Из цикла "Ханукальные рассказы"
Петр ЛЮКИМСОН
— У меня у самого в запасе никакой личной чудесной истории нет, — сказал реб Пинхас, — но зато есть замечательная история, которую я услышал от отца. В 20-х годах он был учеником в одной из иерусалимских ешив, и глава этой ешивы, известный раввин, послал его и еще одного такого же, как и он, ученика-бохера в Прагу собрать пожертвования. Дело это было в то время обычное — в Иерусалиме жизнь была крайне тяжелая, и почти все ешивы, то есть и их преподаватели, и ученики существовали на пожертвования из Европы или Америки. При этом раввин дал им адрес одного пражского богача и сказал, чтобы они первым делом заглянули именно к нему — тот, дескать, и сам щедро даст деньги, и поможет найти тех, кто к его дару добавит еще столько же. Приехали наши евреи в Прагу в самый канун субботы, явились к этому богачу, и тот их принял очень тепло. Вечером они пошли в синагогу, где вел молитву молодой кантор с поистине берущим за душу голосом, а затем, само собой, сели с хозяином за субботнюю трапезу.
И вот представьте себе: сидят они в огромной зале, где в шкафах стоит посуда из золота и серебра, на стенах развешаны картины великих художников, а между ними висит… старая, потрепанная и вдобавок грязная-грязная куртка.
Ну, естественно, наши ешиботники заинтересовались, что это за куртка и с какой радости она висит на таком почетном месте.
"Ну, ладно, — сказал хозяин дома, — так и быть, расскажу… Я ведь не всегда был таким, как сейчас. Долгие годы занимался только одним — делал деньги. О своем еврействе я и не вспоминал, в синагогу, само собой, не ходил, да и вообще, кроме денег, меня ничего в жизни не интересовало. У меня уже было столько денег, что их невозможно было потратить, но я продолжал зарабатывать их, как одержимый. И вот как-то зимой иду я вечером по улице и вижу еврейского мальчика. Идет дождь, вокруг слякоть, а он сидит в грязи и плачет. Ну, я заинтересовался, подошел, спросил, что случилось. "У нас оставалось последние 5 марок, — сказал он, — и папа думал, на что их потратить: на еду к субботе или на масло для хануккального светильника к празднику. Наконец, папа решил, что зажечь ханукию важнее, чем поесть, и послал меня за бутылкой масла. Я купил бутылку, но когда вышел, поскользнулся — и она разбилась! Как же мне теперь идти домой?!" — и мальчик снова зашелся в плаче.
И вот тогда — вы не поверите! — я сел рядом с ним в эту грязь — и тоже заплакал. Я плакал о себе — о том, что всю жизнь гнался за ложными ценностями, о том, что я забыл про то, что я — еврей и про нашего Бога…
Наконец, когда холод пробрал меня до костей, я встал сам, велел встать мальчугану, и мы вместе с ним вернулись в магазин. Здесь я купил ему столько масла, чтобы хватило на весь праздник, ну и, само собой разной еды и подарков — для всей его семьи. С того ханукального вечера я и зажил по-другому. Связи с тем мальчиком и его семьей я не потерял, да вы его сегодня видели: он — кантор в нашей синагоге. А куртку, в которой в тот вечер сидел вместе с ним в грязи, я, как видите, повесил на стену — чтобы она напоминала мне, что для настоящего еврея зажечь ханукальную свечу куда важнее, чем поужинать коркой хлеба".
