Смертельно больного Юрия Шпейзмана советская власть отпустила в Израиль уже в безнадежном состоянии. И его первая прогулка по Вене оказалась последней…
Михаэль БЕЙЗЕР
Фото из личного архива
Каждый переживает по-своему, покидая место, в котором он родился и вырос. Обычно это боль. Одна ленинградка, отправляясь в Штаты, оставила мне четверостишье из "Юноны и Авось":
Этот город в мурашках запруды,
Это Адмиралтейство и Биржу
я уже никогда не забуду,
и уже никогда не увижу.
Совсем иначе уезжал я. Семь с половиной лет бесперспективной, изматывающей жизни в отказе — неужели не хватит? На фотокопии "Евреев Петербурга", которую Алик Френкель изготовил и принес подписать, я торжествующе начертал:
Алик, друг мой, как я рад,
Покидая Ленинград.
Я уж сыт по горло им.
Мне пора в Иерусалим.
Стишок был незатейливый, но точно отражал моё тогдашнее настроение. Потом я возвращался в этот город много раз, переживал там и радости, и гадости, связь не прервалась, как тогда казалось, навсегда. Вот и сейчас я пишу эти строки с билетами в кармане; надо показать сыновьям могилы предков.
Утром 10 мая 1987 года, в аэропорту "Пулково", заполняя таможенную декларацию, я услышал:
"Миша, дай списать".
Это был Юрий Шпейзман. В свои пятьдесят пять он уже несколько лет страдал от лимфосаркомы и недавно перенёс инфаркт. Мне, 37-летнему, Юра казался пожилым человеком. Во время таможенного досмотра от него потребовали вскрыть коробочки тфилин. Шпейзман спокойно заметил:
"Вы можете открыть их сами, но они перестанут быть кошерными, и я не смогу ими больше пользоваться".
Таможенник отступил. Впрочем, за это напускное спокойствие Юре пришлось заплатить — сразу после досмотра с ним случился сердечный приступ. С трудом допросились врача, который делал Юре внутривенное вливание прямо в зале ожидания, в то время как я сторожил их ручную кладь. Наконец, синева на его лице отступила, Юра снова заулыбался, и сам понёс свою сумку к самолёту, успев перед этим переговорить с подошедшей безошибочно именно к нему швейцарской еврейкой, бывшей узницей гитлеровского концлагеря.
Читайте в тему:
В самолёте мы сидели рядом, он в середине, по другую руку — его жена Нелли Липович-Шпейзман, учительница иврита со стажем. Их не пускали в Израиль десять лет к единственной дочери, у которой тем временем родились свои дети, ни разу не видавшие дедушку и бабушку. Лечиться в Израиль его тоже не отпускали. Дали разрешение в последний момент, получив безнадёжное заключение врачей, отпустили, чтобы "сионистская пропаганда" не смогла использовать Юрину смерть в отказе в "антисоветских целях". Юра отдал мне свою некошерную аэрофлотовскую порцию курятины, а сам прочел «Шеhехияну»: благодарение Богу за то, что мы дожили, наконец, добрались, дотянули до этого счастливого мгновения.
— Юра, неужели это свобода? Ведь столько раз казалось, что этот миг никогда не наступит.
— Не говори так. Я всегда верил, что Всевышний не допустит такой несправедливости. Иначе бы я и не дожил.
— А как же Он допустил Шоа?
У трапа самолета в Вене нас ждали:
"Израильтяне направо, американцы налево".
Все двинулись налево. Остались только Шпейзманы, семья Клюзнеров из четырех человек и я. В аэропорту нас, скорее именно Шпейзманов, встречали активистки борьбы за советских евреев: Женя Интратор из Канады и Рут Блох из Швейцарии. Рут сразу предложила организовать санитарный самолёт для переправки Юры в Израиль под медицинским надзором. Но Юра отказался от самолёта, как он отказался и от услуг наземной медицинской помощи. Представители "Натива", назвавшиеся представителями Сохнута, Дов Шперлинг и Ицик Авербух, по инструкции опасаясь террористов, наспех загрузили нас в машину-транзит. Мы не поняли причины такой торопливости, не могли взять в толк, почему нам не дают посидеть в баре аэропорта с этими замечательными женщинами, проделавшими такой длинный путь. Нас привезли в съёмную квартиру в центре города, где мы должны были находиться до вечернего рейса в Тель-Авив.
Читайте в тему:
Советская пресса писала, что евреев, направляющихся в Израиль, запирают в Вене, чтобы они не передумали и не сбежали в Америку. Не знаю, как поступали с другими, но с нами ничего такого не произошло. Дов и Ицик показали нам холодильник, где были какие-то продукты на перекус (я запомнил бананы), дали нам карту и ключ от квартиры, а также номер телефона, по которому их можно было найти, "если что". Сказали:
"Хотите — отдыхайте, а нет — можете идти смотреть Вену".
Юра отказался прилечь и настоял на том, чтобы пойти со всеми гулять по городу. Он даже скаламбурил, на ходу глотая таблетки:
"Этот воздух мне полезен. А прежде, вместо воздуха Вены, меня только кололи в вены, чего было явно недостаточно".
Пока буду жить, буду помнить, как он упал на центральной площади города, под деревом, между памятниками Марии Терезии и Францу Иосифу, ближе к последнему. Стояло тёплое весеннее воскресенье, часов пять после полудня. По площади прогуливались нарядные венцы. А мы с Нелей стояли над упавшим товарищем, неожиданно ставшим мёртвым телом. Рядом Клюзнеры, их младший сын в истерике, их собака лает на труп. Что делать, мы не знали. У нас при себе не было никаких документов, мы их сдали "сохнутчикам" из "Натива". Местных денег тоже не было, не поменяли, пожалели. Наверное, "скорую" мы могли бы вызвать и без денег…, если бы умели пользоваться телефоном-автоматом. По-немецки никто из нас не говорил. Неля могла изъясняться только на иврите, по-английски – только я и старший сын Клюзнера.
Вам случалось оказаться наедине с трупом в чужом городе, без знания местного языка, без денег и документов в кармане? Со мной это было в первый раз. И неоткуда было ждать особого сочувствия. Слова: "Израиль", "отказ", "советские евреи" не звучали в стране, где выбрали президентом бывшего нацистского преступника Курта Вальдхайма. Они, чистая публика, смотрели на нас, как на кочевников-цыган, и обходили стороной. Разве труп не мог быть результатом внутренних разборок между этими дикарями?
Это был тяжёлый вечер. Клюзнеры отправились пешком обратно в квартиру, чтобы оттуда связаться с Довом и Ициком. Кто-то из прохожих вызвал полицию. Я остался успокаивать Нелю, потом ждать вместе с ней полицейских и амбуланс. Искусственное дыхание и электрошок не помогли, Юра не ожил. Врач скорой помощи отвёл меня в сторону:
"Скажите вдове, что мы все хотим такой смерти".
Надо было ещё пройти допрос в полиции, где, находясь в состоянии стресса, я забыл почти все английские слова. Надо было ещё попросить, чтобы труп не вскрывали (что обычно делают, когда человек умирает вне больницы), поскольку покойник был верующим. Потом нас нашли Дов и Ицик, и всё как-то устроилось.
А назавтра там, в Ленинграде, печальная весть оглушит Юриных друзей. Саша Шейнин, тогдашний подпольный моэль Ленинграда, вспоминает:
"Помню, как он позвонил и позвал на прощальный "лэхаим", а я ответил ему: "Спасибо, да стоит ли? С Б-жьей помощью, через две недели встретимся в Иерусалиме!"… А на завтра прибежал Раши и рухнул головой на стол: "Всё! Всё! Всё! Юры нет!"
За первым шоком последуют гневные письма отказников во власть и демонстрация на Исаакиевской площади с плакатом: "Позор убийцам Юрия Шпейзмана!"
А пока мы, оставшиеся, снова собрались на квартире. Авербух, бывший одессит, некрупный, но крепко сбитый мужик, сказал:
"Я участвовал в трёх войнах, привык цинично относиться к смерти. Случай же с Юрой могу объяснить только мистически. Ведь и Моше тоже не вошел в Эрец-Исраэль".
Я подумал, что Юре еще повезло — умер свободным. Свою свободу он обрел в борьбе — организовывал массовое размножение еврейского самиздата.
В аэропорту нам пришлось пройти сквозь строй солдат с автоматами наизготовку. В то утро израильская авиация провела рейд по палестинским лагерям в Ливане, и поэтому меры безопасности в Вене усилили. Вооружённые солдаты, немецкая речь, собаки – что-то не похоже на свободу. Мне вспомнилось, как утром, при входе в здание аэропорта какой-то человек отделился от толпы встречавших, бросился ко мне:
"Вы направляетесь в Израиль. Не езжайте туда. Там очень плохо. Я там жил, я знаю, Ни в коем случае не делайте этой глупости!"
Я не нашел ничего лучшего, как попросить его предъявить документы, после чего наш "спаситель" бесследно пропал.
Самолет "Эль-Аль" летел ночью. Для меня это была третья бессонная ночь подряд. Попросил виски. Стюардесса принесла его вместе с газетой "Едиот ахронот", которую я тупо вертел в руках. Еда показалась очень вкусной. Наконец, из темноты выступил израильский берег, весь в огнях. Садимся, приехали. У трапа ко мне подошёл человек.
"Я из министерства иностранных дел. Мы для вас очень много сделали", — сказал он.
Это был Эли Валк, чиновник из "Натива", сам бывший рижский активист. Что же именно они для меня сделали?
А впереди я уже видел наглых репортёров, в упор, со вспышками снимавших Нелю, рыдающую на шее своей дочери.
Внизу меня ждали бывшая жена Таня и наш сын Саша. Саше было три года, когда они уехали, мы не виделись больше семи лет. Ему разрешили подняться в зал приема репатриантов, побыть с папой, пока нам оформляли документы. Моя регистрация прошла очень быстро. Мартин Гилберт накануне обо всём позаботился.
"Иерусалим, центр абсорбции "Бейт-Канада"", — и вот я держу в руках свой первый израильский документ – теудат оле. Уже светло, мы едем в Иерусалим по горному ущелью, заросшему кипарисами. В утренних новостях сообщают о смерти Юры. Сын шепчет мне на ухо:
"Папа, я тебя люблю".
На русском языке он не умеет сказать красноречивее.
Иерусалим, 2008 г.
"Исход советских евреев" \ soviet-jews-exodus.com
