Из цикла “Но пораженье от победы ты сам не должен отличать”
Ефим ГАММЕР, Иерусалим
Передо мной на столе книга трижды Героя Советского Союза, самого прославленного аса Великой Отечественной Ивана Кожедуба “Верность Отчизне”. Развернута она на странице 332. Читаем:
“Навстречу нам шел паренек, лет пятнадцати, в комбинезоне. У него было подвижное, энергичное лицо, решительная походка. “Давид, подойди, представься моему заместителю, — говорит полковник, и добавляет: — это сын нашего полка”. Паренек подошел, вытянулся в струнку и отрапортовал: “Товарищ командир. Моторист, комсомолец Давид Хаит явился”.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
— Давид, именно так состоялось ваше знакомство? — спрашиваю я.
— Примерно так, — отвечает он мне по-русски с едва различимым, но все-таки неискоренимым акцентом рижских евреев, для которых родным языком был идиш, вторым на пару немецкий и латышский, а третьим… на крайний случай… русский. Война изменила эти приоритеты. И русский стал для Давида главным языком общения на долгие четыре года. Хотя… хотя так и не превратился в родной. Ничего не поделаешь, полиглот-самоучка. Вот образец его речи:
— В полку я пришел, когда мне было четырнадцать с половиной лет. Кончилась война — мне было восемнадцать лет. Когда к нам прибыл Иван Кожедуб, тогда капитан и уже Герой Советского Союза, меня на встречу с ним подозвал командир летного полка полковник Чупиков и сказал: “Ты будешь у него адъютантом”.
— Как вы в столь юном возрасте попали на фронт?
— Ну, это тоже история… Когда началась война, я… по требованию отца… сам ушел из Риги. Вместе с войсками. Отец мне посоветовал: “Иди, Давид. Я, сынок, не сумею уйти. Мама твоя больная. Оставить ее не могу. А ты… ты иди. Жив будешь”. Брат мой был в армии. Сестры где-то в деревне. Посоветоваться больше не было с кем. Я и ушел за советскими войсками.
— Что стало с вашими родителями?
— Будучи в Берлине, когда Ригу уже освободили, я получил письмо из Горсовета: ваши родители вывезены в гетто, и о их дальнейшей судьбе ничего не известно. Приехав затем в Ригу, я узнал, что обе сестры и мама были расстреляны в Румбуле. Отец работал… он был приписан к военному заводу. Но в 1944 году, перед отходом из Риги, немцы его тоже расстреляли.
— Давид, а как складывалась ваша боевая биография?
— В 1941 году я был принят воспитанником в Первый запасной авиационный полк. Из этого запасного полка я самым натуральным образом убежал… на фронт. Я участвовал в загрузке транспортного самолета и спрятался в нем, укрывшись брезентом. Спрятался среди ящиков с запасными частями для двигателей и улетел на полевой аэродром. На передовую, если так можно сказать. И в результате своего отчаянного, трибунального, поступка попал в один из лучших боевых авиационных полков — девятнадцатый. Сначала я изучал там материальную часть, был мотористом, потом воздушным стрелком. А потом, уже под Варшавой, познакомился с только что назначенным к нам заместителем командира полка капитаном Кожедубом. Он был очень добрый, хороший человек. И прекрасный летчик, который не знал страха и был победителем во всех воздушных боях..
— А приходилось ли вам вылетать на задание вместе?
— Я летал очень часто с ним… Правда, в фюзеляже. Это не разрешалось. Но приходилось действовать так, чтобы перелетать с аэродрома на аэродром. Тогда, уже в победное время, мы часто меняли аэродромы, чтобы находиться поближе от отступающего врага. Допустим, мы стояли в местечке Зосим, под Варшавой, а нам надо перебазироваться в Люблин. Перелет маленький. Я ложился в фюзеляж вместе с чехлами и прилетал в место назначения. Рискованное занятие, зато быстро. Не на грузовиках, не пешодрамом. Однажды в полете Кожедуб получил сообщение по рации, что рядом барражируют немецкие фокке-вульфы. У него был соблазн отклониться от курса и врезаться с ними в бой. Но он отказался от этой мысли, так как в фюзеляже был я, конечно, без парашюта, а в кабине дорогостоящие инструменты, переносное оборудование и какие-то секретные документы.
— Где закончился ваш боевой путь?
— В Берлине. Потом… уже в 1947 году, наш полк передислоцировали в Монино, под Москвой. Там Иван Кожедуб был принят в академию Жуковского. Я помог ему обустроить квартиру, где ему предстояло жить с женой. Кстати, я был… как бы это выразиться… инициатором его женитьбы. Как это произошло? Мы регулярно ехали с ним в поезде из Монино в Москву. И вот в вагоне он меня обязательно посылал посмотреть, сидит ли на “ее” скамеечке полюбившаяся ему девушка.
— Как ее звали?
— Вера… Сам он стеснялся подойти и с ней познакомиться. Я их познакомил. И, получается, был инициатором их свадьбы. А потом… потом дороги наши разошлись. Он учился в академии. А я… я…. Демобилизовался я старшиной, имея многие награды… Награды… Значит, непосредственно, что у меня было, — медаль “За отвагу”, медаль “За боевые заслуги”, орден Славы, орден Красная звезда, медали “За победу…”, “За Варшаву”, “За Берлин”. И еще юбилейные… Вот так…
— Приходилось ли вам на фронте чувствовать среди солдат, что вы еврей? Намекали ли вам на это в том или ином смысле?
— В нашем полку нет. Ну, а если говорить откровенно, то я помню: были случаи. Это — когда мы находились, уже непосредственно под Берлином, в дивизии Василия Сталина, сына нашего отца народов. Дивизия так и называлась “Сталинская”. Но неофициально. С Василием Сталиным я был лично знаком. И скажу вам по совести, он был, действительно, большим антисемитом. Он часто выражался… высказывался… э-э… с такими антисемитическими выпадами… И Кожедуб ему всегда после этих высказываний говорил: “Вася! Ты моего Давида не трогай!”
— Получается, Василий Сталин имел на вас зуб из-за того, что вы, еврей, и не пришибленный какой-то, а этакий бравый молодец — вся грудь в орденах и медалях?
— Нет… Что я в то время был для Василия Сталина?.. Маленьким человеком, не имеющим никакого значения, пусть и в медалях да орденах. Этого добра у него самого было достаточно. В принципе, я чувствовал, что он просто антисемит. Всегда он рассказывал анекдоты антисемитские. Не стеснялся меня. Естественно, матерщинник большой был. И, конечно, большой пьяница. И потом… еще интересно… Ему было известно, что я знаю немецкий язык и поэтому без трудностей добывал у немцев спиртное в обмен на всякие консервы. Вот он и говорил иногда Кожедубу: “Скажи своему жидяре, чтобы он притащил и мне что-нибудь в таком духе.” Не хватало ему казенной выпивки, немецкого шнапса хотелось. Выслушивая эти просьбы, Иван Кожедуб всегда брал меня под защиту, отвечал сыну Сталина так: “Ну, Вася… как тебе не совестно?” А Василий Сталин то ли смущался от этих слов, то ли притворялся: “Ну, Ваня… — отвечал: — Нет, я к Давиду твоему хорошо отношусь… Я просто так… значит… Извини… шутка…” Для него шутка, для меня… Кстати, у нас в дивизии была еще одна птица большого полета, еще один сыночек с антисемитскими повадками, правда, не столь сильными. Леша Щербаков, младший лейтенант Леша Щербаков, сын того Щербакова — из самых главных приближенных Иосифа Виссарионовича Сталина. Он был молодой летчик — неумеха. Не умел даже правильно садиться, делал “козлы”. Все, собственно говоря, над этим смеялись. Не, не в лицо ему, понятно. Если он вылетал на задание, то вокруг него шло несколько самолетов прикрытия. Когда они группой сбили один “фоккер”, я помню это как сегодня, через три-четыре дня он уже получил орден “Боевого Красного Знамени”. После этого на специальном “Дугласе” отвезли его в Москву, чтобы там он красовался наградою. А кроме награды он увез в Москву много золотых колец и браслетов, которые, чего скрывать, он со товарищами выискивал в покинутых немецких домах. Сам искал, друзья его, да и меня подбивал искать для него драгоценности. Мало ему было бесплатной жизни на верху власти, богатым еще хотел быть.
— Как сложилась ваша жизнь после войны?
— Я вернулся в Ригу. Поступил в вечернюю школу, затем в школу милиции, которую я окончил… но звание лейтенанта получил почему-то только в конце пятьдесят второго года.
— Во время “дела врачей” и “безродных космополитов?
— Верно-верно… И я не успел сшить себе офицерский мундир, как меня — уже в пятьдесят третьем, да, зимой пятьдесят третьего года, — вызвал начальник учебной части и сказал:
”Давид, мы должны тебя уволить. Почему, спрашиваешь? Потому что ты скрыл от нас, что родился в Париже“.
— В Париже?
— Что касается Парижа, то я… мой… мои родители уехали из Риги в Израиль. И жили здесь в 1924-26 годах. Но так как отец не важно чувствовал себя в этих климатических условиях, то моя семья решила вернуться обратно. В отличие от братьев моего отца. Те остались жить в Палестине, и трагедия войны их не коснулась вплотную. Мои же возвращались в Ригу на корабле, через Марсель. Там, в Марселе, я и появился на свет. В двадцать шестом году, как раз в октябре. А так как я появился на свет в Марселе, то мне и написали, что я родился в Париже. Наверное, это звучит красивее. Тем более, что Ригу тогда называли маленьким Парижем. Вот этот Париж и сказался на моей милицейской биографии. Впрочем, не только он. Когда меня увольняли, мне в вину поставили, что братья отца не вернулись в Ригу с моими родителями — а это ведь намек на то, что верная их смерть в гетто была бы спасительной для моей милицейской карьеры. И еще… что сестры матери проживали в Америке и Финляндии. Мол, мне из-за этого нет полного доверия. Я слушал эти доводы, и мне было горько и смешно. Это надо же, пройти всю войну, иметь правительственные награды, числиться одним из лучших работников, быть коммунистом — и… и… им найти такой унизительный способ, чтобы избавиться от меня. Но в результате не они от меня, а это я избавился от них, уехав в семидесятые в Израиль… Ауфвидерзеен, товарищи!
