Из воспоминаний, к 98-летию со дня рождения великого режиссера
Марк КОТЛЯРСКИЙ
1.
Сергей Параджанов: портрет в бакинском интерьере.
…Именно что: портрет;
рисованный легко и без особых подробностей,
но:
с тщательно выписанным интерьером, окружением, средой.
«Интерьер есть картина (или рисунок), изображающая внутреннее пространство помещения.»
Можно, пожалуй, добавить понравившийся мне пассаж из Гая Давенпорта:
… Позднее, за ужином, Макс вспомнил анекдот про отца и сына, которые верхом подъезжают к художнику в открытом поле.
— Это Сезанн, — говорит сын.
— Откуда ты знаешь, кто он? – спрашивает отец.
— Потому, — отвечает сын, — что он пишет картину Сезанна…
Итак, на длительное время я был помещен в город под названием Баку; и этот город практически на четверть века был моим внутренним пространством…
Кругом шиповник алый цвел,
Стояла темных лип аллея…
… И, алея, метался закат по бакинской бухте, расшвыривая драгоценные осколки солнца вдоль безжалостно растянувшегося бульвара.
О, этот бакинский бульвар! О, эта загнанная страсть к променаду; прекраснодушные парочки, медленно фланирующие в направлении к будущей страсти; лазурный перепев дерев; ажурные ограды на берегу; ресторанные запахи, порхающие в небе, как раздраженные мотыльки.
Все это было…
И… ушло.
И… замело пылью времен, отдалило лиловой лентой расстояний, затуманило взоры, забросало песком, забрызгало маслянистыми каспийскими волнами.
Но тогда…
… Тогда мы неслись белой послушной стайкой вдоль бесконечной нарядной набережной; справа оставался обрюзгший дом правительства с непременным заплесневевшим Лениным, протягивавшим руку в сторону бульвара; далее следовали дома, приснившиеся нам из девятнадцатого века; театр оперетты, опирающийся на традиции кафешантана, с такими же дешевыми и непритязательными постановками; знаменитый дом конца девятнадцатого века, построенный по проекту безумного архитектора-итальянца, который, как сказывали, по какому-то странному умыслу оставил возведенное им здание без туалетов (и это было весьма странным даже для того, еще не сошедшего с ума девятнадцатого века); и, наконец, — если идти бульваром, — взору напротив представала Девичья башня (Гыз галасы — по азербайджански).
«Гыз галасы» — это символ барахтающейся в социализме бакинской столицы; на бакинском гербе постоянно вырисовывался нежный силуэт этого храмового сооружения.
… Стремглав летит воспоминанье;
проскакивает, как искра, слетающая с троллейбусной штанги;
осталась в стороне Девичья башня, знаменитый магазин «Академкниги», возле которого читающий народ толпился, бывало, в ожидании очередной подписки.
Чуть далее — Дом медицинских работников.
Здесь — десятиклассником — пришел я в народный театр. Руководил им Лев Лазаревич Грубер, один из ведущих артистов театра Русской драмы.
Признаюсь: для меня, десятиклассника, знакомство с этим человеком было подобно знакомству с… Шаляпиным; нет-нет, я нисколько не преувеличиваю; выкатившись из средней школы, я жил предчувствием знакомства с новым, доселе невиданным мною миром; именно таким миром и казался мне театр, загадочный и манящий.
Помню отчетливо, как состоялось мое знакомство со Львом Лазаревичем: он — — красивый, вальяжный, артистичный — стоит на ступенях, словно возвышаясь надо мной; нависая, как громада, а:
я с волнением и трепетом обращаюсь к нему с просьбой «впустить» меня в коллектив народного театра.
— Да, конечно, приходите на следующую репетицию, — вежливо говорит Грубер.
«Боже! Он говорит со мной на «Вы»!» — восторженно думаю я; он — демиург, властитель дум, Артист…
Замечу, что — ко всему прочему — у Грубера был потрясающего тембра голос. Да и вообще, как мне видится сейчас, из своего собственного далека, это был в высшей степени талантливый человек (его обожали все без исключения студийцы). Он переиграл много ролей в своем драматическом театре — как классического, так и современного репертуара, но: провинция театра, провинция режиссуры сгубила его, не дав реализоваться полностью, погасила его нервный, импульсивный, горячечный талант…
И все же: грустное и щемящее воспоминание о Грубере пришло вовсе не зря: словно нить Ариадны, ведет оно меня — через знаменитый Губернаторский садик, — мимо филармонии и станции метро под названием «Баксовет» — к другому воспоминанию, яркому и шипучему, как брызги праздничного фейерверка.
2.
Я говорю о мимолетной, но до сих пор мерцающей в моем сознании встрече с шаманом советского кино Сергеем Параджановым.
Собственно, так, не встреча, а даже:
полувстреча,
полунамек,
полувоспоминание,
полунота, соскользнувшая некогда с дребезжащих струн судьбы, но не пропавшая, не исчезнувшая, а затаившаяся, спрятавшаяся.
Она выпархивает из подсознания, чтобы оживить тот солнечный день, озвучить то утро, предвещавшее встречу с Маэстро.
Итак, старый город, «Ичери шехер».
…Я думал о тебе, старый город, погружаясь в прошлое;
все было так или иначе,
все, если захочешь, было именно т а к
в этом меняющемся мире.
Я погружаюсь в прошлое, откуда вдруг началось это чудо, о котором сегодня мне не с кем говорить, кроме себя самого. Не с кем разделить мне свою жизнь, свои воспоминания, разве только что с голубым экраном компьютера, который мигает, как фонарь «скорой помощи», мчащейся на ветру к мнимому больному.
Изменчиво мигает фонарь, словно время пульсирует, посылая в будущее свои трепетные сигналы.
Времена меняются, меняются и нравы, но что делать, так уж устроен мир, некого позвать, не перед кем отчитаться, и даже строгий мой учитель, мой мучитель, мой властелин давно уже растворился в вечности, исчез, как миф, как привидение, как сон, как утренний туман…
Но:
ТОТ день тих и поднебесен,
ТОТ день, что перекочевал из прошлого в будущее.
Боже!
Верни мне этот день, один из тех редких дней, которые бы хотелось повторить в своей жизни еще раз.
И вот…
Время смещается,
море волнуется,
бьется в берег волна,
снова со мной моя молодость непутевая,
и кровь бежит по жилам; та кровь, что течет из жил.
Не слушай, не повторяй, не смотри, только чувствуй и только живи этим днем, этим часом, этим чувством.
Время проваливается в воронку, пласты смещаются.
И вот я поднимаюсь по кривой улочке, на которую испуганно смотрят покосившиеся дома.
И небо огромное яркое, как солнце, как звезда, как душа, как зеркальное отражение любви.
Музыке навстречу, солнцу навстречу летит моя душа, распластавшись в полете, подобно безумной белке, перепархивающей, перелетающей, «пере- что хочешь…»
Любви навстречу, сердцу навстречу…
И этот день… не забыть бы его, сохранить, сберечь…
Море времен, вьющаяся нить, солнце через край плещущее…
… Пляшущая массовка расположилась на огромной площадке: снимался фильм «Легенда о Сурамской крепости»..
Музыка просачивалась в пространство из рупора, водруженного на старенький микроавтобус.
Движение на площадке было ощутимо броуновским; все ждали появления Параджанова.
И, пока суть да дело, я разговорился с кинооператором Гарри Кунцевым. Он, по его словам, не первый раз работал вместе с Маэстро. От него, собственно, я узнал подробности из жизни опального режиссера; о том, что этого незаурядного человека несколько раз отправляли за решетку, обвиняя в каких-то выдуманных грехах; о том, что отказались от него Армения и Украина, а Грузия взяла на поруки.
И вот, говорил Кунцев, специально для этой картины, чтобы власти особенно не «возбухали», Параджанову выделили в помощники народного артиста Дуду Абашидзе; и он, этот Абашидзе, будет значиться в титрах в качестве со-режиссера; но это так, для виду, а на самом деле, конечно, не нужен Параджанову никакой со-режиссер.
— Самое интересное, — добавил Кунцев, — что иностранцы заказали этот фильм еще до того, как Параджанов начал его снимать. О, кстати, а вот и он…
И тут…
Как бы описать этот момент, когда вдруг все преобразилось;
когда броуновское движение на съемочной площадке вдруг упорядочилось как бы само собой;
когда мир заискрился, засверкал, заулыбался;
и —
все это —
— от появления одного человека, Сергея Параджанова.
Как бы описать эту соткавшуюся из ничего, из хаоса иную атмосферу, иную реальность, иной порядок вещей?
…А музыка играла как заведенная, не переставая (Кунцев, кстати, рассказал мне, что это прием, давно используемый Параджановым; как правило, музыку он выбирает сам, и она крутится все время, задавая естественный темпо-ритм…).
Музыка, казалось, пропитывала воздух, дома, площадь, людей, одежду, декорации;
все было пропитано этой пряной, как Восток, музыкой, щемящей и тягучей;
мелодии вились, как дымок от кальяна,
и:
действительность теряла свои чертовы очертания, двоилась, множилась, дробилась…
Вам рассказать, как появился на площадке Сергей Параджанов?
Это было явление шута, скомороха, клоуна;
на наших глазах творился персональный перформанс.
Параджанов вел за собой… верблюдов;
целая вереница верблюдов, вальяжно покачиваясь, вплывала на съемочную площадку.
Маэстро был обут в какие-то немыслимые мокасины,
одет с нарочитой небрежностью:
раздувался от ветра широкий плащ,
бултыхался цветистый шарф,
разухабистое кепи украшало его знаменитую голову…
Шел он разлапистой царственной походкой (вот так в нем и сочетались — разлапистость и царственность…).
… А музыка продолжала греметь, прыгая в небеса и оттуда низвергаясь на землю…
— Пришли! — сказал маэстро, и караван встал, повинуясь его приказу; будто Параджанов никогда в жизни ничем иным не занимался, как водил по пустыне караваны верблюдов…
— Ну, как, массовка готова? — спросил Параджанов у ассистента.
Затем, не дожидаясь ответа, прошелся, как боевой генерал, осматривая игривых статистов: одному поправил воротник, у второго завязал платок на шее, на третьего посмотрел, хмыкнул и прошествовал дальше;
но:
это был не просто просмотр боевой готовности массовки, —
— это продолжалось начатое представление, оно продолжалось, творилось на ваших глазах, создаваясь из мелочей, выколупываясь из скорлупы обрыдлой повседневности.
Священнодействовал Параджанов, а за ним наблюдал, разинув рот, его «со-режиссер», монументальный и величественный, как постамент Церетели, Дуду Абашидзе; смотрел, как играет в дуду волшебства непредсказуемый Сергей, непредсказуемый, как само искусство, как сама жизнь.
…- Мотор! — крикнул режиссер.
И:
началась съемка.
И тут я умолкаю, ибо бессилен передать словами этот творческий акт, этот бешеный градус мастерства, эту горячую, обжигающую тайну замысла.
Уже упомянутый мной Гарри Кунцев на вопрос о том, о чем же все-таки Параджанов снимает фильм, заметил:
— Никто из нас, кроме него, не знает, каков будет конечный результат. Мы все — его послушные исполнители. Сегодня снимаем одно, завтра Сергею придет что-то в голову, и мы будем снимать совсем другое, вне всякой связи с предыдущим эпизодом. Его мысль непредсказуема, она не имеет никакого отношения к сценарию, который он сам и пишет. Съемки для Параджанова — исходный материал, не более; фильм рождается во время монтажа, на монтажном столе, понимаете? Потому я не знаю, о чем фильм. Знает только он…
«…Он же гений?
Как ты да я…»
