И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели —
Черным солнцем осиян.
Стихотворение это написано поздней осенью 1916 года, вскоре после смерти матери поэта — Флоры Иосифовны Вербловской. Она скончалась от инсульта 26 июля в Петербурге. Мандельштам был тогда в Крыму и успел лишь на похороны — шла война, и добираться в Петербург было непросто. Можно лишь задаться вопросом, произнес ли сын каддиш (поминальную молитву) на похоронах матери. Тогда он уже принял христианство, хотя, судя по всему, истинным христианином, как и истинным иудеем Мандельштам так и не стал. А евреем был. Но к еврейству он пришел не через память детства, не через Талмуд, а через мировую культуру, европейскую в частности. К еврейству он пришел не по зову предков. Поэтому его еврейство — светское, не менее искреннее, чем у евреев верующих. И уж куда более честное, чем у тех, кто сегодня так беспощадно, с огромной выгодой для себя играет в еврейство.
Ветхозаветной мыслью пронизано это стихотворение: во сне поэт увидел сбывшуюся извечную мечту иудеев диаспоры — чтобы прах их покоился на Священной земле. Но в пору создания этих стихов, даже там, в Иерусалиме, те, кто "будут отпевать" его маму, "священства лишены".
* * *
Библейская тема никогда не оставляла в покое О.Мандельштама.
Вот отрывок из стихотворения, написанного им вскоре после штурма Зимнего. В нем нетрудно узреть евангелические мотивы:
Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы
И ощетинился убийца-броневик,
И пулеметчик низколобый, —
Керенского распять! — потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала:
Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало…
По Евангелию от Матфея убийцей Иисуса Христа был не римский наместник Пилат, а евреи. "Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом и сказал: Повинен я в крови Праведника Сего; смотрите вы.
И отвечая весь народ сказал: Кровь его на нас и на детях наших" (Евангелие от Матфея, 27: 24,25).
Судя по строке "Нам сердце на штыки позволили взять Пилат…" у Мандельштама иной взгляд на эту тему.
Есть в этом мандельштамовском стихотворении отзвук пушкинских стихов "Свободы сеятель пустынный". В примечаниях к нему (Пушкин А. "Сочинения" Ленинград, 1938 г., с. 912) видный пушкинист Б.Томашевский пишет: "Это стихотворение… было вызвано торжеством реакции, выразившейся, в частности, в подавлении революционного восстания и казни Риего (руководитель испанских повстанцев был убит 7 ноября 1823 года — М.Г.)". В стихотворении Мандельштама, как и в стихотворении Пушкина, рефреном проходит одна мысль: "К чему стадам дары свободы…" ("И злая чернь рукоплескала").
Любопытно, что дата написания этих стихов 5 ноября 1917 года совпадает с великим днем в истории Русской церкви. В тот день в переполненном Храме Христа Спасителя, вмещавшем тысячи людей, патриархом русской церкви был избран Тихон, человек, преисполненный любви к людям, доброжелательности и высокого благородства. Разумеется, что событие это не прошло незамеченным для Мандельштама: оно было опубликовано в газете "Воля народа" через десять дней после избрания Тихона. Образ этого выдающегося человека угадывается и в другом стихотворении, написанном вскоре (или одновременно с упомянутым).
Кто знает, может быть, не хватит мне свечи
И среди бела дня останусь я в ночи,
И, зернами дыша рассыпанного мака,
На голову мою надену митру мрака, —
Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвященный мир неся на голове,
Чреватый слепотой и муками раздора,
Как Тихон — ставленник последнего собора!
В этом же году Мандельштам написал одно из лучших своих стихотворений, одухотворенных мотивами Ветхого Завета:
Среди священников левитом молодым
На страже утренней он долго оставался.
Ночь иудейская сгущалася над ним,
И храм разрушенный угрюмо созидался.
Он говорил: небес тревожна желтизна!
Уж над Ефратом ночь: бегите, иереи!
А старцы думали: не наша в том вина —
Се черно-желтый свет, се радость Иудеи!
Он с нами был, когда на берегу ручья
Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
И семисвечником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия.
В стихотворении этом много библейских слов, словосочетаний: "Суббота", "Храм разрушенный", "левиты", "ночь иудейская", "семисвечник", "чад небытия". И хотя оно во многом напоминает, даже повторяет подобные стихи (Сиониды), созданные ранее Фругом, Маршаком — это стихотворение не затерялось в потоке библейской поэзии, созданной в начале века, даже наряду со стихами на эту тему Бунина:
…Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал — И пророк Иеремия собрал
Теплый прах, прах золы, в погасшем огне
И рассеял его по стране:
Да родит край отцов только камень и мак!
Да исчахнет в нем всяческий злак!
Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим —
До прихода реченного Им! (28, т.1, с. 194)
Как уже было сказано, стихи Мандельштама "Среди священников левитом молодым" написаны позже, чем процитированные бунинские строки, позже, чем "Сианиды" Маршака, и, все же, парафразом упомянутых стихов их считать нельзя.
Может показаться неестественным, что стихотворение "Среди священников левитом молодым", исходящее к ТАНАХу, поэт посвятил Антону Владимировичу Карташову, выдающемуся историку русской церкви, председателю Религиозно-философского общества. Здесь хочу возразить тем, кто полагает, что христианство Мандельштама явилось поступком вынужденным, дабы он получил возможность поступления в столичный университет, хотя подобные явления сами по себе в ту пору были весьма частыми.
Литературовед Анатолий Иванов пишет:
"Саша Черный крестился не только дабы поступить в гимназию, но с годами, став поэтом, отказался от родовой потомственной фамилии. Этот поступок Саши Черного стал, быть может, полуосознанным, но по тем временам непреложным выбором будущего поэта в пользу русского сознания и русской культуры". (Черный Саша "Сочинения", т. 5, с. 533).
Здесь в скобках заметим: ни Мандельштам, ни Пастернак, войдя в русскую поэзию, фамилии своей не меняли. Впрочем, как и Кюхельбекер и Дельвиг и Фет.
Приход Мандельштама в 1911 году в христианство был обусловлен другими обстоятельствами. В 1908 году семнадцатилетний Мандельштам написал такие стихи:
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
Читайте в тему:
Как известно, иудеи не только не отмечают, но и не признают праздник Рождества Христова. Семнадцатилетний Мандельштам пытается разгадать тайну жизни ("Я от жизни смертельно устал,/ Ничего от нее не приемлю…") и, возможно, ищет эту разгадку в Христианстве.
Возможно, именно поэтому в том же году осенью он начал посещать Религиозно-философское общество. На занятиях этого общества философия Чаадаева, его творчество занимали особое место. В своем очерке "Петр Чаадаев", написанном в 1914 году, Мандельштам отмечает: "След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, — такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу? Это тем более замечательно, что Чаадаев не был деятелем: профессиональным писателем или трибуном…
Чаадаев был первым русским, в самом деле идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно…
На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данте: этот был там, он видел — и вернулся.
Запад Чаадаева нисколько не похож на расчищенную дорожку цивилизации. Он, в полном смысле слова, открыл свой Запад. Поистине, в эти дебри культуры еще не ступала нога человека… Он ощущал себя избранником и сосудом истинной народности, но народ уже не был ему судья!..
Какая разительная противоположность национализму, этому нищенству духа, который непрерывно апеллирует чудовищному судилищу толпы!
У России нашелся для Чаадаева только один дар: нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в таком величии, в такой чистоте и полноте. Чаадаев принял ее, как священный посох, и пошел в Рим…
Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности, как высшего расцвета личности — и России — как источника абсолютно нравственной свободы". (143, т. 1, с. 194).
В другой своей статье "Скрябин и христианство", написанной тремя годами позже статьи о Чаадаеве, Мандельштам замечает:
"Огромная ценность Скрябина для России и для христианства обусловлена тем, что он безумствующий эллин. Через него Эллада породнилась с русскими раскольниками, сжигающими себя в гробах…
Христианское искусство всегда действие, основанное на великой идее искупления… Христианское искусство свободно. Никакая необходимость, даже самая высокая, не омрачает его светлой внутренней свободы, ибо прообраз его, то, чему оно подражает, есть само искупление мира Христом…". (143, т. 1, с. 202).
Итак, в христианстве и Чаадаева, и Скрябина Мандельштам более всего видит и ценит свободу. И в этом смысле он близок к другому великому поэту, еврею по происхождению, также принявшему христианство, Генриху Гейне.
Для Мандельштама религия была, прежде всего, свободой духа. Но не той свободой, которую провозглашали в своих лозунгах якобинцы и большевики. А свободой в библейском понимании этого слова; в том понимании, как писал о ней Генрих Гейне: "После Исхода о свободе говорят всегда с еврейским акцентом". (74, с. 152).
Если уж проводить параллель между Генрихом Гейне и Мандельштамом о принятии ими другой веры, то разъяснение этому, пусть субъективное, находим у А.Блока:
"Такие поступки величайшей внутренней важности не совершаются людьми, подобными Гейне (а мы заметим, подобными Мандельштаму — М.Г.), из одной коммерческой выгоды… Я знаю евреев, которые хотели креститься и не могли креститься, зная, что значит для еврея — креститься. Нельзя учесть того вихря чувств и мыслей, который заставил Гейне совершить этот шаг…". (98, с. 114).
Впрочем, как известно, Генрих Гейне после пребывания в христианстве стал атеистом, а незадолго до кончины вернулся к своему Богу:
"Один еврей сказал другому: "Я был слишком слаб". Эти слова рекомендуется в качестве эпиграфа к истории еврейства…
История современных евреев трагична, но вздумай кто-нибудь написать об этой трагедии, его еще осмеют. Это трагичнее всего…" (44, т. 9, с. 150).
Здесь уместно напомнить слова другого немецкого писателя и философа Людвига Берне:
"Между Свободой и свободами такая же разница, как между Богом и божками". (74, с. 152).
Впрочем, кроме иудейской и христианской религиями в жизнь Мандельштама (но не в его стихи) вторглась однажды другая религия. В юности он был настолько увлечен марксистской "Эрфурдской программой", что, как вспоминает его друг Михаил Карпович, Мандельштам чуть было не избрал себе нового бога — идею эсеров:
"Весной в Париже умер Гершуни (один из лидеров партии эсеров, приговоренный в 1904 году к смертной казни, умер в 1908 году… — М.Г.)… Мандельштам выразил живейшее желание со мной туда пойти… Привлекала его, конечно, личность и судьба Гершуни. Главным оратором на собрании был Б.В.Савинков (да, да, тот самый лидер эсеров, расстрелянный в советское время — М.Г.). Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал стоя в проходе. Слушал он ее в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами".
Но все это было в пору юности, ранней молодости. С марксизмом он вскоре расстался, наверное, никогда не жалея об этом.
Свидетельством тому — его замечательные стихи, созданные в 1910 году. В августе, находясь в Германии, в Целендорфе, он написал одно из самых библейских своих стихотворений:
Неумолимые слова…
Окаменела Иудея,
И, с каждым мигом тяжелея,
Его поникла голова.
Стояли воины кругом
На страже стынущего тела;
Как венчик, голова висела
На стебле тонком и чужом.
И царствовал, и никнул Он,
Как лилия в родимый омут,
И глубина, где стебли тонут,
Торжествовала свой закон.
К тому времени Осип Мандельштам уже был поэтом признанным не где-нибудь и не кем-нибудь, а самим Вячеславом Ивановым в его "Башне", где заседала, созданная им "Домашней академии стиха". Здесь бывали все выдающиеся поэты Серебряного века.
За год до написания упомянутого стихотворения Осип Мандельштам не без труда сдал дополнительный экзамен по латинскому языку, много путешествует по Европе. Внешне его жизнь кажется успокоившейся.
"Глубокоуважаемый Сергей Константинович! (С.К.Маковский — М.Г.)…Находите ли вы возможным напечатать в сентябре? Вместе с другими эти два стихотворения…". (143, т. 4, с. 19). К письму приложены стихи "Над алтарем дымящихся зыбей…" и "Необходимость или разум" далекие по своему содержанию от идей марксизма.
И все же что-то неизменно возвращало Мандельштама не только к библейской, но и еврейской теме.
"В Петербурге есть еврейский квартал: он начинается как раз позади Мариинского театра… Там, на Торговых, попадаются еврейские вывески с быком и коровой, женщины с выбивающимися из-под косынки накладными волосами и семенящие в сюртуках до земли многоопытные и чадолюбивые старики. Синагога с коническими своими шапками и луковичными сферами, как пышная чужая смоковница, теряется среди убогих строений. Бархатные береты с помпонами, изнуренные служки и певчие, гроздья семисвечников, высокие бархатные камилавки. Еврейский корабль с звонкими альтовыми хорами, с потрясающими детскими звонкими голосами плывет на всех парусах…
В детстве я не слышал жаргона, лишь потом я наслушался этой певучей, всегда удивленной и зачарованной, вопросительной речи с резкими ударениями на полутонах…
Мать любила говорить и радоваться корню и звуку прибедненной интеллигентским обиходом великорусской речи. Не первая ли в роду дорвалась она до чистых и ясных русских звуков? У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие…
Отец часто говорил о честности деда, как о высоком и духовном качестве. Для евреев честность — это мудрость и почти святость". (143, т. 4, с. 360-361).
Это отрывки из биографической прозы Мандельштама. В них, наверное, истоки того еврейства, которое наряду с бунтарством и христианством всегда жило в душе Мандельштама, даже в смутную пору первого десятилетия ХХ века:
Мне стало страшно жизнь отжить —
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;
И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.
И я слежу — со всем живым
Меня связующие нити,
И бытия узорный дым
На мраморной сличаю плите;
И содроганья теплых птиц
Улавливаю через сети,
И с истлевающих страниц
Притягиваю прах столетий
В те же дни, когда было написано стихотворение "Мне стало страшно жизнь отжить…", юный поэт (Мандельштаму еще не было и двадцати) задается вечным вопросом о назначении поэта и поэзии:
Как облаком сердце одето
И камнем прикинулась плоть,
Пока назначенье поэта
Ему не откроет Господь:
Какая-то страсть налетела,
Какая-то тяжесть жива;
И призраки требуют тела,
И плоти причастны слова.
Как женщины, жаждут предметы,
Как ласки, заветных имен,
Но тайные ловит приметы
Поэт, в темноту погружен.
Он ждет сокровенного знака,
На песнь, как на подвиг, готов;
И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов.
В 1910 году Мандельштам возвращается в Россию из Германии, и тогда же состоялся истинный его дебют: в девятом номере журнала "Аполлон" напечатана большая подборка его стихов. Любопытно, что по пути из Германии в Россию, он, волею случая (потеря билета), оказывается в Двинске (Даугавпилс), городе, где в 1899 году сочетались браком его родители, но вскоре все же добирается до Санкт-Петербурга, где его хорошо принимают сотрудники популярных журналов. В апреле 1911 года он вместе с Н.Гумилевым, А.Ахматовой и М.Кузьминым читает свои стихи в "Башне" Вячеслава Иванова. Той же весной был крещен пастором Н.И.Розеном по обряду методистской епископской церкви.
Год 1911 вообще был счастливым в жизни Мандельштама. В этом году он познакомился с А.Блоком и выдающимся адвокатом А.Кони; был зачислен студентом Императорского Санкт-Петербургского университета, активно вместе с Н.Гумилевым и С.Городецким участвует в работе "цеха поэтов". Часто бывает в ночном клубе "Бродячая собака", где выступает с лекциями и стихами.
Первая книга стихов Мандельштама вышла в 1913 году. Называлась она "Камень". Она оказалась заметным явлением не только в творчестве Мандельштама, но и в русской поэзии вообще.
В ту пору он часто бывает в Тенишевском училище, где знакомится с Хлебниковым.
В том же 1913 году, 27 ноября, произошел знаменитый "еврейский" инцидент Хлебников-Мандельштам, чуть было не закончившийся дуэлью. На вечере поэтов в клубе "Бродячая собака" кто-то сообщил о том, что Менахем Бейлис (знаменитое "Дело Бейлиса") оправдан. Мандельштам не смог скрыть своей радости, а Хлебников, говорят, сказал что-то типа: "Небось, выкупили". Об остальном, к чему это привело, уже сказано. К счастью, этот "еврейский" инцидент не рассорил этих двух поэтов.
В 1913 году Мандельштам писал как никогда много. В начале 1914 года создал запоминающиеся стихи, посвященные Анне Ахматовой:
"Как черный ангел на снегу
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу —
Есть на тебе печаль Господня.
Такая странная печать —
Как бы дарованная свыше, —
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять.
Пускай нездешняя любовь
С любовью здешней будут слиты,
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты
И нежный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу причастных плоти,
Но не краснеющих ланит.
Эти два поэта подружились еще в юности и хранили верность этой дружбе до конца своих дней.
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.
