История на исходе субботы
В конце каждого дня ярмарки большинство посетителей оставляли торговые ряды и собирались вокруг мощеной площади на окраине города. Там под вечер дрались стенка на стенку посадские мужики против фабричных. Интеллигентная публика давно требовала запретить эти побоища, главный врач городской больнички, в которую попадали пострадавшие, несколько раз даже подавал петицию губернатору.
– Постыдная подлость этой забавы вызывает у просвещенных людей чувство омерзения, – писал врач. – На потребу публики, движимые самыми низкими инстинктами, несчастные, опьяненные водкой и стравленные, точно собаки, наносят друг другу серьезные увечья. Кто остается без глаза, кому перешибают нос, ломают руки и ноги.
Однако губернатор оставлял эти петиции без ответа. Из кругов, близких к его высокоблагородию, передавали, будто он относится к побоищам весьма снисходительно, усматривая в них проявление исконного русского удальства.
– Сам без ребра, зато другой без зубов. У древних римлян гладиаторы насмерть бились, а у нас только до крови. Вот так и воспитывается в народе боевой дух. Когда придется, – тут губернатор выпячивал грудь, – когда придется снова встать на защиту отечества, этот боевой дух сослужит незаменимую службу.
В один из вечеров, когда посадские изрядно накостыляли фабричным, к ларьку Шебсла-гончарника подошли два бойца. Вид у них был ужасный: у одного все лицо словно было сдвинуто на сторону, второй, тоже изрядно избитый и растерзанный, еле ковылял, опираясь на плечо товарища. Привалившись к прилавку, они остановились передохнуть, шумно вспоминая события недавней драки.
– На меня как нашло, – говорил первый. – Руки расходились – щелк да щелк! Одному по кумполу, другому промеж рогов, третьему под дых – любо да и только.
– Гады! – злился второй. – Нешто позволительно в перчатку гирю прятать. Ко мне трое подскочили. Среднего я сразу свалил, а тот, что слева был, хоть и в кожаной рукавице, да так мне засветил, – святых угодников вспомнил! Искры из глаз, кровь из носа. И тут третий, мужичонка аршинов трех росту, как саданет мне сапогом по колену. Я на землю – кричу: – шабаш ребята, лежачего не бьют! Так эти суки меня на ноги подняли, да так под бока насовали – дышать больно.
– Рожа что, – меланхолически отвечал первый. – Рожа заживет. Вот если ребра своротили, это долго проходит. И работать тяжко.
– Здоровье поправить надо, – сказал второй, шаря по карманам. – У тебя есть чем?
– Ни гроша, все пропил.
– Эй, – добрый человек, – обратился второй к Шебслу. – Дай на лечение.
Шебсл, опасаясь чтоб негодяи не побили товар, протянул пять копеек.
– И это все? – наигранно удивился первый. – На пять копеек только аппетит нагулять можно.
Шебсл дал ему еще пять.
– Дай двугривенный, – приказал Шебслу второй.
– Больше нет. День был неудачный. Плохо покупают.
Первый молча снял с прилавка горшок и со всего маху грохнул об землю.
– Дай двугривенный, кому сказано.
Разозленный Шебсл взял в руки засов, которым запирал ставень лавки, выскочил из-за прилавка в проход и с размаху огрел по руке второго драчуна. Тот завыл от боли, но наклонил голову и кинулся на Шебсла. Первый драчун набежал с другой стороны, сбил с ног и принялся топтать сапогами. Плохо бы пришлось Шебслу, если бы в эту минуту не появился городовой. Увидев свалку, он вытащил свисток и издал такую молодецкую трель, от которой драчуны опрометью бросились в разные стороны.
Шебсл, охая, поднялся с земли. Дышать было трудно, ему словно воткнули раскаленную иглу между ребрами. Городовой степенно удалился, а Шебсл с трудом запер лавку и поплелся домой.
Жена, увидев его перекошенное от боли лицо, всплеснула руками.
– Что случилось, Шебсл? Кто тебя так избил?
Услышав, как было дело, Гитл тут же побежала за доктором.
– Перелом двух ребер, – констатировал врач после короткого осмотра.
С этого и начались все несчастья Шебсла. Боль никак не отпускала: одна хворь пробуждала другую, недомоганию спешила навстречу лихоманка, а ее сменял невесть откуда взявшийся недуг. Спустя год врачи подняли руки.
– Не мешайте ему спокойно умереть, – постановил консилиум. – Медицина не в силах помочь вашему мужу.
Шебсл уже не мог говорить. Он лежал в постели, бледный, покрытый испариной. Его глубоко ввалившиеся глаза неподвижно смотрели в потолок. Изредка с посиневших губ слетал короткий жалобный стон.
Как раз в это время город посетил Бааль-Шем-Тов. Гитл, услышав о приезде чудотворца, пробилась к нему и упросила навестить больного. Почему Бешт выбрал именно ее из всех просителей, оставил переполненную народом синагогу и пошел вслед за женщиной по темным улицам на окраину города – никто не знает. Ученики Бешта, последовавшие за учителем в домик Шебсла, давно перестали удивляться. Иными путями ходит праведник, иными глазами глядит он на мир.
Бааль-Шем-Тов присел на стул у постели больного. Шебсл удалось прорвать пелену обычного для него оцепенения и перевести взгляд с потолка на лицо гостя. Несколько минут они молча глядели друг на друга. Затем Бешт улыбнулся и похлопал Шебсла по руке, неподвижно лежащей поверх одеяла.
– Приготовь для него куриный бульон, – сказал он Гитл. – И не забудь манделах.
(Манделах, мандлах, мандлен — название изделий из хрустящего жареного теста, “хвороста” в еврейской кухне [идиш])
– Но врач запретил! – воскликнула Гитл. – Я уже полгода кормлю его только кашей.
– Понаваристей, – Бешт поднялся со стула. – Чтоб кружочки жира сверху плавали.
Гости покинули дом, а Гитл, схватив самую жирную курочку, побежала к шойхету. Через два часа бульон был готов. Дивный запах наполнил дом, дети то и дело сглатывали подступающие слюнки.
Приподняв мужу голову, Гитл подперла ее подушкой и осторожно поднесла к его губам ложку с дымящимся бульоном. Обычно ей приходилось долго упрашивать Шебсла открыть рот, а тут он сразу сложил губы трубочкой и осторожно втянул в себя жидкость. За первой ложкой последовала вторая, за второй третья. Спустя несколько минут тарелка опустела.
Шебсл прокашлялся.
– А где манделах? – произнес он слабым голосом. Их глаз Гитл брызнули слезы. Это были первые слова, которые Шебсл произнес за несколько месяцев.
– Я боялась, – всхлипывая, призналась она, – я боялась, что ты подавишься.
– Ребе сказал – манделах, – упрямым тоном повторил Шебсл – И еще бульона, пожалуйста.
Шебсл съел вторую тарелку и устало склонил голову. От горячего бульона на его лбу засверкали точечки пота.
Он прикрыл глаза и стал вслух читать «Шма, Исроэль». Дойдя до конца молитвы, Шебсл вернулся к началу и так повторял и повторял, пока не умолк от изнеможения.
Перед сном Гитл разогрела бульон и скормила Шебслу еще тарелку с накрошенным в нее хлебным мякишем.
Рано утром она проснулась от странных звуков. Открыв глаза, Гитл увидела, как ее муж, с трудом передвигая ноги, идет к рукомойнику, а затем, набрав полную кружку воду, омывает руки. Шебсл никогда не отличался особой религиозностью. Нет, отступником он тоже не был, по субботам ходил в синагогу, ел кошерное, соблюдал праздники. Но про омовение рук после сна он частенько забывал, или, спохватываясь, совершал его уже посредине завтрака.
Передвигался Шебсл с трудом, опираясь рукой то на стол, то на стену, но после чая заявил, что идет в синагогу на шахарит – утреннюю молитву.
Это тоже было странным, в будние дни Шебсл молился дома, отбарабанивая шахарит минут за десять-пятнадцать. Гитл, конечно, не отпустила мужа одного, да он и не дошел бы, за многомесячное лежание в постели ноги почти разучились передвигаться.
Взяв его под руку, она довела мужа до входа в синагогу, просидела, изнывая от безделья, целый час на женской половине, дожидаясь конца молитвы, а потом так же под руку отвела домой.
Плотно пообедав, Шебсл отправился на послеполуденную молитву Минху, а в сумерках, проспав часа полтора – на Маарив. Поправлялся он стремительно, если утром они ковыляли до синагоги около часа, то вечером на тот же самый путь ушло минут пятнадцать. Спустя неделю он объявил, что совершенно здоров и может вернуться в свою лавку.
– Сходи все-таки к доктору, – попросила Гитл.
– Так он же меня похоронил! – возмутился Шебсл. – Зачем мне его советы?
– И все-таки сходи, прошу тебя.
И Шебсл отправился к врачу. Тот уже слышал о чудесном выздоровлении, но долго не мог поверить. Выслушивал Шебсла через стетоскоп, заглядывал в горло, проверял уши, стучал по коленям молоточком с резиновым набалдашником, считал пульс.
– Чудо, – развел он руками. – Как врач, я не понимаю, что произошло. Это не могло, не должно было случиться. Но если случилось, значит – я ошибся в диагнозе. И как человек, могу только порадоваться вместе с вами и пожелать, чтобы все мои ошибки завершались столь благополучно.
Спустя несколько месяцев врача вызвали к больному в небольшое местечко, расположенное в десяти верстах от города. Пока добрались, переваливаясь через ухабы и рытвины проселочной дороги, на враче не осталось живого места. Перед синагогой телеге помешала проехать толпа евреев.
– Эй, что случилось? – громко крикнул балагула.
– Бааль-Шем-Тов говорит в синагоге!
– Так чего вы тут делаете? – полюбопытствовал балагула. – Идите слушать!
– Войти невозможно, народу набилось – на подоконниках висят. Когда Бааль-Шем-Тов выходить станет – хоть посмотрим на праведника.
Когда добрались до места, врач осмотрел пациента, поставил диагноз, прописал лечение и пока балагула кормил лошадей, отправился в синагогу. Ему не терпелось увидеть человека, вылечившего безнадежного больного.
Бааль-Шем-Тов с учениками остановился в доме своего почитателя. Перед домом быстро собралась толпа, пробиться сквозь которую казалось невозможным. Но врача знали в местечке, и трепет перед будущими болезнями, заставил отступить даже самых страстных поклонников нового учения.
– Как вам удалось вылечить Шебсла? – спросил врач у Бааль-Шем-Това. – Я наблюдал его почти год и могу засвидетельствовать, что работа некоторых внутренних органов была невозвратимо нарушена.
– Вы лечили его тело, – ответил Бешт, – а я обратился к душе. В теле медицина определяет двести сорок восемь органов, число, равное количеству позитивных заповедей, и триста шестьдесят пять жил, число, равное количеству негативных.
(Позитивная заповедь – это предписание делать что-либо конкретное, например, накладывать тфиллин. Негативная заповедь – это предписание, запрещающее определенные действия, например зажигание огня по субботам)
Вместе они составляют шестьсот тринадцать, ровно столько, сколько букв в молитве «Шма, Исроэль». Когда человек нарушает какую-либо негативную заповедь или не выполняет позитивную, перекрывается источник Б-жественного света к одному из органов или жил, и человек начинает болеть. Но если еврей два раза в день читает молитву «Шма, Исроэль», каждый орган берет частичку света, содержащуюся в его букве, тем самым – лечится.
Наш друг Шебсл в последние годы увлекся торговлей и немного позабыл о Торе. В этом крылась причина болезни. Я обратился к его душе, и та пообещала мне немедленно вернуться к заповедям. И поскольку она выполнила свое обещание, Б-жественный свет, оживляющий все живое, вылечил больное тело.
