Бог знает, когда соединять судьбы, а когда разъединять
Марат БАСКИН, Нью-Йорк
В каждом еврейском местечке были свои Абрамы и Сары. Краснополье не было исключением. Правда, в начале был только Абрам, сын тети Хаи. Работал он учителем рисования и подрабатывал в клубе, рисуя афиши к кинофильмам и изредка — декорации к спектаклям самодеятельного театра. Был он высокий, худощавый, с необыкновенной прической, которую краснопольский парикмахер дядя Шлома делал только ему и если кто-нибудь просил сделать такую же, Шлома презрительно смотрел на просившего и говорил:
— А вы разве, молодой человек, художник? Извините, но в нашу парикмахерскую такие сведения ещё не поступали. Поступят, и я вам сделаю прическу такую же, как у Абрама Григорьевича, а пока, увы!
Одевался Абрам всегда очень модно, но не так, как работники местного торга, ибо тетя Хая работала уборщицей в школе и к торговым благам не имела никакого отношения. Но она имела родную сестру в Америке — тетю Рахилю, которая уехала туда еще перед революцией. И эта сестра не забывала, что у нее есть племянник Абраша.
Посылки приходили довольно часто, где-то раз в три-четыре месяца, и по этому поводу беспартийную Хаю вызывали в райком, чтобы она отказалась от подачек капитализма.
— Извините, — сказала им тетя Хая, — но почему мой Абраша должен одеваться хуже вас?
— Он одевается лучше нас, — возразила ей инструкторша, которой поручили провести беседу с тетей Хаей.
— Так в чем дело, — сказала тетя Хая, — если вам надо кофточка, то я напишу Рахили, и она вам пришлет. А то, что вы мне говорите насчет какого-то капитализма, то это не имеет ко мне никакого отношения. О каких подачках вы говорите?! Хорошенькое было бы дело, если бы родная тетя не побеспокоилась о родном племяннике?! В нашей мишпохе такие не водятся!
— И что ты думаешь? Они успокоились, — рассказывала эту историю моей маме тетя Хая, — я таки дала ей кофточку! И теперь она сияет в своем райкоме, как розочка в палисаднике.
Тетя Хая дружила с моей мамой и я, конечно, был в курсе всех её дел. А главным её делом был Абраша. А главной проблемой в этом деле было женить Абрашу. Об этом тетя Хая говорила день и ночь. Нельзя было сказать, что в Краснополье не было еврейских девочек, их было не так много, но они были. И, как говорила моя мама, совсем не плохие. Но ни одна из них не нравилась тете Хае.
— Малке, вос ду зогст? — говорила она моей маме. — Что ты говоришь? Разве это девочки для моего Абраши? Ему надо изюм с булочкой, а они все булочки с изюмом. Как сладкий батон из нашей пекарни. Ты понимаешь разницу? У них три изюминки на большую булку. И ещё хорошо, если три! Может быть, кой у кого и одна.
Абраша был не полностью согласен с рассуждениями тети Хаи, но местные невесты ему тоже не очень нравились. Это я слышал от него не раз. Надо сказать, что я в то время мечтал быть художником и дядя Абраша по просьбе моей мамы взял меня в подмастерья. Так называл меня сам Абраша. Как он говорил, до ученика я еще не дорос, но подмастерье из меня неплохой. Я помогал ему рисовать декорации для театра и даже однажды он разрешил мне нарисовать костюмы на портретах передовиков для районной доски почета! И когда его похвалил за эти портреты сам председатель райисполкома, Абраша сказал, что рисовал их вместе со мной и председатель удивился, что мне всего десять лет, а рисую, как большой. Он не сказал, как большой художник, а просто сказал, как большой.
Хоть Абраша был старше меня лет на двадцать, но разговаривал всегда со мной, как со взрослым. И когда я его однажды спросил, почему он такой большой, а ещё не женатый, он вздохнул и сказал:
— Я художник, а художнику нужна не просто жена, а вдохновение!
— Какое вдохновение? — не понял я.
— Ну, хотя бы, — сказал он, — как у Пушкина: я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты… Ты, Лёва, такую видел когда-нибудь в Краснополье? — оборвал он пушкинский стих вопросом.
— Нет, — сказал я.
— Вот когда увидишь — скажи! Я женюсь, — сказал дядя Абраша и безнадежно посмотрел на меня.
Я понял его взгляд: откуда в нашем местечке появиться такой красавице?! Я не верил, что это произойдет. Но, как говорит моя мама, раз в сто лет и на солнце можно согреть обед!
Этот раз и наступил: абрашино мимолетное видение приехало утренним минским автобусом. Звали её Сара. Приехала она из Молодечно в наш клуб по направлению музыкальным работником. Директор клуба привел её прямо утром к нам, потому что моя мама работала билетершей в клубе и всегда давала жилье заезжим артистам, и еще:
— Потому что она ваша, евреечка, пусть пока поживет у вас, а там постараюсь ей выбить общежитие в стройуправлении, — объяснил он маме и, не дожидаясь согласия, ушёл, оставив её у нас…
Сара была одновременно похожа на еврейку и не похожа: её черные волосы по-еврейски кучерявились, но были уложены в непонятную для Краснополья стрижку, смуглое лицо оттенялось ярко накрашенными губами и большими цыганскими сережками, а платье было коротким, как зимний день. Мама подозрительно посмотрела на неё и нерешительно спросила:
— Ду форштейшт оф идиш? Ты понимаешь по-еврейски?
— Понимаю, — неожиданно для мамы ответила Сара и добавила, — моя бабушка только по-еврейски и говорит.
Мама не привыкла видеть таких еврейских девочек. И, несмотря на то, что она оказалась удивительно свойской, не стеснительной, хозяйственной и разговорчивой, мама присматривалась к ней и молчала, не ругая и не хваля, что для мамы было редкостью: она или любила человека, или не любила его. Даже после того, как она испекла нам хрэмзлах, которые мама сама не умела печь и на праздники их пекла нам тетя Хая, мама в знак благодарности ограничилась коротким: спасибо!
— Почему? — спросил я.
— Потому, — сказала мама. — Подрастёшь, поймёшь.
— Почему? — не успокоился я: мне наша квартирантка нравилась, и я уже знал, что она нравится Абраше.
И тогда мама сказала:
— Она курит! Конечно, она от нас это скрывает, но я случайно увидела у неё в сумочке папиросы. И это еврейская девочка!? Она что, войну прошла?
То, что Сара курит, я не знал, и удивленно посмотрел на маму. У нас в Краснополье курящей женщиной была только Хаша-солдатка. На неё все смотрели сочувственно: понимали, что не от хорошей жизни она закурила: всю войну прошла санитаркой, — но дружбу с ней не вели. Жила она возле тети Хаи, и тётя Хая всегда говорила:
— Ши смолт ви, а паравоз! Она курит, как паровоз! Разве это женщина?! — и маленький, я всегда представлял паровоз тетей Хашей.
Конечно, за паровоз тетя Хая Абрашу ни за что не отдаст.
Но когда тетя Хая сказала маме, что, кажется, Абраша влюбился в вашу квартиранточку, мама ей про папиросы ничего не сказала.
— А гутэ мэйдалэ? Хорошая девочка? — спросила тетя Хая.
— А гутэ, — сказала мама, не вдаваясь в подробности.
А вечером, выпроводив меня из дома, имела, как она мне потом рассказала, большой разговор с Сарой, и та обещала ей бросить курить.
— Знаешь, Лева, у каждого есть что-то не то, мы с тобой тоже не булки с маком, — сказала мне мама после этого разговора, — но я думаю, что Сара — неплохая пара для Абрама.
Хоть и числилась Сара музыкальным работником, но занималась в клубе всем: и хором, и танцами, и самодеятельным театром… И, конечно, в новой пьесе наш режиссер учитель истории Леонид Васильевич дал ей главную роль. Пьесу Сара отыскала сама: это была модная в то время драма «Барабанщица», не помню сейчас, кто её автор, но помню, что она была о разведчиках. Абраша и я делали к спектаклю декорации. Нам не нужно было быть на репетициях, но мы приходили. Репетиции начинались поздно вечером, после последнего киносеанса. Оканчивались они далеко за полночь, и я не всегда сидел до конца, а Абраша оставался, чтобы потом проводить Сару домой. Играла Сара разведчицу, про которую все думали, что она продалась немцам. Была в том спектакле сцена, в которой Сара-разведчица гуляла с полицаями, чтобы отвлечь их внимание от готовящегося партизанами налета. И пьяные полицаи кричали:
— Танцуй на столе! Танцуй! Голая! Голая!
И Сара вспрыгивала на стол и танцевала. Конечно, не голая. А в длинной цветастой цыганской юбке и белой кофточке. Но я каждый раз замирал, когда репетировали эту сцену. И я видел, как замирал Абраша. Мы оба чувствовали, что эта сцена тете Хае не понравится. И я сказал об этом Саре.
— Пьесу ради тети Хаи не изменят, — сказала она и неожиданно добавила, — я хочу быть такой, какая я есть! И я хочу, чтобы меня любили такой, какая я есть, а не другой! Да, ладно, — оборвала она наш разговор, — ты ещё мал, чтобы понимать это. И мне, кажется, Абраша тоже еще не дорос до этого!
На премьеру, которую показывали 9 мая, явилось чуть ли не все Краснополье. Тетя Хая пришла с моей мамой. Я с Абрашей сели рядом с ними. Тете Хае понравилось начало спектакля, и я слышал, как она говорила моей маме:
— Зэй, май тохтэрке шпилт ви агрэйсэ артистке. Михоэлс ин юбке! (Посмотри, моя дочечка играет, как большая артистка! Михоэлс в юбке! — идиш)
Я толкнул в бок Абрашу: твоя мама назвала Сару дочкой?!
Он посмотрел на меня задумчиво и прошептал:
— Отплюнь, чтобы ни сглазить.
И я плюнул. Мама удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
И тут началась сцена с пьяными полицаями. Я сжался в кресле. От волнения закрыл глаза, когда услышал, как полицаи закричали:
— На столе танцуй, голая!
Не открывая глаз, я услышал, как зал загудел, а потом этот гул перекрыл крик тети Хаи:
— Эта ныкейва (гулящая) хотела взять моего Абрашу?! И я ви амишугене (как сумасшедшая) была согласна! Вейз мир! Боже мой!
Я открыл глаза: Сара танцевала на столе, но не в длинной цыганской юбке и в серой кофточке, как на репетициях, а в купальнике, тоненьком и узеньком, о котором в Краснополье даже не слыхали. Не обращая внимания на шум в зале и на крики тети Хаи, Сара танцевала, глядя куда-то поверх голов. Этот танец был каким-то вызывающим, одновременно задорно-веселым и печально-грустным. Это был совсем не тот танец, который она танцевала на репетициях.
— Абраша, пойдем, — закончила свой крик тетя Хая, и подалась к выходу.
Я схватил Абрашу за руку: я инстинктивно понял, что если сейчас Абраша уйдет из зала, то он уйдет и из жизни Сары. Но я не смог его удержать. Он ушел.
В этот вечер Сара не пришла к нам ночевать. Не знаю, где она провела ночь. Пришла на следующий день, днем, молча забрала вещи, заплатила за квартиру и ушла. Мама попыталась с ней заговорить, но она отмолчалась. Выйдя из нашего дома, вынула из сумочки папиросу, закурила и так, держа ее в руках, пошла по улице. Через неделю она уехала из Краснополья навсегда.
О ней немного посудачили в Краснополье и забыли. Время шло. Потихоньку все краснопольские невесты вышли замуж, а Абраша так и остался один.
После этой истории он где-то год-два ещё ходил щеголем, а потом сник и стал стареть буквально на глазах. Исчезли и его американские костюмы: сестра тети Хаи умерла и посылки с вещами перестали приходить: американских племянников краснопольская родня не интересовала.
Я долго переживал эту историю, жалея поочередно то Абрама, то Сару. И все время мучился вопросом: почему Бог их не соединил? И не находил ответа.
Когда мы уезжали в Америку, тетя Хая пришла нас провожать и долго плакала:
— Все евреи уезжают, а мне не к кому и некуда. Я с Абрашей, наверное, единственными евреями в Краснополье будем. Я умру, и с кем Абраша останется? Я сейчас на всё согласна: пусть хромая, пусть кривая, пусть ныкейва, только был бы с ним человек рядом. А так и воду некому будет ему подать!
Она долго говорила, но ни разу не вспомнила имя Сары, для неё она осталась ныкейвой. Пусть сейчас желанной, но ныкейвой.
И я, повзрослевший к этому времени, понял, что Бог знает, когда соединять судьбы, а когда разъединять.
