Григорий Бедер — о суровых военных буднях, "доблестных вояках", праздниках победобесия, советском антисемитизме и "договоре" с осколком в голове
Анатолий ДЕРМАЙНЕР, собственный корреспондент "Хадашот" (Киев) в Израиле
Фотографии предоставлены Григорием Бедером
"Нас использовали как затычку, бросая на самые опасные участки фронта", — говорит уроженец Харькова, а ныне израильтянин Григорий Самуилович Бедер, вспоминая войну. Студент-первокурсник мединститута, он шесть раз был ранен, удостоился Ордена Красного Знамени (второго в иерархии военных наград), после войны стал известным врачом, автором многочисленных изобретений. В интервью "Хадашот" он вспоминает о военных буднях, мало напоминавших кадры из кинофильмов.
— Остались ли у вас воспоминания из раннего детства?
— Я родился 6 мая 1924 года в еврейской семье из Западной Белоруссии, судьба которой во многом типична. При выдаче первого свидетельства о рождении сотрудник ЗАГСа записал мое отчество как Самойлович, лишь после войны при получении паспорта я настоял, чтобы исправили на Самуилович. Своих дедушек и бабушек я не видел, но знаю, что с началом Первой мировой войны начались гонения на евреев и погромы, и четверо членов нашей семьи иммигрировали в Новую Зеландию, трое перебрались в европейскую часть России и в Украину. А самый младший сын бабушки, мой дядя Шабсе, остался дома. В 1930-х он решил присоединиться к родственникам в СССР и нелегально перешел границу из Польши (Западная Белорусия тогда была в составе Польши), был арестован и расстрелян как враг народа.
В годы НЭПа мы переехали в Москву, папа много работал, я пошел в хорошую школу. О своем еврействе впервые узнал в пионерлагере: в банный день малышам помогали пионервожатые, и когда очередь дошла до меня, одна из девушек созвала подруг, они очень внимательно рассматривали мое "мужское достоинство" и шептались… Относительное благополучие закончилось в 1933-м, когда к нам пришли с обыском. Мы еще не знали, что в каждом хорошем многоквартирном доме была бесплатная квартира для дворников — по совместительству агентов госбезопасности. Хотя никакой крамолы у нас не нашли, папу все же арестовали и пытками заставили отдать все мало-мальски ценное. Его выслали из Москвы и запретили жить еще в семи центральных городах. Так мы всей семьей переехали в Курск, где жили в полуподвале без всяких удобств.
В Курске я столкнулся уже с открытым антисемитизмом — во дворе, школе, в пионерском лагере, из которого сбежал… Юдофобией страдали и дети, и взрослые. По сей день помню, как учительница математики постоянно занижала мне оценки, но во время госэкзаменов попросила помочь одной отличнице. Правда, я себя в обиду не давал, занимался спортом, редактировал стенгазету, играл в драмкружке, начал писать стихи. Поэзия прошла через всю мою жизнь, с ней я воевал, работал, воспитывал детей, любил, горевал…
— В Курский мединститут вы поступили перед самой войной, верно?
— Да, но прослушал лишь две лекции, после чего нас отправили рыть противотанковые рвы. Потом была эвакуация в Казахстан в товарном вагоне, в котором раньше перевозили скот, работа в колхозе, где я собирал хлопок, косил, ухаживал за лошадями, строил оросительный канал. Повестку о мобилизации получил в Яны-Курганском военкомате, незадолго до этого папа был мобилизован на трудовой фронт, где умер от непосильного труда. Через всю жизнь я пронес в сердце благодарность к отцу, который научил меня трудиться и любить свою семью. По повестке меня направили в пехотное училище, которое я так и не закончил, поскольку весь личный состав отправили на передовую. В начале 1943-го участвовал в ростовской наступательной операции. Передвигались пешком, на себе несли продовольствие и боеприпасы, вместо воды нам выдали лед в мешках, его везли под охраной отдельно, и когда нам выпадало охранять этот "груз", мы вспарывали мешки и грызли лед… В часть постоянно присылали пополнение, и не раз я был свидетелем очередного военно-полевого суда — "спектакля", который разыгрывался перед строем. Судили за все — дезертирство, членовредительство и даже за кражу буханки хлеба. Приговор был один — расстрел, который тут же приводили в исполнение.
В Элисту, стоявшую на нашем пути к Ростову, мы вошли ночью без боя.
— Как вас приняло местное население?
— Калмыки были крайне враждебно настроены. Дело в том, что они веками вели кочевой образ жизни и занимались скотоводством. Животных кормили особым способом: в землю вбивался кол, к нему привязывалась скотина, которая съедала скудную растительность, до которой дотягивалась, одновременно удобряя почву. Каждый хозяин имел несколько голов скота. Советская власть загнала калмыков в колхозы и совхозы, где огромные стада полностью истаптывали тонкий плодородный слой почвы, что вело к гибели скота и голоду населения. Немцы ликвидировали колхозы и совхозы, а скот раздали крестьянам. Поэтому возвращение Советов калмыки не приветствовали. Нам не давали ничего, даже попить воды.
— Помните свой первый бой?
— Разумеется. Это было у села Буденовка. Нам приказали идти в атаку по открытому полю. Стрелять из миномета мы не могли, поскольку не было боеприпасов, комиссар полка отправил нас в наступление с одними винтовками — мол, возьмете оружие у раненых и убитых. Помню взрыв мины, убивший двух моих товарищей и комиссара. Я потерял сознание и был подобран бойцом нашего расчета Вдовиным: он остановил двуколку, на которой связист вез катушки с телефонными проводами, сбросил груз и велел доставить меня в медпункт. Как только Вдовин скрылся из вида, связист извинился, снял меня с повозки и оставил лежать на снегу. Если бы наши тогда отступили, я замерз бы, или попал в плен, или был добит немцами. Ночью нас всех вместе с убитым комиссаром погрузили на сани и отвезли в одну из калмыцких хат на подступах к Буденовке. Занесли и уложили на полу. Хозяйка демонстративно нас игнорировала. Страдая от боли, голода, жажды и холода, мы просили ее принести нам какой-то еды и воды в обмен на одежду, но бесполезно. Без медицинской помощи несколько раненых умерли, их тела оставались лежать рядом с нами.
Только на четвертые сутки прибыл офицер, который перевез нас на подводах в село и разместил в спортзале школы. Там установили "буржуйку", а медсестру — наконец, появилась медсестра — снабдили перевязочным материалом и деревянными шинами. Медицинская помощь заключалась в смене бинта на ране, когда повязка пропитывалась кровью. Наша импровизированная печка прогревала зал неравномерно. Каждый день кто-то из раненых просил перенести его поближе к теплу, начинал перебирать документы, фотографии, письма – и умирал.
После первого боя я был ранен еще пять раз, но ни разу не получал помощь от санитаров, добирался до полковых медпунктов сам. Такая ситуация с медицинским обслуживанием в первые годы войны была обычной, в районе боевых действий она ничем не напоминала красивые сцены из кинофильмов.
— Фронтовики знают, что Орден Красного Знамени (за особую храбрость и мужество), которого вы удостоены, вручали далеко не всем.
— Ну, это знают настоящие фронтовики, а не те, кто сейчас гордо шествует в "бессмертных полках", позвякивая юбилейными или, что хуже, купленными наградами. Мне горько говорить об этих "доблестных вояках" и праздниках победобесия, далеких от настоящего уважения к еще оставшимся фронтовикам. Верховное командование использовало не только такие боевые подразделения как наше, но целые армии как затычку, бросая на самые опасные участки фронта без всякой поддержки, просто в рамках отвлекающего маневра. Другими словами, посылало на верную гибель или плен. Немного осталось моих ровесников, настоящих фронтовиков, которым в 1941 году было 17-18 лет, самым "юным" из нас сегодня 95 лет и больше?
— Как сложилась ваша послевоенная судьба?
— После демобилизации в ноябре 1945 года я восстановился в Курском мединституте. Декан факультета никак не мог поверить, что я, еврей, -фронтовик, имеющий шесть ранений, и перед каждым семестром требовал соответствующую справку из военкомата. Институт я окончил с отличием, заведующий хирургической кафедрой хотел оставить меня в ординатуре, но опять помешала пятая графа. Вскоре меня опять призвали, но уже как офицера медицинской службы, и отправили на Дальний Восток — начальником лазарета в полк морской авиации. Днем лечил, вечером дежурил на аэродроме. Характерно, что в те годы многие врачи-евреи из НИИ, клиник, больниц, как и я, были призваны и отправлены на Дальний Восток. Демобилизовался я 1960 году в звании подполковника медицинской службы и с большими планами вернулся в Курск. За плечами был огромный опыт работы и стажировка в Военно-медицинской академии. Каждый год в ЛОР-отделении городской больницы Курска я делал до 600 операций. Параллельно занимался научной и изобретательской деятельностью, а в 1967 году защитил кандидатскую диссертацию. Являюсь автором более 20 научных работ и 30 изобретений, одно из которых — специальная игла — позволяет проникать в лобные пазухи без операций. Этот щадящий метод до сих пор используется в медицине.
— В Израиль вы репатриировались, уже выйдя на пенсию?
— Да, в 1991 году. За годы жизни в Израиле собрал много материалов о фронтовиках, составив из них книгу "Память грозных лет". Мне очень повезло в жизни, поскольку рядом была моя Лея, с которой мы поженились еще на третьем курсе института. Она уже ушла из жизни — каждому отведен свой срок, как ни горько это сознавать. А я продолжаю жить, хотя после тяжелого ранения в голову в 1942 году у меня остался осколок у основания черепа. Раньше он меня периодически беспокоил, но сегодня мы с ним, похоже "договорились", и он успокоился. Возможно, оброс соединительной тканью и перестал шевелиться, другими словами, "устал". В отличие от меня.
