История на исходе субботы
Эдуарду Бормашенко
– У прошлого есть одно большое достоинство: его невозможно изменить. – Велвл откусил солидный кусок булки и тут же глотнул кофе из кружки с замысловатым вензелем на боку. В холодном воздухе Цфата кружка курилась, словно маленький вулкан.
Вокруг столика миниатюрного кафе на самом склоне горы сидели четверо: марокканский еврей Эди Азулай в крохотной вязаной кипе, кокетливо прикрывающей стартовую площадку плеши; Велвл – бреславский хасид с пейсами, толстыми, словно корабельные канаты; пламенный хабадник Ури и я. Столик упирался в перила террасы, за которыми сразу начиналась огромное пространство утра, убегающее к Кинерету. Слева, на более пологом отроге, желтело кладбище каббалистов; справа нависала Галилея, осыпанная зелеными купами олив.
– Оно словно фотография, – Велвл отставил пустую кружку, – можно увеличить, размножить, развернуть, но изменить – увы.
– Замечательно можно,– Азулай, словно отвечая на вызов, со свистом втянул кофе из одноразового стаканчика. – Размножить, развернуть, подклеить, затушевать, вырезать, прибавить, исказить. Запросто.
– Тогда это уже не прошлое, а другая реальность. Вранье, попросту говоря. Художественная литература.
– Факты сами по себе не имеют никакого значения, – вмешался Ури. Кофе он давно допил и наслаждался первой сигаретой. – Какая нам разница, взяли французы Акко или утерлись несолоно? Главное – какой личный урок вынес ты, товарищ, из египетской кампании Наполеона. Изменился ли к лучшему или жируешь по-прежнему?
Сигарета кончилась. Ури утопил окурок в кофейной гуще, оставшейся на дне стакана, и, по своему обыкновению, поблагодарил Ребе.
– Да здравствует Ребе – наш повелитель, Ребе – наш учитель, Ребе – святой Машиах!
То обстоятельство, что самого Ребе уже шесть лет как не было в живых, совершенно не смущало Ури. Для настоящего хасида такие мелочи не имеют никакого значения. Кроме того, Ури искренне верил, что на самом деле Ребе сейчас скрывается в Галилейских горах, прячась от осаждавшей его паствы, словно рабби Шимон бар Йохай от римлян.
– Значит, все-таки есть настоящая история, и есть придуманная, – Велвл довольно улыбнулся. – Настоящая состоит из подлинных свидетельств верных свидетелей, а всякую другую строчат всякие другие. Что бы мы знали про Ари Заля, – он кивнул головой в сторону кладбища, на желтом фоне которого чернели молящиеся возле могилы Ари, – если бы не Хаим Виталь? Так, россыпь забавных историй, одна половина которых искажена, а другая придумана. Та, что я собираюсь рассказать – абсолютная правда. Ее передают из уст в уста здесь в Цфате на протяжении трех веков.
– Из уст в уста? – иронически хмыкнул Азулай. – В лучшем случае из уст в уши, а в худшем …
– Нет-нет. Тут все проверено. Сумасшедшие, объявляющие своего Ребе Машиахом, руки к ней не приложили.
Я бросил взгляд на Ури. Александр Македонский, как известно, великий полководец…
– Рассказывай, – Ури раскурил новую сигарету и, скрипнув спинкой стула, расположился поудобнее. – Когда же еще слушать истории о праведнике, как не в день его смерти он: наверняка бродит где-то рядом, может быть, даже сидит с нами за одним столом. В такой день я чувствую особенный душевный подъем, и на мелкие подколы отвечать не намерен.
– Секунду, – Азулай поправил начавшую сползать кипу. – А как узнать, кто верный свидетель, а кто просто болтун?
– Элементарно, Эди! – Велвл вытер пальцы салфеткой, скомкал ее и бросил в стаканчик Ури. – Верные свидетели умеют оживлять мертвых.
Итак, давным-давно, незадолго до всеобщего признания, Ари Заль учил каббалу в маленьком домике, на самом краю кладбища. Домик представлял собой одну комнату, в которой располагались заваленный книгами стол и две скамейки. За дверью толпились ученики, но Ари Заль выходил только на полчаса в день, окунуться в микве. По его словам, ручей, наполняющий впадину в скале, течет прямо из рая, и погружение в его воды разом очищает человека от многих прегрешений.
Пробиться сквозь строй желающих получить благословение мог только очень настойчивый человек. Впрочем, поскольку все ученики Ари Заля отличались настойчивостью и упорством – иначе они просто не стали бы его учениками – то протиснуться между ними было практически невозможно. Но один раз это все-таки произошло.
В Цфат приехал очень, очень богатый купец из Марокко. Что там у него стряслось, никто не знал, но выглядел он чрезвычайно удрученным и очень хотел повидать Ари Заля. Покрутившись возле домика, он не пал духом, по примеру прочих незадачливых богатеев, а придумал вот какую штуку.
Сам придумал или кто подсказал– история не сохранила. Да и так ли это важно, главное, в один из вечеров неподалеку от домика остановилась вереница телег, груженных разнообразной снедью. Слуги ловко накрыли столы и купец, низко кланяясь, пригласил святых учеников святого Ари принять участие в пиршестве, которое он давно обязался устроить по случаю удачной финансовой сделки. Ученики Ари Заля вели чрезвычайно скромный, если не сказать нищенский, образ жизни, и поэтому вид жарящихся на вертелах барашков привлек многих. Короче говоря, ко времени выхода Ари Заля толпа перед дверью в его домик значительно поредела. Купец, пробившись не без помощи дюжих помощников, уже поджидал в первом ряду.
Ари Заль выслушал взволнованный шепот богача, нахмурился и пригласил его войти. Ученики обомлели. Такое случалось крайне редко, только если под угрозой оказывалась человеческая жизнь. Известно, что Ари Заль, непревзойденный знаток практической каббалы, совершал многие дивные деяния не выходя из своей комнатки.
Через двадцать минут купец вышел из домика, низко склонив голову. Ни с кем не разговаривая, он отправился прямо на постоялый двор. На утреннюю молитву купец явился одним из первых, и Ари Заль, мгновенно выделив его из толпы, посадил рядом с собой. О подобном почете ученики могли только мечтать. Впрочем, когда обстоятельства дела стали известны, завидовать купцу перестали.
Выяснилось, что много лет назад он совершил ужасное преступление, какое – никто не знал, и, замученный укорами совести, приехал за наказанием. Наказанием, которое бы загладило его грех. Выслушав все обстоятельства дела, Ари Заль объявил, что столь тяжкий поступок может искупить только смерть.
– Я согласен, – тут же ответил купец.
– Но в наше время нет Санхедрина, и смертная казнь не применяется,– сказал Ари. – Кроме того, в такого рода случаях наказание было особенно болезненным – провинившемуся вливали в рот ложку расплавленного свинца.
– Я согласен, – повторил купец. – Святой учитель для меня все равно, что семьдесят один судья Санхедрина.
Ари задумался на несколько минут.
– Хорошо, – наконец произнес он, – семь дней ты будешь поститься, учиться и молиться, а на исходе субботы я сам волью в тебя свинец.
Всю неделю ученики осторожно наблюдали за купцом. Тот вел себя как человек, дни которого сочтены – молился с необычайным рвением, спал на земле перед порогом синагоги, ел только ночью и только черствый хлеб и пил сырую воду. С учебой дело обстояло хуже: стоило купцу раскрыть книгу, как он моментально засыпал.
В субботу он пришел, одетый во все белое: просторный, напоминающий саван халат, высокий тюрбан, льняные шаровары. Эту ночь он провел не на земле, а на узкой скамейке, на которой обычно спал Ари Заль. Сам учитель до самого утра просидел на стуле, изучая при свете свечи старинную книгу в тяжелом переплете.
Сразу после Авдалы начались приготовления к казни. Из домика вынесли всю мебель, положили на пол медный лист, а на него установили жаровню. Через час свинец закипел, испуская тяжелый запах смерти.
Купец, белый, как собственный халат, прочитал «Видуй», последнее признание в совершенных прегрешениях, опустился на колени перед жаровней. Ари Заль зачерпнул почерневшей железной ложкой кипящее варево и приказал:
– Закрой глаза и открой рот!
Купец завел руки за спину, словно опасаясь, что они выйдут из повиновения, и выполнил приказание. Прошло несколько секунд. Из широко распахнутого рта струйкой вытекала слюна.
Ари Заль протянул руку и положил на язык купца конфету.
Велвл пригладил бороду, с шумом повернулся на стуле и посмотрел в сторону кладбища.
– Когда изумленный купец раскрыл глаза, Ари Заль погладил его по голове и сказал:
– Ты был настолько готов принять наказание, что ангел смерти отказался тебя забрать, а демоны-обвинители со слезами разорвали приговор. Сейчас твоя книга раскрыта на чистой странице, постарайся больше ее не пачкать.
Купец с трудом поднялся на ноги и неверной походкой выбрался за дверь. На следующий день он уехал из Цфата, и его дальнейшая судьба неизвестна. Известно только, что он оставил городскому раввину крупную сумму денег и попросил выстроить для Ари Заля нормальную синагогу. Денег хватило и на постройку миквы. Так они и стоят до сих пор, одна на вершине горы, а другая у ее подножия, стоят уже триста лет, то ли напоминая о грехе, то ли свидетельствуя о раскаянии.
Велвл замолк, и на террасе стало тихо. Солнце поднялось чуть выше, и сквозь сияющую дымку проступил Кинерет. Терракотовый склон Галилеи опирался на его влажную голубизну, в белой полоске на стыке с трудом угадывалась Тверия.
Азулай взболтал в стаканчике остатки кофе.
– Совсем остыл. Вместе с моим энтузиазмом доверять рассказам о чудесах. Хотя этой притче я склонен поверить. Тут больше психологии, чем мистики. Кстати, Велвл, а откуда берутся верные свидетели? В смысле – умеющие оживлять. И сколько таких наберется – трое, четверо?
– А настоящая история не нуждается в большом количестве показаний. Для получения Торы хватило одного Моисея…
– Моисея, говоришь… – Азулай поправил кипу и улыбнулся. – Давно хотел спросить, вот ты бреславский хасид, да?
– Да, – скромно, но не без гордости подтвердил Велвл.
– И ты действительно веришь, будто письмо, полученное несколько лет назад, написал рабби Нахман? Моя простая сефардская голова такого не принимает. Или он не умер в начале 19 века, или письмо фальшивое!
– Кто сказал, что он умер? Сам рабби Нахман объяснил: « не плачьте, я просто перехожу из одной комнаты в другую». А из соседней комнаты не только слышны голоса, но и письма вполне доходят.
– Ну что ж, ты вполне соответствуешь определению верного свидетеля. По крайней мере, одного из мертвых тебе удалось оживить. Поздравляю!
– Принимаю поздравления. Возможно, в общепринятом смысле рабби Нахмана не существует, но для нас, его хасидов, он такая же реальность, как эти горы.
Велвл повел рукой от охряных склонов Голан через Кинерет, намереваясь завершить движение у вершины горы Мерон, но на его пути возникло неожиданное препятствие в виде шляпы Ури. Шляпа покатилась по полу, и Велвл сконфуженно бросился ее поднимать.
– Ладно, чего уж там, – Ури обдул шляпу и осторожно водрузил ее на прежнее место. – Плюйте, плюйте, плюйте… Раз хабадник, значит все можно.
– А что, у смерти есть еще смысл, кроме общепринятого? – вкрадчиво поинтересовался Азулай. – Интимный такой, для внутреннего пользования?
– Это зависит от того, в какую комнату ты открыл дверь, – глубокомысленно произнес Велвл. – Вернее, какую из дверей сумел рассмотреть в тумане бытия.
– Ты меня запутал, – Азулай поправил кипу. – Двери, комнаты, туман смысла. У вас, ашкеназим, просто каша в голове. Чрезмерная мудрость опустошает. Насколько у нас проще! Как рав Овадия сказал, так и правильно.
– Правильно – это как приближенные объяснили, что рав сказал,– Ури облокотился на стол, – у вас не правление праведника, а диктатура секретариата. Вот за покойным Баба-Сали никто не бегал с разъяснениями. Сам говорил и сам объяснял.
– Много вы знаете про Баба-Сали, – усмехнулся Азулай. – Хотите историю, которую я слышал от очевидца, его секретаря? Но предупреждаю – без насмешек. Тут все правда, ненормальные поклонники давно умерших раввинов еще не успели всунуть свои длинные языки. Почти все участники до сих пор живы, любую подробность можно проверить.
– Давай, – милостиво разрешил Ури, снимая локти со стола. – Тем более: твой черед рассказывать. А за ненормальных поклонников ответишь. Придет Машиах – расстреляем.
Я бросил взгляд на Эди. Восток – штука тонкая…
– Баба-Сали отплыл из Марокко в Хайфу на исходе субботы, – словно не услышав последней фразы, неспешно начал Азулай. – Обычно рейс занимал двое суток. К изумлению команды, Хайфа показалась на горизонте следующим утром. Всевышний не захотел утомлять праведника морским путешествием и сократил для него путь.
Спустившись на берег, Баба-Сали попросил секретаря немедленно нанять телегу.
– Поспеши, мы отправляемся в Цфат. Город в опасности.
Секретарь давно научился не задавать лишних вопросов. Через час телега со скромными пожитками праведника миновала пропускной пункт порта. Баба-Сали, погруженный в учение, шел следом. В книгах он не нуждался, все необходимые тексты всегда стояли раскрытыми перед его мысленным взором. До самого Цфата праведник прошел пешком, словно не заметив тя¬гот горной дороги.
– Абуя, – несколько раз обращался к нему секретарь, – присядьте на телегу, отдохните немного.
– Каждый шаг по Эрец Исраэль – величайшее блаженство. Неужели я уступлю его бессловесной скотине?
Пристыженный секретарь слезал с телеги и шел рядом. Но очень скоро силы его иссякали, и он снова забирался на облучок. До Цфата путники добрались глубокой ночью. Баба-Сали сразу ринулся в микву Ари Заля. Окунувшись несколько раз в кромешной темноте, он поспешил к синагоге. Дверь оказалась запертой на массивный проржавевший замок.
– Найди сторожа и попроси отпереть. Если не захочет, скажи: рабби Исраэль Абу-Хацира требует передать ему ключ под личную ответственность.
Секретарь отправился искать сторожа по ночному Цфату, а Баба-Сали приступил к молитве.
Заспанный сторож долго не мог понять, чего от него хотят.
– В этой синагоге давно не молятся, – наконец выдавил он, – все, кто проводит там больше получаса – умирает. Городской раввин запретил впускать в нее кого бы то ни было.
– Рабби Исраэль Абу-Хацира, – грозно произнес секретарь, – требует передать ему ключ под личную ответственность.
– Как, сам Баба-Сали? – смутился сторож. – Но ведь он живет в Марокко.
– Мы только вчера приехали, – пояснил секретарь, принимая ключ.
Стояла глухая середина ночи. В этот час, под перепуганный вой собак, на поверхность выходят демоны наказания. Прижавшись к склону горы, Цфат беспокойно спал; лишь иногда из-за плотно прикрытых дверей доносился детский плач или голос женщины, разговаривающей с мужем.
– Ты останешься за порогом, – произнес Баба-Сали не допускающим возражений голосом, – и переступишь его только по моему сигналу. Что бы ни случилось, внутрь не заходи.
Проржавевший замок долго не поддавался; наконец, дужка со скрежетом отворилась. Баба-Сали зажег свечу и напомнил секретарю:
– Чтобы ни случилось, оставайся снаружи. И не гаси свечу, ни в коем случае не гаси свечу.
Из-за двери потянуло сыростью и холодом, непонятно откуда налетевший ветерок задул пламя. Баба-Сали налег всем телом на дверь и протиснулся в образовавшуюся щель. За дверью стояла кромешная тьма – как видно, все окна в синагоге были наглухо заколочены. Секретарь зажег свечу и, прикрывая ладонью огонек, поднес руку к проему. Баба-Сали с несвойственной ему быстротой, бросился внутрь, к шкафу для хранения свитков Торы. По донесшемуся из темноты скрипу секретарь понял, что створки распахнулись, и в ту же секунду синагогу озарило голубое сияние. Баба-Сали выхватил из шкафа свиток, метнулся к биме, возвышению посреди зала, развернул свиток и принялся читать вслух.
Сияние окутало Баба-Сали, словно вода ныряльщика, сквозь его плотный кокон с трудом можно было различить очертания человеческой фигуры. Прошло несколько минут, голос наполнил старое здание до самой крыши, но слов секретарь не различал. Эхо металось из угла в угол, будто преследуя голубые лучи, испускаемые сиянием. Звук боролся со светом, желтый огонек в руке секретаря выглядел смехотворно, и он несколько раз порывался его погасить, но, вспомнив предупреждение, сдерживался.
Сияние начало ослабевать, оседая вокруг Баба-Сали, словно пена, и вскоре превратилось в голубой круг на полу. Внезапно круг разомкнулся, превратившись в ленту, и ринулся к дверному проему. Столкнувшись с огоньком свечи, лента отпрянула и метнулась обратно в синагогу. Совершив несколько кругов по залу, она скрылась в шкафу, озарив его изнутри голубым светом. Баба-Сали продолжил чтение, и через несколько минут сияние исчезло.
– Теперь можешь войти, – произнес Баба-Сали, обернувшись к секретарю.
– Что это было? – спросил секретарь.
Баба-Сали отрицательно покачал головой.
– Лучше тебе не знать. Эрец-Исраэль – сердце мира, а Цфат – сердце Эрец-Исраэль. Нынешней ночью мы избавили еврейский народ от большой опасности.
– Сердце Эрец-Исраэль?– удивленно протянул Велвл. – Мне всегда казалось, что сердце – Иерусалим, а не Цфат.
– При всем уважении к рассказчику, – вмешался Ури, – сердце этой земли там, где пребывает глава поколения. Последние пятьдесят лет оно располагалось в Нью-Йорке, в резиденции Любавичского Ребе.
Собеседники вежливо промолчали, а Ури, обрадованный отсутствием возражений, ответил любезностью на любезность.
– Ну, Цфат, конечно, тоже не пустое место.
С Ури я знаком лет двадцать пять и без ложной скромности утверждаю, что оказал на него значительное, если не решающее влияние. Первый раз мы пересеклись в середине восьмидесятых, точнее я не помню даты. У меня зазвонил телефон.
– Алло? – спросил я усталым голосом. Дело шло к середине ночи, и вступать в разговоры не было ни сил, ни желания.
– Кто это там гавкает? – поинтересовалась телефонная трубка.
Я опешил, и, моментально проснувшись, парировал:
– А это кто, собственно?
– С тобой, свинья, говорит капитан Жеглов!
Голос звучал торжественно, если не сказать, победоносно. Я уже повел руку с трубкой к телефонному аппарату, дабы одним движением покончить с этой бредятиной, когда сообразил, что на меня идет сакральный митьковский текст. Полгода назад у меня гостил митек из Питера, милый парнишка общеинтеллигентного направления без особого рода занятий. Приехав на неделю, он задержался на месяц и, продымив мне внутренности митьковским лексиконом, отбыл – наконец-то! – на хладные брега Невы.
– Ты… фитилек-то… прикрути! Коптит! – произнес я ритуальную фразу.
– Братка,– заверещала трубка,– не обманули, значится, братовья, когда адресок списывали!
Решив на сегодня быть безжалостным, я прервал этот визг решительным ударом прямо под лопатку быку:
– А ведь это ты… ты, Мирон… Павла убил!
Прием, конечно, был нечестный, но сработал безукоризненно. Примерно через полминуты молчания из трубки смущенно донеслось:
– Улет! Обсад! Лапы кверху.
– Так в чем, собственно, дело? – произнес я уже обыкновенным тоном. – Только не кривляйся, говори по-человечески.
– Да я вильнюсик посмотреть, собственно, архитектурушку, поведали люди добрые – живет там братан истовый, иконушки покажет, в монастырчики сводит.
– Я, братишка, уже по другой части, – ответил я, соображая, что деваться некуда, и что представитель сего сходу предъявит записку от моих старых питерских приятелей, с просьбой подогреть и обобрать. Но попытаться отогнать никогда не поздно.
– Синагога, литургия еврейская, кладбище, могила гаона. Это могу.
– Синагогушка, – радостно запричитала трубка, – евреюшки мои милые, жидки ненаглядные, я тоже вашего роду-племени, отворитеся, отопритеся, на могилку к гаонушке хочу, пустите меня на могилу гаона!
Этим он меня купил.
– Ладно,– сказал я,– приезжай. Ты где сейчас?
– Да я внизу, в автоматушке. Из окошечка выгляни, я и тут.
Действительно, в будке перед домом кто-то стоял. Значит, я не ошибся, адрес у него был.
– Поднимайся, – сказал я, – только без штучек, входи как человек и не ломай мебель от восторга.
– Хорошо, – сказала трубка нормальным голосом. – Уже иду.
Эдик оказался еврейским мальчиком из Ленинграда, студентом художественного училища. Он прожил у меня около месяца – почти все каникулы. Митьковская дурь начала сползать через неделю, словно кожа после загара, и к моменту его возвращения домой исчезла почти без следа. Чуждые идеи не живут долго, даже при всем внешнем блеске. В Ленинграде он сразу примкнул к хабадникам и во время нашей второй встречи расхаживал в стильном вельветовом картузе и цицит навыпуск. Теперь его звали Ури, а от митьковского периода остались только отдельные словечки в лексиконе. Через десять лет мы снова встретились, уже в Израиле.
– Эту историю, – начал Ури, слегка раскачиваясь, словно читая молитву, – рассказал мне посланник Ребе в Марокко. Фамилию называть не стану, но некоторым, – он многозначительно посмотрел на меня, – этот человек хорошо известен.
Перебивать Ури я не хотел, но сейчас, записывая повествование, могу признаться, что ни о каком посланнике Ребе в Марокко слыхом не слыхивал.
– И поскольку, – продолжил Ури, – за мельчайшую подробность можно поручиться головой, все рассказанное есть самая чистая правда, а не какое нибудь там письмо, пришедшее через двести лет.
Он бросил косой взгляд на Велвла, но тот, как ни в чем не бывало, покусывал собственный пейс, предварительно накрутив его на палец
– Приближались осенние праздники семьдесят третьего года. Дел у посланника в эту пору выше застрехи, язык на плече не помещается. Однажды вечером, без рук, без ног является он под крышу родного дома. Протягивает жене сапоги и уже предвкушает горячий ужин, как вдруг – звонок. В одном сапоге снимает, болезный, трубку и – оппаньки – Ребе на проводе.
– Стоишь? – спрашивает Ребе. В смысле знаю, мол, как замотан, сочувствую, но держись, держись, Машиах на подходе.
– Стою, – отвечает посланник, а руки инстинктивно по швам, по швам.
– Собирайся, – говорит Ребе, – лети в Эрец-Исраэль, найди на Голанах развалины синагоги, что на прошлой неделе археологи откопали, и немедленно восстанавливай. На Рош-Ашана в ней должен молиться хабадский миньян.
– А-а-а, – мычит посланник, – так это, Ребе, ведь две недели до праздников-то. А у меня тут конь не валялся и община за плечами.
– Община без тебя обойдется, – отвечает Ребе. – И поскольку времени, как ты правильно заметил, совсем ничего, вылетай завтра первым самолетом.
Онемел посланник, а что делать? Делать нечего. Закон такой! У нас не демократия, у нас Хабад.
– Слушаюсь и повинуюсь, – отвечает, – а надолго? Жене-то что сказать.
– Скажи, что, даст Б-г, на Йом-Кипур вернешься, – ответил Ребе и повесил трубку.
Долго ли, коротко, но вечером следующего дня посланник приземлился в Израиле и сходу зашуровал по нужным адресам. Ребе знал, кого пускать по следу: спустя сорок восемь часов на раскоп прикатил минибус из которого вышли архитектор, строительный подрядчик, окружной раввин, представитель министерства внутренних дел и, конечно, сам посланник. Синагога представляла собой остатки фундамента и обломки колонн. Окружной раввин только присвистнул:
– Да тут работы на несколько лет!
– Ты фитилек-то… прикрути! – ответил посланник. – Мы, понимаешь, на то и рождены, чтоб сказку сделать былью.
– Так прямо и сказал?– усомнился Велвл. – Вот такими вот словами?
– История не сохранила, – сурово отрезал Ури. – Может такими, может другими, но за смысл отвечаю. И не цепляйся за придаточные.
Так вот, вечерочком посланник перегнал в резиденцию Ребе смету на миллион с привесом долларов, а утром получил факс с указанием номера счета, на который деньги уже перевели. В полный рост! Так поступает Хабад!
Ури с хрустом распечатал новую пачку сигарет, закурил и продолжил. Сигарета в его руке выписывала затейливые фортеля.
– Работа велась круглосуточно, замирая перед началом субботы и возобновляясь сразу после авдалы. Посланник жил прямо на стройке, в вагончике, еду и свежее белье ему подвозили милосердные хабадские женщины Тверии. Раз в неделю он справлял именины сердца – садился в машину и гнал в Цфат, Окунувшись в микву Ари Заля, посланник расцветал, как иерихонская роза. Ребе звонил каждые два дня.
– Стоишь? – спрашивал он сквозь шорох и шелест заокеанской связи.
– За нами Кинерет, – отвечал посланник. – Отступать некуда!
За день до начала осенних праздников синагога была восстановлена. Восстановлена по-хабадски, то есть, окна застеклить не успели, в туалете не хватало унитаза, а вместо люстры висел армейский прожектор, одолженный на неопределенный срок в соседнем батальоне. Но стены, крыша, стулья, молитвенники и свитки Торы в шкафу из лакированного бука стояли на своих местах, а значит – приказ Ребе был выполнен!
Литургию Рош-Ашана исполнял знаменитый кантор, специально прилетевший из Австралии. Народу набилось столько, что пришлось одолжить все в том же безотказном батальоне с десяток дополнительных скамеек.
Через несколько дней, выступая перед хасидами, Ребе предупредил о нависшей над Израилем опасности.
– Приближаются тяжелые минуты, – сказал он, но за Голанские высоты я спокоен. Сирийская граница защищена.
Спустя десять дней после открытия синагоги началась война Судного дня. Сирийцы двинули на наши позиции одновременно больше тысячи танков. Посланник потом рассказывал, что частота стрельбы из танковых орудий напоминала пулеметные очереди. Все, что выделялось на поверхности, было сметено заподлицо. Железные черепахи переползли границу, за два часа добрались до синагоги и остановились. Дорога на Тверию была открыта, но по совершенно непонятным причинам сирийцы простояли на месте почти сутки, и за это время Рафуль успел мобилизовать резервистов и подтянуть танки. Объяснить поведение сирийцев не могут до сих пор. Существуют всякие теории, типа десяти оставшихся в тылу израильских танков, которые Асад принял за целую армию. Другие говорят, будто сирийский генштаб не ожидал такой легкой победы и был уверен, что это ловушка. Много чего строчат жирующие на вранье газетные писаки. Но, мы-то, мы – знаем правду!!!
Ури приподнялся, расправил усы и гордо выкрикнул в сияющее пространство:
– Да здравствует Ребе – наш повелитель, Ребе – наш учитель, Ребе – святой Машиах!
– Иерихонские – это трубы, – осторожно заметил Азулай. – А роза – она шаронская. Кстати, где находится синагога? Если в Кацрине, то я знаю это место. Там сейчас молится марокканский миньян.
– Причем здесь Кацрин! – Ури стряхнул пепел с пиджака и ловким щелчком вбросил окурок в урну. – Она прямо против Цфата, только на Голанах. Зимой, когда воздух прохладен и нет дымки, ее можно увидеть с могилы Ари Заля. Ему бы не понадобилось заниматься ремонтными работами, произнес бы заклинание, «лахаш» – и тучи рассеялись. Во весь рост!
– Да, – торжественно промолвил Велвл, – Ари Заль – это была голова! Нынешнее поколение по сравнению с ним просто пятка, покрытая заскорузлой кожей.
– Но и у пятки есть достоинства! – ответил Ури. – Для гордыни нет места. Какая у пятки гордыня? А Ребе, как хороший сапожник, сшил для нее красивую обувь. Словно знак, что не все пропало, что будущее – прекрасно.
– Типа золушкиных башмачков? – хмыкнул Велвл.
– А Золушка кто такая? – спросил Азулай.
– Ну-у-у, – протянул Ури, – жена одного амстердамского раввина. Круто выделялась на почве благотворительности.
– Да,– подхватил Велвл, – особенно по части обуви. Просто бегала по Амстердаму за босыми сиротками. Как отыщет, сразу обувку покупает.
– А сама-то жила в бедности, хоть и жена раввина, – завелся Ури, – муж только в синагоге сидел, обучался, а там не зажируешь. Такая вот традиция в этой семье была. Отец Золушки все достояние на благотворительность распустил, оставил дочери лишь грандиозные стенные часы с боем. Огромного милосердия был человечище.
– Башмачки для сироток – просто мелочи, по сравнению с филантропией отца, – увлекся Велвл, – словно зола против огня. Оттого и называли ее Золушкой. Другие говорят, как зола пачкает все, к чему прикасается, так и Золушка помогала всем, кто встречался на ее пути. Но было и у нее в семье несчастье. Младшая дочь Золушки, всеобщая любимица, охромела.
– Да, – грустно подтвердил Ури, – как-то в детстве бежала она по дорожке и уколола ножку о ржавую иглу, ножка распухла, воспалилась, а там пошло да поехало, во весь рост. Пока не захромала, бедняжка. Злые амстердамские языки утверждали, будто благотворительность Золушки преследовала совершенно конкретную цель. Мол, дочку хотела отмолить, оттого и бегала с башмачками навылет.
Велвл бросил косой взгляд на заскучавшего Азулая и продолжил.
– Однажды в студеную зимнюю пору в амстердамской гавани бросил якорь корабль еврейских беженцев из Испании.
– О! – оживился Азулай – сефарды!
– Самые, что ни на есть, подлинные сефарды. Инквизиция выгнала их без копейки, да еще и обувь отобрала. А в зимнем Амстердаме босиком не поразгуливаешь. Золушка без секунды промедления снесла часы на соседнюю улицу, в лавку ван Акена, знаменитого амстердамского часовщика. Вырученных денег как раз хватило на обувку всего корабля. А на этом корабле приплыл знаменитый доктор Акоста. В родной Кастилии он пользовал министров и даже самого короля, пока кто-то из завистников не написал Торквемаде подлый донос. Из огромной семьи Акосты уцелел только он один. Остальных растерзали в застенках инквизиции злобные ашкеназим.
– Кто-кто? – вытаращил глаза Азулай.
– Альгвасилы, – невозмутимо поправился Велвл, – продажные слуги мировой католической реакции. В благодарность за доброту Золушки доктор Акоста взялся лечить ее дочь.
– И вылечил? – с надеждой спросил Азулай.
– Нет, – ответил Ури, – случай оказался безнадежно запущенным. Но во время лечения кротость и доброта девушки покорили сердце доктора, и вскоре он повел ее под хупу. Невеста хромала, но на это никто не обратил нимание. Ровно через девять месяцев после свадьбы у Золушки родился внук, и счастливый доктор назвал сына…
– Уриелем, – вмешался Велвл. – От него и пошла славная династия сефардских комментаторов и талмудистов.
– Да, да, – подтвердил Азулай, – у нас в Нетивоте тоже была семья с такой фамилией. Только они не «марокканцы», а из Алжира.
– На обрезание маленького Ури, – продолжил Велвл – собралось много гостей. Пришел и часовщик ван Акен. Посреди пира он попросил минуту тишины. Когда все смолкли…
– Вот это уже действительно сказки, – буркнул под нос Ури.
– Не мешай, – парировал Велвл, – итак, наступила тишина, ван Акен встал и выложил на стол небольшой мешочек из грубой кожи.
– На прошлой неделе часы, которые я купил у мадам Золушки, остановились, – произнес он в полной тишине. Десятки глаз впились в мешочек и ван Акен, мягко улыбаясь, продолжил:
– Случай для такого механизма невиданный, и я с большим удовольствием принялся за починку. Причиной поломки оказался вот этот мешочек!
Он поднял его над головой и плавным жестом показал собравшимся.
– В мешочке оказалось драгоценное ожерелье. Посоветовавшись с городским судьей и бургомистром, я рад объявить, что ожерелье по праву наследования принадлежит мадам Золушке.
Ван Акен поклонился и передал мешочек в прекрасные ручки счастливой бабушки. Публика онемела.
– А раввин-дедушка, – подхватил Ури, – благословил бескорыстного часовщика:
– Так же как ты, открыв миру сокрытое, поразил умы присутствующих, так и твои потомки удостоятся видеть сокровенное и поражать умы.
И действительно, вскоре у часовщика родился внук, которого назвали Иеронимом, то есть – видящим.
– Прекрасная история! – воскликнул Азулай. – Сколько мудрости, глубины, тайны. Вы позволите пересказывать ее от вашего имени?
Ури и Велвл переглянулись.
– Когда такие почтенные люди, – как ни в чем не бывало продолжал Азулай, – столь добропорядочные евреи сказывают таковские рассказы, их, несомненно, нужно передавать дальше. И обязательно с упоминанием источника. Не правда ли?
– Ну-у-у,– протянул Ури, – за подлинность истории мы поручиться не можем, давно это было и верных свидетелей не осталось. Что же касается имен, я предпочту скромный титул «один еврей» – самое достойное, на мой взгляд, определение.
– Со свидетелями, – подхватил Велвл, – вообще беда. Чудес вокруг происходит, судя по рассказам, десятки в день, но как начинаешь искать подлинных очевидцев – якорь не достает дна. Цепочка, как правило, замыкается «одним евреем». Похоже, что все чудеса происходят именно с ним.
– Вовсе нет!– воскликнул Азулай. – Вот, например, я подлинный свидетель одной истории.
В Нетивоте жизнь текла размеренно и спокойно, словно в Марокко. Шесть дней евреи работали, на седьмой прекращали всякое дело свое и предавались покою. Молились, не торопясь, потом долго и много ели, спали всласть, ходили в гости. Так оно и шло, как завели испокон веков, пока не явились просвещенные ашкеназы и построили в городе бассейн.
В будни у кого есть время для купания? – поэтому основной наплыв ожидался по субботам. Самое ужасное состояло в том, что бассейн был общим, то есть для совместного купания мужчин и посторонних замужних женщин. Еще во время строительства Баба-Сали разослал всем жителям Нетивота письмо с просьбой обходить бассейн десятой стороной, а перед самым открытием по городку пошли слухи, что первый, кто искупается в бассейне – утонет.
Но кого сегодня могут остановить раввинские предупреждения? В первую же субботу у дверей бассейна выстроилась очередь, на травке установили мангалы, принялись жарить мясо, набивать питы хумусом и тхиной, вперемежку с пунцовыми стручками перца, а потом, разгорячившись, бултыхаться в прохладной водичке.
Суббота прошла, и ничего не случилось. Ничего не случилось и в следующую субботу, и еще через одну. И только спустя месяц городок облетела страшная весть: утонула первая красавица города манекенщица Ясмин. Утонула бессмысленно и страшно, заснув после работы в собственной ванне. Поначалу никто не увязал ее смерть с бассейном, но потом люди припомнили, что именно Ясмин, в роскошном купальнике «Готтекс» первая вступила в его лазурные воды. После нее остался мальчик двух с половиной лет и муж. Муж был безутешен! Несколько дней он провел на свежей могиле, и весь как-то почернел, скукожился. Через полгода у него начались проблемы с сердцем, а еще через год он умер от избытка жидкости в легких.
Баба-Сали попросил секретаря усыновить ребенка, но ашкеназские чиновники министерства внутренних дел отказали. После долгих хлопот и волокиты секретарю удалось вырвать мальчика из нерелигиозного пансионата, куда его поместили чиновники, и устроить в хороший сефардский интернат, неподалеку от дома Баба-Сали. Вот такая история.
– И какое место в ней занимает уважаемый рассказчик? – вежливо поинтересовался Ури.
– Я тот самый мальчик, – ответил Азулай. – И кстати, когда в музее Прадо нашей группе показывали «Воз сена» Босха, экскурсовод объяснял, что Иероним на латинском означает – «святое имя». Возможно, в историю про Золушку вкрались еще неточности, стоит проверить.
– Во весь рост, – прошептал Ури, – с оттягом и во весь рост!
Продолжение следует
