Фрагменты из документальной повести "Мой номер 92704"
Георг МОРДЕЛЬ
Продолжение. Начало здесь
… Непригодных почему-то оставили ночевать в блоке с пригодными. Карел злился: в пустом блоке капо не нужен. Срывал злость на заключенных.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
— Обрадовались! В Дахау вам покажут, как свободу любить! Еще вспомните меня, какой я добрый!
Непригодные ходили между отобранными, завидовали, мучились. На работу никого не повели. Папа сказал, что надо как-нибудь сообщить маме, что мы уезжаем. Попробовали пересечь плац. Никто не мешал. На женской стороне гуляли незнакомые.
— Милли Мордель из Шяуляя? Не знаем. Наверное, их увезли.
Отсюда постоянно увозят на кабельный завод в Данциг, к помещикам в имения.
И все-таки хорошо уезжать. В лагере дорог каждый час. Прожил день, не сильно побили, не сломал руку, не подхватил дизентерию, умудрился разок, а то два передохнуть на работе — радость. А тут дорога. Дахау за Мюнхеном. Другой конец Германии. В вагоне не надрываешься, не видишь колючей проволоки, не попадешь на каменоломню — счастье! Дахау — в Баварии. Там зима теплей польской. В Штутгофе не дай Бог зимовать. Зимой умирает в два раза больше людей.
Ночью в блоке поймали вора. Он пытался стянуть с соседа куртку с его номером. Сосед был занесен в списки. Вора не били. Это был высокий, страшно худой парень. Из уха у него тек гной. Он дрожал мелкой нервной дрожью, но не оправдывался, не умолял, только смотрел глазами, полными ненависти и страха. Наконец начал кричать: он такой молодой, он хочет жить, а тот, который поедет, — старый, его не жалко!
Старик кричал в ответ:
— Что ты наделал, несчастный? Я же теперь буду думать, что ты пропадешь из-за меня!
Кстати, старик не был таким уж старым, просто исхудал в лагере. В гетто он работал на кожевенной фабрике в кочегарке.
Утром место вора на нарах оказалось пустым. Его нашли в уборной. Он повесился. Уборная нашего блока была закрыта на ремонт. Ходили в дальнюю, на конце плаца. Там не было дверей.
— Проклятый мусульманин! — сказал Карел. — Теперь его надо нести в мертвецкую.
Карел путал слова. Доходяга на лагерном жаргоне назывался Muselmann. Не Muslime. Впрочем, путали все.
Утром уже палило солнце, пригодных повели к вагонам. Конвой собрался из молодых, натасканных, как цепные псы. То и дело били кого-то прикладом или пинали. Это не устраивало "покупателя", представителя организации Тодта. Он накинулся на конвойных:
— Ослы! Болваны! Вы что, хотите подсунуть мне вагоны с инвалидами? Мне нужны здоровые! Или вы будете работать вместо них?
Посадка в вагоны прошла без побоев.
В нормальном товарном вагоне могли поместиться 40 человек или 8 лошадей, как было написано белой краской на дощатой стене вагона, покрытой красной краской. Штутгофских заключенных заталкивали по сто душ и больше. Никаких нар или соломы на полу в помине не оказалось. Ни сесть, ни упасть некуда. После двух-трех часов такой езды и сильный человек не выдерживает, обвисает как мешок, а слабые валятся в обморок на руки товарищей.
Время от времени дверь откатывали, чтобы посмотреть, что там внутри. А там — полуживая рабочая сила, которую ждут на важнейшей стройке.
Комендант эшелона приказал солдатам навести фронтовой порядок. В вагон втиснулись два молодца и начали высвобождать место перед дверью. Потом схватили человек десять:
— Лечь!
Непонятливым объясняли прикладами.
Поезд двинулся. Молодцы поглядывали на часы. Через полчаса лежачих подняли: отдохнули — уступайте место другой партии скотов. Еще через полчаса подняли этих и уложили других… На какой-то станции в вагон швырнули солдатский хлеб, нарезанный наспех неровными ломтями. Есть не хотелось. Только пить. А воду не давали. Кто пьет, тот должен рано или поздно сходить по нужде. А куда — не было. Ведро или бочка занимают место.
В Нюрнберге нас повели в полевую уборную. Город недавно бомбили. Почти рядом с вокзалом чернели обугленные развалины дома. Огонь еще долизывал подвал.
Из уборной повели мимо груды пустых железных банок, на которых белели наклейки "Огурцы". Кто-то из наших, кто посмелей, схватил одну и побежал к крану. Конвойный вскинул винтовку, но передумал.
Банку втащили в вагон.
Подскочил унтер, по-эсэсовски шарфюрер, поморщился и кивнул:
— Пусть пьют. На фронте и мы пили из всякой дряни, холера не взяла.
— А куда они будут? — спросил конвойный.
— В угол. Вытечет. Полы дырявые.
Снова едем, каждый, как чаша, налитая болью. Доктор Вольперт, наш сосед по комнате в гетто, подхватил кого-то, лишившегося чувств, пропихнул через толпу к двери.
— Куда?! — орет конвойный.
— К дверям, господин солдат. Ему плохо.
— Пропусти, — говорит второй конвойный, который был на фронте. — Черт их возьми, они у нас еще передохнут. Что тогда? Дай-ка мы их снова уложим как сардин. Первые десять — на пол!
— Сардины! — ворчит молодой. — У сардин отрезают головы.
…Кто не пытался отдохнуть, лежа на полу товарного вагона, пускай благодарит судьбу. И все же лежать, расслабить ноги, опустить голову на ладони, а не свешивать ее, словно она чугунная, — хорошо. Лежишь, а другие пытаются не наступить на лежащих, сами налитые болью до макушки, и сон одолевает тебя. Меня растолкал ногой конвойный:
— Вставай! Дай своему отцу поспать. Он свою очередь пропустил три раза.
— Ничего, господин солдат. Я постою еще.
— Не валяй дурака! Тебе ведь тоже жить хочется.
- НОЙ ДАХАУ — МЮЛЬДОРФ
Шяуляйских раскидали по разным лагерям. Папа и я попали в самый плохой Neu Dachau — Muhldorf. Прибыли ночью. Шагали по рельсам, потом по шоссе. Затем разделись догола и вошли в палатку с душами.
Под открытым небом сеялся дождь. Вода в душах была чуть теплее дождя. Мыло, как в Штутгофе, воняло хлоркой. Из душевой вышли на воздух голые. Одежду еще жарили в вошебойке. Наконец оделись, кому что досталось, все равно штутгофские номера здесь не годятся, выдадут новые. Пошли по шоссе в лагерь. Блок для нас не приготовили, уплотнили с венгерскими евреями из Будапешта. Те проснулись, и к ним обратился староста, в недавнем прошлом учитель иврита в гимназии. Он долго что-то говорил своим подопечным, венгерские слова показались мне очень длинными. Потом староста произнес стих из пасхальной агады:
— А-лахма анья ди ахалу авахатана бъаръа дмицраим. Брухим а-баим.
Старожилы подвинулись. Впустили по "литовцу" к себе под одеяло. Утром каждый отщипнул от своей пайки хлеба и отдал новеньким. Вскоре их погнали на работу, нас усадили под навес пришивать дахауские номера. Эти были помечены двумя цветами в виде двух треугольников, составивших звезду Давида — желтый, что еврей, и красный — еще и политический. Развели по разным блокам.
Отца и меня определили в седьмой, где староста был бандит из Тулона. Мне досталось место на нарах близко от запасной двери, в левом ряду на нижнем этаже. Запасная дверь никогда не отворяется. Если попробуешь, то сразу будет проволока и часовой, и он тут же выстрелит в тебя.
Дверь не плотная. В щели задувает ветер и пробивается рассвет. Очень холодно. Одеяла у нас солдатские, после десятка стирок. Тихонько снимаю с крючка свои штаны. Крючки ввинчены в изголовье нар над каждым сенником. Куртку я на ночь не снимал. Капо требует, чтобы мы на ночь раздевались. Ночью он шныряет по рядам, приподнимает одеяла: кто спит одетый? Провинившийся будет наказан. Вся смена ляжет спать, а он будет скоблить полы или чистить ботинки всего блока. Куртку можно не снимать. Мсье Буррель слишком ленив, чтобы залезать на нары. С него довольно проверить, кто спит в штанах. Это можно сделать стоя в проходе. Стягивать одеяла он тоже ленится.
Папа спит. А я уже не усну. Скоро побудка. Лежу и воображаю, как мы после освобождения поедем в Мюльдорф в кафе, закажем эклеры, для папы — без сахара, и будем пить лимонад — сколько захочется. В том, что после войны мы будем делать с немцами все, что на ум взбредет, я не сомневался. Когда нас вели на стройку, я все прикидывал, что буду делать с ними. Вот этого толстого пошлем колоть дрова, рыжего возьмем садовником, а шофера можно будет оставить за рулем. Он будет возить отца и меня куда прикажем. Он немец не злой, вчера дал мне кусочек сахару. Но он, конечно, будет носить на груди и спине черный крест, как мы носили желтые звезды.
Я был уверен, что после войны не будет большего несчастья, чем быть немцем: разве в Европе есть хоть один народ, у которого не было кровных счетов с немцами? Их всех загонят за колючую проволоку, а мы будем приходить за ними, чтобы водить на работу и вечером возвращать в лагерь.
Первое время мы будем жить в Мюльдорфе. Я там был несколько раз. Позавчера я получил Schonung — охранную записку, потому что поранил гвоздем ногу. В ревире врач выдал мне "шонунг", но это не значило, что могу теперь лежать в блоке и лечиться. Шонунг означал, что, если в колонне, идущей на строительную площадку, наберется достаточно людей, меня оставят в лагере. Всех больных выстроят у хозяйственного блока, к нам выйдет оберкапо Рор и решит, кого куда. Я и еще один мальчик поехали с интендантским капо в Мюльдорф за продуктами для кухни СС.
Склад помещался метрах в двадцати от кафе. В витрине стояли торты с маргариновыми завитушками, а еще дальше была мясная лавка. В окне висела колбаса, от дверей вилась очередь. Капо сказал шоферу, чтобы проследил, чтобы мы погрузили что следует, а сам зашел в склад, где стояли мешки с сахаром и работали мобилизованные немочки, и среди них Магда с роскошными косами. Он похлопал ее ниже спины:
— Смотри не исхудай! Чтобы после войны была толстенькая. Я тощих не люблю!
Смешно, но после войны он вернулся за Магдой и увез ее в Голландию. Этот капо был евреем из Лейдена. Когда все было погружено, капо уселся в кабине, а часовой полез к нам в кузов, и тогда капо позвал его и дал ему и шоферу по пачке сигарет и банке мармелада, и оба немца сказали:
— Schonen Dank! (Большое спасибо!)
Ходили слухи, что этот капо оказал какие-то невероятные услуги коменданту лагеря, и тот возвел его в особо доверенные лица. Повар Шиц шепотком клялся нам, что этот голландский прохвост протащил в лагерь бриллианты и отдал "на хранение" лагерфюреру. По уставу бриллианты надлежало сдать хозяйственному управлению СС.
* * *
— Папа, растолкай мсье Жако.
С господином Жако — трагедия. Он спит как камень. Чтобы разбудить его, надо трясти за плечо, тянуть за руки, дуть в лицо. Тогда он вскрикивает, прыгает и больно ударяется головой о верхние нары. У него на правой стороне лба уже выросла шишка от этих прыжков.
— О сакре кёр! — стонет господин Жако. — Вот несчастье! Надо же так спать! Я с детства спал как пень. Когда меня призвали, я проспал однажды бомбежку! Майор не поверил, но доктор сказал, что это такая болезнь. Какое-то там торможение сверх нормы.
Свисток. Срываемся с нар, каждый хватает свои ботинки и вылетает с ними во двор. Там, на дворе обуешься. Важно выскочить из блока раньше, чем выскочили из других. Старосты придумали себе развлечение: соревнуются, у кого блок опустеет раньше. Победитель получит хлеб раньше других, остальные — по мере успеха в соревновании.
Обулся — беги в уборную. Надо тебе, не надо, марш в "латрину". Садись, опорожняйся и следи, чтобы не запачкать доску. Капо торчит посередине помещения. Уличит в безобразии, будешь вытирать "свято место" своей шапкой. А на апель без нее не пустят.
Тот, у кого с шапки каплет, получит десять ударов розгами… Подтираться каждый умудряется чем может. Те, кто вкалывают на Baustelle, то есть на стройплощадке, приносят оттуда обрывки бумажных мешков из-под цемента. Те, кто работают в лагере, покупают бумагу или выклянчивают. А если человека прохватил понос — беда. Во-первых, в туалет придется прокрадываться, чтобы капо не заметили, а во-вторых, где взять столько бумаги? Я несколько раз срывал с ран бумажные креповые бинты (других в помине не было), потом стоял в очереди на перевязку…
После уборной — умывальник. Вода струится холодная. Мыло лежит на жестяной полке. Само собой — дезинфекционное. Оно не мылится, а мажется, как глина, и щиплется. Доктор Вольперт говорил, что от этого мыла разрушаются почки. Полотенец нет, вытирайся подолом.
Капо орет:
— Schnell! Schnell! Dalli! (Быстро! Быстро! Поживей!)
Через час после побудки получишь свой ломоть хлеба, кружок маргарина и половник бурды, именуемой кофе. Кое-как проглотил — беги к воротам строиться для выхода на работу.
11."ХЕМИСФЕРЫ"
Ной-Дахау — небольшой лагерь. Всего 14 жилых бараков по семь с каждой стороны плаца. Население блоков выстраивается в линейку, не то что в Штутгофе, где лагерь был разделен на секторы, и в каждом свой апель.
В Ной-Дахау на апель обязательно приходит сам старший капо, он же лагерный староста — Lageralteste, и часто бывает комендант — Lagerfuhrer — майор Эберль. (В эсэсовской иерархии — Sturmbannfuhrer). За ним безмолвно следует капитан Шредер с овчаркой на поводке. Капитан (Obersturmfuhrer) управляет отправкой на работу, и это он по утрам и в 17.00 свистит "всех наверх" с помощью боцманского свистка.
Сегодня моросит. Немцы надели кожаные пальто. Обер-капо Ганс Рор явился в прорезиненном плаще. Майор взбирается на ящик. Будет речь. Он у нас любитель речей.
Из колонн выбегают переводчики. Выстраиваются в линейку перед ящиком. Майор возвышается над нами, как пастор на кафедре, читая проповедь.
— Господа! Я прошу переводчиков точно передавать мои слова для своей хемисферы (Вот как у нас! "Господа!" и "Хемисферы!" Нет чтобы крикнуть: "Эй вы, вонючие ублюдки! Скоты и кретины!" Не-ет, наш майор в прошлом был учителем математики. Интеллигент.
Если обращается, то к "господам", если намерен бить, велит узнику снять куртку. Ее нельзя пачкать кровью — неэстетично. Но бьет он по зубам. Тут образование ему не мешает.)
— Господа! — голос у Эберля как у бабы, которая всю ночь бранилась с мужем, и лицо у него бабье, и брюхо-бочонок выпирает из-под кожаного пальто. — Господа! В последнее время в лагере распространились слухи, будто войска англо-американских плутократов высадились в Нормандии. Я категорически предупреждаю, что каждый, кто будет распространять подобные слухи, подвергнет себя опасности быть наказанным по всей строгости закона!
Переводчики ловят фразы, бегут к своей "хемисфере", то есть, в данном случае, языковой группе, и выливают драгоценные указания, но "хемисфер" — шесть, гвалт стоит невообразимый. Выслушав фразу, они снова мчатся к своей колонне и выпаливают драгоценные слова:
— Оружие фюрера непобедимо! Слухи необоснованны! Немецкие войска прочно удерживают фронт. Хайль! В лагере появились вши. Предупреждаю: каждый обязан бороться с ними! И если заметит насекомых у кого-то или у себя, обязан немедленно доложить своему капо!
Я стою в колонне "венгров", их у нас в блоке — большинство, но так как капо блока рыжий Буррель — бельгиец, наша колонна считается французской. Переводчик надрывается, но, кроме капо и шести-семи французов, никто не понимает ни слова, зато слева от нас стоят чехи, переводчик у них поляк, так что те, кто знает русский, его понимают, а он веселит народ:
— Он говорит, вши — это опасно! Хайль! Французы дали немцам по ж…, а союзники высадились в Нормандии, это точно! За разговоры о союзниках — накажут. Одна вошь — это смерть!
Переводчик веселит народ. Вчера на бараке на повороте дороги к воротам повесили панно: огромная вошь на фоне сердца и надпись: "Eine Laus bringt den Tod!" Если считать "еine" за артикль, получается "Вошь приносит смерть", если же перевести "eine" как "одна", получится "Одна вошь приносит смерть". А так как у нас вшей больше, чем волос, но никто еще не умер, родился афоризм: "Одна вошь — это смертельно, сто вшей — просто неприятно".
Майор слезает с ящика и уходит. За ним, подняв воротник, безмолвно следует арбайтсфюрер Шредер. На ящик взбирается Рор. Рор — профессиональный боксер. Великолепная фигура, бицепсы как у дискобола, знает французский — служил в Иностранном легионе, за что отбывает десять лет. Разумеется, в качестве "заслуженного".
— Вы! Сборище вонючих идиотов! Вчера возле четвертого блока был найден окурок. Возле шестого — рваная бумага. Возле четырнадцатого — тоже. Эти блоки сегодня не получат маргарин. Стало много симулянтов. Я приказал санитарному капо не давать "шонунг" никому, если у того нет температуры 38 или флегмоны. С капо буду спускать шкуру за окурки! Все. Чтобы духу вашего не было!
Ура! Можно бежать в блок…
Продолжение следует
