Имя, вернувшееся из небытия

Воистину, рукописи не горят

Александр ПОЛОНСКИЙ

 

На небольшой станции в мягкий вагон скорого поезда поднялись несколько человек в форме. Через несколько минут они вышли вместе с элегантно одетым, сжимающим в руке курительную трубку, человеком с ярко выраженным семитским профилем…

Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"

С того момента больше никто не видел успешного московского писателя Ефрема Полонского. Вместе с ним в НКВД сгинули его книги, архив, да и сама удивительная даже для того бурного времени биография.

И вот, спустя почти век, я, его внучатый племянник, держу в руках чудом сохранившийся роман Ефрема Полонского "Баку", написанный в конце двадцатых годов прошлого века и выпущенный Государственным издательством художественной литературы в Москве-Ленинграде в 1932 году.

В пору, когда я жил в Баку, слышал о брате дедушки, московском писателе Ефреме Полонском. Но ничего боле — ни писем, ни книг, ни фотографий — о нём не сохранилось. В те ностальгические для многих ныне сталинские времена столь умело стирали имена, что редко кого удавалось вернуть из небытия.

И вдруг год назад сын моей жены, живущий в Москве, позвонил мне в Израиль и рассказал, что на сайте петербургского букиниста выставлен за восемь тысяч рублей некий роман автора с такой же, как моя, фамилией. Он говорил с букинистом, тот сообщил, что не располагает информацией о написавшем эту книгу.

Вот так ещё раз подтвердилось ставшее банальным булгаковско-воландское "рукописи не горят". Книга из Петербурга через Москву спустя месяц оказалась у меня в Ашдоде и почти столетие спустя после создания романа "Баку" я смог прочитать его.

…Эта история начинается на рубеже XIX и XX веков в небольшом украинском городке Коростышев, что между Киевом и Житомиром. У моего прадедушки Марка Яковлевича Полонского было шестеро детей. Старший, мой дед Адольф, родился в 1898 году, а вот дата появления на свет второго сына — писателя и журналиста Ефрема Полонского, — не сохранилась. Но можно предположить, что это первые годы нового века. То есть, судя по всему, на момент гибели ему было не более 35-38 лет. Всего-то… Но в ту пору время было спрессовано (вспомним лозунг тех лет из Маяковского — "Время, вперед!"), свой образ жизни Ефрем решительно поменял уже в четырнадцать лет.

Прадед мой, Марк Яковлевич, был человеком зажиточным, о чем говорит хотя бы тот факт, что после революции и последующей национализации в его большом доме с садом Советская власть разместила городской Дворец культуры. Но это было позже, уже после того, как Ефрем покинул — как оказалось, навсегда, — родные края и, не взяв с собой ничего, налегке двинулся в Европу. Он был хорошо образован, знал три языка (было в кого: мой прадед писал письма в стихах на иврите). Воздух свободы манил юношу. Огромное впечатление на него оказало учение Льва Толстого, он ощущал себя его единомышленником. Пройдя пешком сотни километров, он дошёл до берегов Черного моря и, прибавив себе возраст, нанялся юнгой на торговое судно, отплывавшее в Европу.

Сойдя на французский берег, он за полгода совершенствовал своё знание языка, да так, что, продолжая работать в порту, начал писать заметки для местной газеты. Опыт общения с обитателями марсельских трущоб, знакомство с революционно настроенными пролетариями привело его в марксистский кружок. А дальше всё завертелось, и поток событий занес шестнадцатилетнего Ефрема в главную газету французской компартии "Юманите". И вот он — пьянящий дух Парижа, левые интеллектуалы, знакомство со знаменитыми французскими писателями, пьющими с ним пряный абсент в редакции. Он много печатается, уже не беден, из его съёмной мансарды видна Сена, а "Марсельезу" они распевают в своем любимом кафе на Монмартре.

Париж начала двадцатых — это буйство роскоши и изыска, словно весь мир стремится приобщиться к "празднику, который всегда с тобой", как назвал французскую столицу тех лет Хемингуэй. Город полон великих в настоящем и будущем писателей, художников, актеров. Писатель-эмигрант Борис Зайцев в своем романе "Воспоминания о людях моего времени" с бесконечной иронией воссоздает богемную обстановку посиделок с чтением стихов и прозы:

"- Что же сегодня такое будет? — спросил собеседник.

— Черт их знает, литературный вечер.

— А кто будет читать?

— Известный мерзавец Борис Зайцев — хмыкнул Робеспьер.

Подошел Полонский, любезно поздоровался, взглянул на мой крахмальный воротничок, приличный костюм, усмехнулся:

— Вы по-европейски…

Я улыбнулся тоже:

— Меня только что назвали мерзавцем.

Длинный нос Полонского выехал ещё более вперед:

— Ничего…"

Но дальше… Закончилась мировая война, на родине свершилась революция, а здесь давит буржуазный уют, хочется большего, как минимум подняться над удобством и "скукой загородных дач". Туда, где строится новый мир. Можно понять этот наив: ведь ему нет ещё и двадцати пяти лет. И он едет в Россию, из Парижа в военный коммунизм.

Позже в своём романе опишет не без иронии, как выглядел, сойдя с поезда в заснеженной Москве:

"Среди пассажиров был один, по внешнему своему виду напоминавший иностранца, — защитного цвета широкий макинтош, из под которого выглядывали шерстяные клетчатые гетры, широконосые коричневые полуботинки на толстой резине, серое в зеленых полосках кепи, желтого цвета джемпер с двойным воротником, как у спортсменов — всё было заграничным, резко выделяющимся вплоть до крупной резной трубки".

Впрочем, выделяться было ещё можно: гражданская война позади, а страх репрессий тридцатых ещё не стелился над страной. Он легко вливается в писательскую тусовку, бывает у Мандельштама, Кассиля, знакомится с Маяковским и Багрицким. Вживается в новый быт, где коммунистическая жизнь не похожа на мечты левых европейских интеллектуалов и при этом намного интересней. У него появляется желание сменить костюм на толстовку из юности. За считанные месяцы пишет романтическую повесть "Карбонарий" из жизни подпольного революционного общества Франции времен реставрации Бурбонов, июльской революции 1830 года. И её тут же издают.

Но история делается сегодня, и он понимает, что надо писать о современности. К тому времени его отец с семьей переезжает подальше от петлюровских погромов и обосновывается в Баку. Ефрем едет на Кавказ, дарит отцу свою только что напечатанную книгу и собирает материал о великой нефтяной революции в Баку.

А фактуры предостаточно: в начале ХХ века только два города в мире — Баку и Чикаго — из провинциальных поселений вырастают в промышленные гиганты. В своём написанном в 1928-1930 годах романе он восхищенно повествует: "Баку — нефтяная метрополия, паноптикум народов, Баку звенел и грохотал над морем, над седым и зеленым Каспием, совмещая и ветхий Восток, и новейший Запад, средневековье и американизм, ислам и большевизм, перемешав в своей утробе тюрок и русских, армян и персов, лезгин и евреев…"

Роман готов, а ему всё ещё нет тридцати лет, и за плечами уникальный жизненный опыт. Он пытается совместить свои марксистские взгляды с уже проявившимся на рубеже 1920-1930 годов диктатом партии. В романе он размышляет, что выше — индивид, свобода мнения или линия партии, уже оформляющаяся в принцип демократического централизма, где все только винтики для достижения цели, где превыше всего пятилетний план.

В диспутах инженеров, рабочих, парторгов на промыслах его герой ставит под сомнение ортодоксальное "партия всегда права". Тогда ещё было можно…

Роман напечатан, но это только часть первая, начальные 350 страниц. Чтобы дописать вторую книгу, он ещё раз поедет на Кавказ, но доехать ему не дадут. И на ум приходят грустные строки Межирова: "Что-то поздно для субботы, не вернется он с работы, не вернется никогда".

Судьба книг репрессированных — под типографский нож, в небытие. И всё же иногда "рукописи не горят". Кроме моего экземпляра, на сайте Государственной библиотеки России есть сообщение о поступлении романа "Баку". А вот другие произведения найти не удалось (быть может, кто-нибудь из читающих эти строки знает, где их можно отыскать). Увы, не сохранилась и семья Ефрема Полонского: супруга отказалась от "врага народа".

Но эта история получила продолжение. Тридцать лет спустя племянник Ефрема — мой отец, журналист и писатель-документалист Лев Полонский — напишет роман-ремейк "Именем республики", как бы углубляющий тему "Баку". К 1968-му, когда эта книга была издана, хрущевская "оттепель" уже канула в историю, и в романе нет места сомнениям: все акценты расставлены идеологически выверено, а в числе действующих лиц появляются реальные люди: первый секретарь ЦК КП Азербайджана Киров, предсовнаркома Нариманов, начальник "Азнефти" Серебровский. И, конечно, раскрыт заговор вредителей-эсеров.

Спустя еще почти три десятка лет "великая партия" канула в Лету, и из новой книжки отца, вышедшей в конце 1990-х годов, я почерпнул много информации о том, как один из нефтепромышленников Баку Ротшильд завез на промыслы десятки специалистов-евреев. Интересно, что руководителем нефтяной конторы барона был отец великого физика Ландау, родившегося уже в Баку.

Не менее удивительна судьба брата моего прадедушки Иосифа Полонского, обосновавшегося в Азербайджане ещё в ХIХ веке. С установлением власти Бакинской коммуны у него, как и у брата в Украине, реквизировали виноградники и винодельческие цеха, разрешив остаться при них консультантом. Но бывшему владельцу, выражаясь сегодняшним языком, было "западло" подчиняться "нынешним", и он, перейдя южную границу СССР, оказался в Иране. Его путь описывает Ефрем в романе: "Завтра же в Тегеран, не терять ни одной минуты! Разумеется, нелегально; дорогу он знал: морем до Ленкорани, оттуда на лошадях до Пришиба, через степь пешком, а там уже рукой подать — Энзели".

Это был не тот Иран, который знаком миру после исламской революции, а динамично развивающееся государство. Иосиф, как и его танахический тезка, сумел подняться на чужбине, став богатым человеком. Но что-то тянуло многих из этих людей в Советскую Россию, и в годы Второй мировой войны он постучался в советское посольство в Тегеране, предложив свою помощь в сборе средств от эмигрантов для нужд Красной Армии. Уж не знаю, витал ли в том посольстве дух Грибоедова, но идее Иосифа дали добро. И когда война завершилась, по ходатайству посольства ему вернули утерянное гражданство и даже выделило дачу под Москвой. Иосиф Полонский прибыл не с пустыми руками, с ним следовал товарный вагон с детской обувью — дар республике, а также два чемодана с твердой британской валютой.

Почему он не разделил судьбу занимавшихся тем же членов Еврейского антифашистского комитета, объяснить не берусь. А как уцелел Илья Эренбург, с которым был знаком мой отец? Фортуна…

Мой дед был интернационалистом, его брат Ефрем — левым интеллектуалом. Как и упомянутый Эренбург, он верил, что понятие национального государства вскоре отомрет и "не будет ни эллина, ни иудея".

Но вернемся к роману: " Баку — город крови, город резни и расовых раздоров…

— Бей армян… Бей мусульман… Бей… Бей … Неужели все это было? Баку — постоянная арена кровавых ристалищ, зловещий форум, где по дикой воле тиранов и деспотов люди кромсали друг друга на части… Разбитый на два враждебных лагеря, в постоянном ожидании резни, Баку стал неузнаваемым; армянин и тюрок забыли старую искусственно создававшуюся вражду, объединились в труде и жизни.

…Теперь детишки тюрок и армян шагают вместе в одном ряду, одни и те же красные галстуки, одни песни, одни знамёна, одна радость, одна семья".

В далеком уже 1927 году автору казалось, что национальные, расовые, религиозные проблемы решены. За коммунистической идеей будущее и ничто не остановит прогресс.

Всего лишь через десяток лет на своем опыте Ефрем Полонский убедится: то, во что они верили, не прогресс, а кровавая утопия…

Роман "Баку" — из того же ряда, что и "Конармия" Бабеля, "Разгром" Фадеева. Эти произведения объединяет не только то, что они написаны талантливо и правдиво, но и трагические судьбы их столь разных авторов.

Автор выражает благодарность Андрею Кочарову за подаренный
экземпляр романа "Баку"

Второе пришествие ТРИЗ в Баку