Фрагменты из документальной повести "Мой номер 92704"
Георг МОРДЕЛЬ
Продолжение. Начало здесь
В дверях загородки, где живет староста блока, стоит его прихвостень и считает входящих. Вошел — становись напротив своего места на нарах. Открывается дверь, и два дежурных вносят термос. Начинается священнодействие. Капо с черпаком идет позади термоса по проходу.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Сегодня начал разливать с задней двери. Той, которая не открывается. Значит папа, я и мсье Жако получим горячее питье. Буррель разливает его по мискам, которые каждый носит с собой на веревочке у пояса. Потерять миску — катастрофа. Будешь пить и есть из шапки, если не засекут, а засекут — выпорют перед строем "до больничной спелости", как говорил Рор…
За термосом шествует хлеборез. Это фигура важная, второе лицо после старосты. Конечно, тоже из "зеленых". Хлеб лежит на подносе, ломтики по 100 граммов. На каждом ломтике — кусочек маргарина и кружок кровяной колбасы.
За хлеборезом тащится его "шестерка", считает порции. Хлеборез не может опуститься до такой черновой работы, как считать порции. Вообще-то неизвестно, зачем их надо считать. На кухне висят на гвоздиках вчерашние рапорты о наличии. Сбежать из лагеря невозможно и некуда. Но вот считает же. А чтобы подхалим не сбился, за ним идет его помощник с карандашом и бумагой. Ставит палочки. Блок голодными глазами провожает шествие. Ух, сволочи! В порциях явно не хватает весу, урезали и хлеба, и маргарина. В свою пользу! Мы уйдем на работу — они сядут пировать. Староста должен кормить своих прихвостней, они же — его охрана, хлеборез обменяет десяток порций на сигареты и поделится с нашим капо, а прихвостень за ложку маргарина достанет для хозяина лезвия для бритья. Капо не ждут цирюльника, сами себя бреют.
В нашем блоке много венгров. Почти все дистрофики. У них нет сплоченности. Одни кричат, что в гробу видели Венгрию — они румыны! Другие кричат, что они настоящие венгры, мадьяры, а прочие, которых Гитлер пристегнул к ним, — цыганы и воры. Венгры и румыны, кто помоложе, побывали на русском фронте — копали окопы, укладывали мины и рельсы. Они считались подсобной силой войск, питались впроголодь, подрывались на минах, а если попадали в русский плен, гибли в лагерях, как пленные. Красная армия не признавала их узниками вражеских стран.
Молодые держались сносно. Старые вымирали быстро. Вот и сейчас хлеборез выкрикивает номер получателя, а номер не откликается.
— Где? Где этот паршивец?!
— Лежит, господин капо.
— Как так лежит?
— Он умер, господин капо. Наверно, умер. Я его толкал, не поднимается.
Затрещина. Будешь помнить, что чуть что — обязан сразу доложить. Мертвеца следует отнести в умывальную. Если Рор узнает, что мертвец пролежал в блоке до завтрака, Бурреля выгонят из капо и пошлют на стройку. Староста отбирает четверых, и они тащат мертвеца к умывальникам. Часа через два его унесут в мертвецкую, посыплют хлором и под вечер увезут в лес хоронить. Буррель орет:
— Он умер только что! Как выпил кофе, так и сдох! Все слышали?
И — к прихвостню:
— Вычеркнешь его из списков вечером. Ясно?
Яснее не бывает. Человек умер, ему уже ничего не надо, а в списках его имя существует, значит, на ужин для него выдадут хлеб и прочее. И все пойдет в теплую компанию старосты.
— Arbeitskollonen — formir! — кричит Рор. — Становись в колонны на работу!
Все бегут к воротам. Не дай бог примчаться последним. Получишь по зубам и не всегда доживешь до вечера: Рор — боксер.
- БАУШТЕЛЛЕ
От лагеря до строительной площадки — километра два. Сперва по шоссе, потом лесом. Шоссе узкое и покатое, наша колонна идет полосатая, как матрац, по обочине, один другому в затылок, чтобы не занимать проезжую часть. Здесь довольно оживленное движение. На указателе написано "Линц — 120 км".
Сколько же до Швейцарии? Подумать только — почти рядом есть нейтральная страна. Там не бомбят, не воюют, по ночам горит свет, люди ложатся спать не думая о бомбах, хлебных карточках и лагерях.
У входа на стройплощадку (по-немецки — "бауштелле") колонна останавливается. Солнце уже поднялось. Воздух прогревается. Пахнет соснами, как в Паланге. А под соснами ругаются немцы. Это повторяется каждое утро. Мастера, бригадиры и десятники делят узников. Каждый хочет заполучить лишних и поздоровее. Главный подрядчик, знаменитый Кирш, вовсю кроет нашего лагерфюрера:
— Где этот увалень?! Подайте мне его сюда! Я подал заявку на 1200 в утреннюю смену, он присылает мне 900. Вы что, хотите, чтобы я позвонил в Берлин?
— А вы поставьте перила на бетономешалках! И выдайте маски для разгрузки цемента! Каждый день на стройке гибнут двадцать штук! — кричит начальник конвоя.
— Что?! Маски? Перила? Забыли, что мы на войне, необходимо экономить каждый гвоздь!
— Так не спрашивайте, почему их всего 900.
Они ругаются, мы стоим и слушаем. А главное — время идет.
В 18.00 приведут ночную смену. Две смены на стройке не могут находиться одновременно. Конвоя не хватает. Значит, будем надрываться меньше времени.
Наконец, людей поделили. Мы с отцом попадаем в пекло — подносить цемент к жерлу бетономешалки. Цемент — в мешках по 50 кило. Мешок надо принять на спину и подняться с ним на второй этаж проклятой мешалки. Идешь по доске, к которой прибили перекладины.
Перил никаких нет. Голодному да исхудалому 50 кило не по силам. А мешалка жрет цемент, как крокодил мясо. Поднимаешься с грузом, десятник вспарывает мешок скобой, два чеха из организации Тодта подхватывают мешок и ссыпают цемент в жерло. А ты — марш вниз, подставляй горб, беги к жерлу… И так до так называемого обеда. Далеко не все дотягивают до него. Кое-кто падает без чувств внизу, у горы мешков с цементом. Упавших поливают водой и возвращают в строй или уносят в морг. Другие срываются с доски и, падая на землю, ломают себе руки, ноги или ребра… После каждой смены "домой", в лагерь, несут на носилках двух-трех мертвецов и двух-трех раненых.
Обед привозят из лагеря на машине. Она останавливается у входа на стройплощадку. От термосов несет за версту. Рецепт "супчика" известен: 15 литров воды, столько же штук картофеля "в мундире", стакан сушеного гороха и килограмм муки из рыбных костей.
Термосы рассчитаны на тридцать едоков. На деле редко бывает, что узники работают группами по тридцать. Счастлив тот, кто попал в команду, где меньше тридцати, и плохо тем, кто оказался в команде с сорока, а то и пятьюдесятью едоками. И совсем уж плохо тем, кто загремел в "зондеркоммандо" — работаешь на отшибе, на самом краю бауштелле, за котлованами, по ту сторону канала. Пока "добытчики" добегут до пункта раздачи, все термоса уже уплыли.
В описываемый день нам повезло: "добытчики" принесли два термоса на пятьдесят ртов. Опять же, поешь или останешься голодным, зависит от раздатчика. Порядочный все делит поровну. Сперва разливает жижу, каждому один черпак, потом выкладывает картошку на крышку термоса и делит поровну. Бывшие воры разливают еду, не думая о справедливости и еще свободно могут ударить тебя черпаком по рукам или по морде, если не понравилась. Супчик проливается на землю и уходит в нее…
Обедать разрешали сидя на ящике, камне или на мешке с цементом. В наш блок попал Фриц Шредер, немец-коммунист. "Арбайтсфюрер" — капитан СС тоже был Фриц Шредер. Он читал списки заключенных и знал в лицо своего тезку, но это никак не проявлялось в их отношениях. Наш Фриц любил тормошить мсье Жако:
— Как же это ты попался за то, что слушал радио де Голля, если слушал тайком?
— Я уже говорил: баба выдала.
— А ты думал — простят? Кругом война, черный рынок, ты токарь первого класса, работаешь у немцев, у тебя спецпаек и левые заказы, женатый человек — и ты заводишь себе негритянку?
— Э-эх! — загорается Жако. — Статуэтка! Какие грудки! Какая попка! Да-а, бывали у меня француженки, румынки, была цыганочка. Были еврейки. Этот сумасшедший ефрейтор сочинил расовую теорию. А у всех женщин одно и то же. На линии Мажино лежали рядом убитый бош и мой взводный. У обоих вытекли мозги. Клянусь святой Женевьевой, у обоих одинаковые! Вот тебе и теория!
- ПОДЗЕМНЫЙ ЗАВОД
Немцы очень спешили с этим заводом. Наш Фриц узнал от мастера, что стройка находится под контролем самого министра вооружений Альберта Шпеера.
— Мы тут готовим секретное оружие для плутократов! — сказал мастер. — Все снова станет как в тридцать девятом!
Мастер был хромой, на протезе. У него оторвало стопу в Польше.
Стройплощадка была очень большая. Не меньше километра в длину. Ширина, наверно, была метров сто. Сперва вырыли котлован. Когда мы приехали, он уже был готов вчерне, оставалось выровнять стенки. Потом их оплетали арматурой и заливали бетоном.
Однажды, папа еще был жив, мы как раз равняли стенки, когда пожаловал сам Шпеер. Его повели на один из мостов над котлованом, и он оттуда в бинокль осматривал работы. Министра окружала большая свита: эсэсовцы в черных мундирах, люди Тодта в коричневых, армейские в зеленых и серых — авиация! — и штатские. Шпеер уехал, нам повысили рацион. Рор был перепуган. У Фрица были знакомые из охраны, и они рассказали, что Шпеер устроил скандал Эберлю: у него в лагере рабочая сила вымирает, а где прикажете взять новую? Он сводки с фронтов, что ли, не читает? Русские вошли в Польшу, союзники продвигаются во Франции. Если не хватит концлагерников, Шпеер потребует от Гиммлера бросить на работу эсэсовцев. Вся Германия обязана трудиться для победы. Шпеер, наверное, поговорил с Гиммлером или с кем-то другим из того же ведомства, и нам добавили маргарина утром и вечером, удвоили вес хлеба, но еще важнее был приказ свыше не калечить зэков. Эберль собрал свою свору и запретил бить узников.
Эсэсовцы вышли от него ошарашенные: волкам запретили резать овец! Назавтра же "лестницу" у бетономешалки оградили перилами, а еще позже поставили наверху лебедку, мешки теперь не надо было таскать на горбу на второй этаж, а всего и только погружать в железный короб, зацепленный за крючок от лебедки.
И все равно народу в лагере становилось все меньше. Повторю: это был небольшой лагерь, четырнадцать жилых бараков по сто человек на нарах в одну смену, то есть 2800 мест, а за восемь месяцев, что я там пробыл, через лагерь прошли 7000 узников, прошли на тот свет, без газовых камер и расстрелов.
- МЮНХЕН
В сентябре ударили заморозки, хотя днем было еще очень тепло, и эти перепады — от 20 градусов тепла до ледяной корки по ночам — вконец сломили лагерных. Мы были одеты в тонкое белье и такие же, "на рыбьем меху", куртки без подкладки. Возьмешь иной раз ее на руки, развернешь на свету — насквозь светится. Тут и здоровый заболеет, а "полосатики" на голодном пайке, изнуренные работой, долго ли могли сопротивляться воспалению легких?
Кирш вопил в голос, встречая сильно поредевшие колонны. Эберль трясся от злости и визжал своим бабьим голосом, но тачки возвращались с "бауштелле" полные, нередко в одной везли двух мертвецов…
Эберлю хуже, чем Киршу. В лагере не было крематория. Умерших надо было хоронить. То есть грузить на телегу, везти в лес и отрывать братские могилы. Комендант просил экскаватор. Кирш не давал. Пришлось увеличить похоронную команду — и что же? В один пасмурный день произошло такое, что Эберль сорвал голос в крике: умерло трое похоронщиков.
Папа свалился, ему дали "шонунг", меня погнали на работу, два дня позднее погнали и отца. Я попал на разгрузку щебня ночью. Отца отправили затачивать лопаты днем. Это была не работа, а детская забава. Сидишь в сарайчике с напильником и трудишься. Мастер — старик без левой руки, орал, но не дрался.
Разгрузка щебня — каторжное дело. Его привозили в вагонах с высокими бортами, которые откидывались, как у грузовика. Капо тянул за рычаг, стенка откидывалась, щебень сыпался на рельсы. Его надо было срочно убрать с дороги, состав не должен был простаивать под разгрузкой. Нас торопили, само собой, по-эсэсовски, то есть прикладами, а то и сапогами. Никто не возвращался в лагерь без синяков и ран. Я радовался, что не работаю с отцом в одной бригаде и в той же смене. Он все чаще говорил мне, что виноват перед своими детьми. Надо было уезжать из Литвы. А он зачем-то купил участок и построил дом. В этом доме мы не жили никогда, но в 1940-м там поселился генерал Шумилин, а в 1941-м — генерал Штобер…
Встретились мы с отцом во время срочной погрузки в поезд для чрезвычайного задания — Katastropheneinsatz. На русский можно перевести по смыслу двумя словами: катастрофа и задействование.
…В середине октября нас подняли ночью:
— Alles raus! Schnell! Schnell! Katastropheneinsatz!
Не успев продрать глаза, шагаем к рельсам. Поднялись в товарные вагоны. Двери не заперли. Конвойный стоял в дверях и тоже смотрел на запад. Там по краю неба растекалось огромное зарево.
— Три тысячи самолетов! — сказал немец. — Что делают? Там же нет никаких заводов!
Американцы и не искали заводы, а сбросили бомбы на центральный железнодорожный узел города. Бомбы в те времена далеко не всегда попадали в цель. Авиационное начальство союзников знало, что вместе с рельсами, складами и вокзалом исчезнут окрестные дома. Немцы бомбили Лондон, Ковентри, Ливерпуль и стремились не столько разрушить какой-либо стратегический объект, сколько навести ужас на гражданское население. Теперь они платили по счетам. Мирные люди — не в счет. Вы убивали наших, мы убиваем ваших…
Еще на окраине Мюнхена начались воронки по обе стороны железнодорожного полотна. Воронки были очень большие и уже наполнились водой. В ней плавали стулья, подушки и тела. В одном месте воронка кончалась прямо под стеной жилого дома. Стена была покрыта сажей, стекла выбиты, а на кусочке лестницы на пятом этаже висела кукла с белыми волосами.
Наш эшелон двигался очень медленно. Путь был завален.
Выгрузились. Пошли пешком. На месте бывшего железнодорожного узла уже работали пленные и зэки из других лагерей. Пытались растащить рельсы, вставшие дыбом, починить полотно, проложить новые рельсы. Работали кто как умел. Если и было какое-то начальство, оно не появлялось. Каждая команда получала задание от кого-нибудь из железнодорожников, а те не знали общего плана. Царили спешка, неразбериха и психоз. Все были уверены, что днем снова будут бомбить.
Наш отряд распался. Папа, я, Жако и Фриц оказались в гуще месива из железа, обломков бетона, вагонных колес и обгорелого человеческого мяса.
Помню, что оттаскивал на улицу обломки железа, потом я и папа несли куда-то труп без головы. Из его кармана выпала пачка денег. Мы равнодушно переступили через нее. Затем мы подносили ведра со щебнем к мелким воронкам и засыпали их. К полудню я оказался в компании с двумя пленными англичанами и солдатом. Он повесил каску на спину и помогал штыком выковыривать из праха ботинки, мешавшие выравнивать площадку.
Солнце уже стояло высоко. От трупов поднялся смрад. Одну колею удалось восстановить, вторая была так искорежена, что с ней не стали возиться.
Пробили в рельс. Обед.
Раздавали еду женщины с красными крестами на белых повязках. Обед был роскошный: суп с мясом и булочка белого хлеба. В очереди за обедом стояли пленные англичане и сербы, немецкие солдаты, "полосатики" и женщины в синих комбинезонах из спасательных команд.
Посуда была у нас и у англичан. Немцы посуды не имели.
— Берите на двоих! — кричал железнодорожник. — Вот у этого есть миска, налейте на двоих.
— Он же заключенный! — удивился солдат.
— Вы есть хотите? Так берите с ним напополам!
И мы сели на приступочку у стрелочного поста и мирно хлебали из одной миски — солдат в зеленом испачканном сажей мундире и я, а сбоку пристроился капо не из нашего лагеря, что было видно по его номеру.
И тут начался налет.
Мы еще ели суп, когда они налетели. Сирены не выли, их снесло вместе с крышами. Зенитки не стреляли, их расшвыряло по округе. Американцы летели высоко, самолеты, как вши, медленно ползли по небу.
Я плохо помню, как это все было. Куда-то бежал, потом лежал в яме, посреди улицы, под колесами трамвая, потом бежал по рельсам, несся, подхваченный взрывной волной, прятал голову в руках. Отпечаталась в памяти такая картина: я лежу возле стены, от которой осталось несколько рядов кирпича, стена напротив уцелела до верха второго этажа и сквозь выбитые окна виднеется чуть заоблаченное небо, полное солнца, так что тучки плыли совсем желтые…
Продолжение следует
