Мастер-класс Евгения Евтушенко
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Петр ЛЮКИМСОН
18 июля исполнилось 90 лет со дня рождения великого русского поэта Евгения Евтушенко. Во время нашей последней встречи в 2009 году он признался, что хочет дожить до 90 лет – иначе просто не успеет сделать все задуманное.
Горько писать, что не дожил. Ушел в вечность последний великий русский поэт ХХ века. Отлично знаю, что думают по поводу него и его творчества поэтические ханжи и снобы, но пишу, отвечая за каждое слово, которое могу доказать не десятками, а сотнями поэтических строчек: последний великий русский поэт ХХ века.
Но к той боли, которая всегда возникает с уходом любого большого художника, у меня, безусловно, примешивается и личная боль – как, наверное, у каждого, кому посчастливилось хотя бы раз в жизни пообщаться с Евгением Александровичем.
В сущности, именно об этой встрече я и собираюсь рассказать, так как она, на мой взгляд, позволяет понять, что он за человек – Евгений Александрович Евтушенко; насколько тот образ поэта, который возникает из стихов, соответствует его реальному прототипу.
Но тут следует, наверное, сделать отступление в сторону и сказать, что автор прекрасно понимает, что никакой связи между степенью таланта и человеческими качествами любого художника не существует.
Замечательный юморист, над рассказами которого взахлеб смеются страны и народы, в жизни зачастую оказывается законченным ипохондриком.
Прозаик, книги которого заставляют рыдать любую женщину в возрасте от двадцати до семидесяти лет, при близком знакомстве оказывается холодным, расчетливым и совершенно чуждым сантиментов господином.
Словом, тем, кто пытается связать литературу с реальностью, стоит почаще вспоминать давние строки Ряшенцева:
Мне страшно это молвить вам,
Но детям надо помнить это:
Не верь поступкам – верь словам,
Когда они – слова Поэта…
И все же, все же, все же…
Зная все это, не раз за оставшиеся за спиной годы убеждаясь в справедливости этой поэтической формулы, я время от времени вновь возвращаюсь в памяти в самое начало 1980 года — в те дни, когда я только приближался к 17-летию и, как многие в этом возрасте, был болен стихами.
Евтушенко занимал в истории моей болезни особое место.
Книги его пользовались в то время бешеной популярностью, в магазинах их было не достать, и потому у нас в доме не было ни одного его сборника стихов. Однако отец помнил многие его стихи еще с армии, и часто читал наизусть "Идут белые снеги", "Хотят ли русские войны?", "Я – диспетчер света Изя Крамер…" и многие другие его произведения.
Когда я учился в девятом классе, у нас в доме появилась книжка очерков о современных советских поэтах и, среди прочих, в ней был очерк о Евгении Евтушенко и о поэтах-шестидесятниках в целом.
В очерке рассказывалось о блестящих декламаторских способностях Евтушенко, было немало его фотографий, но – самое главное! – цитат из его стихов и поэм в нем, кажется, было даже больше, чем текста.
С того времени я и окончательно заболел стихами вообще и стихами Евтушенко в частности.
До сих пор помню наизусть многие строки Евтушенко, которые впервые прочитал именно в той книге и, бродя по Баку, невольно примерял на себя:
Я толкаюсь в толкучке столичной,
Над веселой апрельской водой,
Возмутительно нелогичный,
Непростительно молодой.
Занимаю трамваи с бою,
Увлеченно кому-то лгу,
И бегу я сам за собою,
И догнать себя не могу…
В десятом классе со мной произошло то, что происходит со многими начитанными еврейскими недорослями в этом возрасте: я, как ни стыдно в этом сейчас признаваться, начал писать стихи.
Более того – Бог весть с какой стати я решил, что поэзия и есть мое истинное призвание и начал готовить себя к карьере профессионального поэта.
И так же, как все прочие начитанные вьюноши, пишущие стихи, после нескольких месяцев поэтических опытов я крайне нуждался… То есть, само собой, себе я врал, что нуждаюсь в ценных советах, объективной оценке своих стихов и т.д., хотя на самом деле нуждался исключительно в горячем одобрении и в их скорейшем напечатании в каком-нибудь журнале или газете.
Разумеется, я уже несколько раз посылал свои опусы в "Юность" и в "Комсомольскую правду", и оттуда каждый раз приходили отпечатанные в типографии открытки о том, что стихи для печати, к сожалению, не годятся, что мне нужно еще много расти над собой, и одновременно прилагался список книжек, в которых объяснялось, как надо, а как не надо писать стихи…
Все эти казенные ответы меня, понятное дело, никак не устраивали.
И вдруг вскоре после окончания наших последних зимних каникул моя одноклассница Марина М. сообщила мне, что в Баку приезжает Евтушенко; что он даст всего один концерт в клубе им. Дзержинского, и ее мама с огромным трудом, по большому блату сумела достать билеты.
Любопытно, что у меня почему-то совершенно не возникло желания послушать, как Евгений Евтушенко читает свои стихи.
Точнее, если оно и возникло, то тут же было вытеснено родившимся следом за ним и захватившим меня целиком желанием во что бы то ни стало встретиться с Евтушенко и показать ему свои стихи.
На этом скромном желании я не остановился, и воображение повело меня дальше: я уже представлял, как Евгений Александрович поможет мне напечататься, затем порекомендует поступать в Литинститут и дальше станет тем, кем Маяковский стал для Асеева, или – что было бы еще лучше – Жуковский для Пушкина.
При этом я не имел ни малейшего представления о том, где же именно Евтушенко остановился и как мне его искать. Ясно было одно: если концерт назначен на 20 января, то значит, 20 января Е.А.Евтушенко точно будет в городе.
Все оставшиеся уроки я занимался тем, что старательно, представлявшим жалкую пародию на каллиграфию почерком переписывал свои стихи в чистую тетрадку.
Придя домой, вытащил из портфеля эту тетрадку, сунул в карман пиджака, и выскочил на улицу.
К этому времени у меня уже созрел определенный план: я решил обходить все известные мне гостиницы города, пока не выясню, в какой именно из них остановился Евтушенко, ну а дальше надо будет каким-то образом прорваться к нему в номер…
Через полчаса я уже был в гостинице "Москва", с которой у меня были связаны определенные сантименты.
Она располагалась относительно недалеко от нашего дома и. часто проходя мимо нее, я представлял, как буду знаменитым поэтом возвращаться в Баку, снимать номер в "Москве" и с какого-нибудь надцатого этажа смотреть на сползающий с горочки город моего детства.
"Москва" по моему тогдашнему мнению была идеальной гостиницей для поэта, и именно с нее я решил начать поиски Евгения Александровича.
Одновременно именно там мне предстояло проверить, как именно гостиничные администраторы будут реагировать на просьбу пацана с улицы сообщить ему, в каком именно номере остановился знаменитый поэт. Поэтому, оказавшись лицом к лицу со стоявшим за стойкой молодым азербайджанцем с тонкими усиками, я вдруг почувствовал, что у меня сел голос.
— Скажите, в каком номере остановился Евгений Евтушенко? – спросил я едва ли не полушепотом.
— Сейчас посмотрим, — ответил он, беря в руки регистрационный журнал…
— А когда он должен был приехать? – поинтересовался он еще через минуту.
— Ну, не знаю, — ответил я. – Может, сегодня. А может вчера… Или позавчера…
— Нет, брат, — наконец, сказал администратор, закончив листать журнал. – У нас такой не останавливался. А зачем он тебе, этот Евтушенко?
— Ну, вообще-то он поэт…
— Как Пушкин что ли?! Так ты его поищи в старом "Интуристе"! Или — в новом.
В старом "Интуристе" администратор был прямой противоположностью тому, что встретил меня в "Москве". Пожилой, подтянутый, в официальном черном пиджаке с атласным бортом, он словно готовился к исполнению роли портье в каком-то заграничном фильме.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Но и этот солидный дядечка оказался на удивление доброжелательным, и он тщательно просмотрел регистрационный журнал, сообщил, что поэт Евгений Евтушенко у них не останавливался…
— Что тебе сказать?! – вдруг с грустью заметил он. — Когда-то все уважаемые люди у нас останавливались. Константин Симонов, например, говорил, что второй такой гостиницы с такой кухней во всем мире нет. А сейчас… Иди в "Бакы", сынок, там, скорей всего, твой Евтушенко. Хотя разве "Бакы" это отель?! Это же коммуналка!!!
Выйдя из "Интуриста", я вдоль бульвара направился в гостиницу "Бакы", которую весь город, за исключением разве что этого старого портье, называл "Новым Интуристом".
Так как определенный опыт общения с гостиничными администраторами у меня уже был, то я довольно бойко, с несколько наигранной уверенностью человека, который точно знает, что делает, задал интересующий меня вопрос и почти тут же получил ответ, что Евгений Евтушенко действительно здесь, и ему предоставлен номер на десятом этаже…
Еще через минуту я уже находился на десятом этаже.
Услышав, что мне нужен Евтушенко, дежурная по коридору оглянулась на висевшую за спиной доску с гвоздиками для ключей.
— Нет его. Гулять, ушел, видно, — сухо сказала она. — А ты ему кто – родственник?
— Да нет, — смутился я. – Просто хочу встретиться…
— Зачем?
— Автограф взять, — соврал я, потому что говорить правду и нарываться на новые вопросы, да еще и о моих стихах, мне совсем не хотелось.
— А, это нормально! – улыбнулась вахтерша. – Вот недавно у нас на этаже Лев Лещенко жил. Так к нему все время девушки ходили. Тоже за автографами. А сейчас у нас тут, кстати, Расул Гамзатов с женой. К нему недавно три каких-то старика пришли, и обед в номер заказали… Ты у Гамзатова не хочешь автограф взять? Тоже, говорят, большой поэт. Песню "Журавли" написал…
— Нет, — твердо ответил я. – Гамзатов мне не нужен. Мне нужен Евтушенко.
— Так я ж говорю: ушел он… — повторила она.
И тут же сама предложила:
— А знаешь, что – посиди, подожди его здесь. Он вышел в такой кацавеечке куцой, свитерке засаленном, так что даже несолидно как-то… А у него в полдевятого вечера концерт начинается. Так, я думаю, он вернется, чтобы переодеться…
Так я остался в холле десятого этажа "Нового Интуриста" ждать Евтушенко.
Расположенные прямо напротив огромного окна холла электронные часы на старой парашютной вышке показывали в этот момент 17.00. Потом они показали 18.00, затем – 19.00, но Евгений Александрович все не появлялся.
По республиканскому телевидению начался выпуск новостей, затем стали показывать предваряющий информационную программу "Время" художественный фильм, и из номеров начали выползать к телевизору командированные.
Только в этот момент до меня начало доходить, что интуристов у нас в городе, вероятно, не так уж много, а "Новый Интурист", несмотря на свое громкое название, предназначен отнюдь не только и не столько для граждан братских соцстран и загнивающего Запада.
Большинство одетых в спортивные костюмы, уютно устроившихся на диванах и сбросивших на пол домашние тапочки постояльцев "Бакы" были, судя по выговору и исходившему от их носков запаху, типичными обитателями российской или азербайджанской глубинки.
Наконец, когда часы на вышке показали 20.15, тетка за столом развела руками.
— Иди домой, мальчик, – сказала она. – Поздно уже. Мама, наверное, волнуется, где ты… А он… Он, видимо, уже не придет…
И тут из дверей лифта вышел Евтушенко – такой же высокий, нескладный, со словно вырезанным из дерева лицом, как на всех своих фотографиях, с огромной переброшенной через плечо сумкой.
Кстати, одет он был отнюдь не в кацавейку, а в отличную замшевую куртку. Вот только смотрелась на нем эта куртка почему-то действительно как-то куцо.
Уже позже в поэме "Фуку" Евтушенко удивительно точно скажет о своей внешности и манере держаться:
"В какой бы ни был шубе царской иль шапке с ворсом, кажусь я мафии швейцарской лишь нищим с форсом".
Быстрым пружинящим шагом Евтушенко направился в сторону своего номера, и я, словно притягиваемый невидимым магнитом, взяв тетрадку, на подгибающихся ногах отправился следом за ним.
— Евгений Александрович… — произнес я в тот момент, когда он открывал дверь…
— Вы ко мне? – обернулся он.
— Ну… В общем, да.
— По какому делу?
— Мне бы хотелось…
И так как все заранее заготовленные слова вылетели в этот момент у меня из головы, я честно выпалил:
— Евгений Александрович, вы могли бы посмотреть мои стихи?
— Сейчас?! – Евтушенко посмотрел на часы. – Сейчас, к сожалению, не могу – у меня через пятнадцать минут концерт начинается, надо переодеться и до клуба добежать.
— А если… после концерта. Я вас подожду…
— Нет, он закончится поздно, не стоит… Знаете, что?! Приходите завтра в десять утра ко мне в номер. Я думаю, к этому времени буду в форме и с удовольствием почитаю ваши стихи. Устраивает? Тогда до завтра. А я – на минуту в номер, и бегом на концерт!
В семь утра следующего дня я, как обычно, собрал портфель, надел школьную форму и вышел из дома. При этом в школу я, разумеется, идти не собирался – какая может быть школа, если тебя в десять утра в своем номере ждет Евгений Евтушенко!
Чтобы читатель понял, какие чувства владели мной, пока я шел пешком до гостиницы "Бакы", я рискну привести несколько неуклюжих строчек из шуточного стихотворения, которое набросал по дороге в качестве подарка Евтушенко:
В городе — в ценностях переоценка.
Высокие сходят за Евтушенко.
Подъемные краны от зла соловеют –
у них теперь в росте серьезный соперник.
Сказала соседка по парте Марина,
что есть Евтушенко – вот это мужчина!..
Самое странное заключалось в том, дежурная по этажу оказалась та же, что и вчера и, разумеется, мгновенно меня узнала.
— А это ты! – улыбнулась она мне. – Хочешь еще раз попробовать взять автограф?
— Да нет, — ответил я. – Евтушенко мне сам встречу назначил. Ничего, что я здесь подожду до десяти?!
— Да жди, сколько хочешь, — отмахнулась она. – Только нет его в номере. Он вчера с концерта так и не вернулся. А читал, говорят, стихи потрясающе – мне тут девочки рассказали… Что ж, подожди – может, он и в самом деле к десяти явится!
За окном мерно перекатывал волны январский Каспий. Электронные часы на бывшей парашютной вышке отмеривали время, которое шло так неспешно, что я успевал заметить, как одна светящаяся цифра сменяет на табло другую.
8.15, 8.16, 8.17… Температура воздуха 10 градусов Цельсия… Сила ветра – 8 метров в секунду… 8.18… Температура воздуха…
Я пришел за два часа до назначенного мне времени. В то самое время, когда мои одноклассники высчитывали производную какой-нибудь функции или спрягали английские глаголы, я стоял у огромного окна "Нового Интуриста", смотрел с высоты десятого этажа на море и ждал Евгения Евтушенко, который САМ НАЗНАЧИЛ МНЕ ВСТРЕЧУ.
И, в сущности, это и была та самая полная свободы жизнь поэта, о которой я и мечтал.
Когда часы показали девять утра, в холле появилось двое парней с бородками, показавшимися мне тогда очень взрослыми и страшно солидными.
— Евгений Евтушенко у себя? – поинтересовались они у дежурной.
— Нет его! – отрезала она. – А вы к нему по какому делу?
— Мы, – важно пояснил один из них, — корреспонденты газеты "Молодежь Азербайджана". Хотим взять интервью у гостя нашего города…
— Ну, так подождите. Вот он тоже его ждет! — и вахтерша кивнула в мою сторону.
Не знаю, почему, но в разговоре с этими двумя я не стал запираться, с ходу признался, что хочу показать Евтушенко свои стихи, и вскоре мы уже вели беседу, как старые знакомые.
Говорили о литературе, о поэзии, причем особенно много почему-то о Станиславе Куняеве, новый сборник стихов которого я купил накануне. И то, что разговор между нами шел на равных, тоже кружило голову…
Моих новых знакомых звали Михаил Дегтярь и Марк Котлярский, и каждому из них еще только предстояло сделать карьеру в журналистике.
Обоим было тогда по 24 года, оба числились внештатниками в "Молодежке", а для Дегтяря тот день вообще был днем журналистского дебюта: в то утро в "Молодежке" вышло его первое, но весьма пространное – на полосу – интервью с Гарриком Каспаровым, только что ставшим чемпионом СССР.
Время за разговорами прошло быстро, но, когда часы на вышке показали 10.00, Евтушенко не появился.
Уже потом, через годы, я узнал, что сразу после окончания творческого вечера один маститый азербайджанский поэт уговорил Евгения Александровича поехать к нему на дачу, где другие не менее маститые поэты и прозаики уже вовсю потели над мангалами.
Читайте в тему:
Застолье затянулось до утра; разговоры о поэзии и непрерывная декламация стихов на азербайджанском и русском языках сопровождалась пышными тостами в честь гостя и беспрерывным наполнением бокалов водкой, коньяком и лучшими азербайджанскими винами.
Так что когда Евтушенко в 11.30 утра все же добрался до десятого этажа гостиницы "Бакы", он явно хотел только одного – спать.
— Здравствуйте, Евгений Александрович! — торопливо поднялся ему навстречу Марк Котлярский. – Мы из газеты "Молодежь Азербайджана", хотим сделать с вами интервью…
— Погодите, — прервал его Евтушенко, — мы с вами вроде бы не договаривались. Вот с ним (он показал в мою сторону) мы договаривались, а с вами — нет. Так что никакого интервью не будет…
— Евгений Александрович, но речь идет о главной молодежной газете республики… Это интервью для ваших читателей и подлинных ценителей вашей поэзии… — попробовал настоять на своем Марик.
— Не могу! – покачал головой Евтушенко. – Понимаете, ребята, если все время давать интервью, то когда же писать стихи?!
И уже обращаясь ко мне:
— Ну что ж, идемте в номер, поговорим…
В номере он бросил на кровать замшевую куртку, взял у меня тетрадку и стал читать.
В сущности, читать там, как я сейчас понимаю, было нечего, стихи у меня в тот период были совершенно беспомощными, так что вполне можно было просто пробежать глазами по строкам, чтобы составить общее мнение и высказать его в вежливой или не очень вежливой форме.
Но Евтушенко именно читал стихи пришедшего с улицы подростка, а не пробегал по ним глазами. Это было видно – он проговаривал их про себя, делал пометки, временами возвращался к предыдущей странице, явно размышляя по ходу дела, как высказать все, что об этом думает и одновременно меня не обидеть…
Ну, а у меня с каждой минутой все сильнее сосало под ложечкой, в груди образовалась противная, холодная пустота, а рубашка на спине стала мокрой от пота – было ощущение, что вот сейчас решается судьба, что его слова определят всю мою последующую жизнь, да так оно, в сущности, и оказалось…
— Ну что ж, — сказал Евтушенко, оторвавшись, наконец, от тетрадки, — прежде всего хочу сказать, что мне нравится застенчивая наглость ваших строк…
— Евгений Александрович, — не выдержал я. – А почему вы говорите мне "вы"? Мне как-то неудобно от этого…
— Да потому что "ты" человек должен говорить только самым близким людям. Любимой женщине, например, или лучшему другу. Родителям, да и то не уверен, — ответил он. – А всем остальным, независимо от возраста и положения, следует говорить "вы". Даже если вы находитесь в приятельских отношениях…
Сила влияния его личности на меня в тот момент была настолько велика, что я запомнил это правило и с тех пор уже инстинктивно продолжаю ему следовать: мне крайне тяжело перейти в разговоре с кем бы то ни было, в том числе с людьми, которые мне очень симпатичны, на "ты".
А Евтушенко тем временем перешел к подробному разбору каждого стихотворения.
У меня в школе была замечательная учительница русского языка и литературы; я, в принципе, был знаком с азами анализа поэтического текста, но то, что делал Евтушенко с моими опусами, было нечто совершенно другое.
Он начинал с того, что выделял в каждом стихотворении сильные, или, как он, кажется, говорил "отличные, четкие строки", объяснял, в чем их сила, и уже затем переходил к разъяснению, почему именно стихотворение в итоге размазалось, не вышло, утратило вложенную в него в начале энергетику, утонуло в слабых и невыразительных строчках…
На моих глазах он "поверял алгебру гармонией" — разбирал каждое стихотворение по косточкам, чуть ли не по слогам, и затем снова "собирал" его, высказывая о нем общее впечатление.
Одновременно это был и блестящий урок по чистоте русского языка – Евтушенко подчеркивал красным все "бакинские" диалектизмы, сбивки в ударениях, и вот тут он был поистине безжалостен.
— Это – не по-русски! – говорил он. – А вы ведь хотите писать по-русски…
— Да, но у нас в Баку так говорят… — робко возражал я.
— Да знаю я, что у вас в Баку так говорят, уже слышал на улице, — морщился он. — Но ведь вы пишете стихи по-русски, а не по-бакински! Если в чем-то сомневаетесь, загляните в словари! Это вообще очень полезно для пишущего человека – почаще заглядывать в словари!
Это был и первый в моей жизни урок редактуры – Евгений Александрович продемонстрировал мне, как, изменив одно-два слова, сделать стихотворение "готовым к печати"…
В заключение Евтушенко произнес вроде бы стандартную, но звучащую после всего им сказанного совершенно неформально фразу о том, что мне следует больше читать современных поэтов, учиться у них, но ни в коем случае не сбиваться на подражательство. Тем более, что у меня, дескать, есть "своя интонация".
И последние два слова прозвучали как самый высший комплимент. Подумать только – у меня есть своя интонация!
— Да я читаю! – заметил я вслух. – Вот Куняева, например…
— Это как раз не тот поэт, которого я стал бы рекомендовать вам для чтения, — снова поморщился Евтушенко. – Есть ведь немало других, действительно замечательных поэтов…
И уже когда я, совершенно захмелевший от свалившегося на меня счастья, собирался выходить из номера, Евгений Александрович добавил:
— Удачи тебе, Петенька! Кстати, родители знают, что ты сегодня прогулял школу?!
Само собой, в холле на меня накинулись Котлярский и Дегтярь, немедленно начавшие выспрашивать о том, как Евтушенко воспринял мои стихи и о чем мы с ним так долго говорили.
Я в общих чертах пересказал им наш разговор, не забыв, естественно, упомянуть про "застенчивую наглость моих строк" — фразу, которую Марк Котлярский любит время от времени напоминать мне до сих пор.
Ну, а когда я вышел, а, точнее, выскочил из гостиницы на улицу, чтобы жадно глотнуть пахнущий морем воздух, у меня, естественно, тут же написались стихи, в которых спрессовалось все – мой пиетет по отношению к Евтушенко, ожидание его в гостинице, знакомство с Котлярским и Дегтярем.
Позднее, я не раз упрекал себя за то, что далеко не все написанное в этом стихотворение было на самом деле, но тут же находил себе оправдание в том, что в них есть другая, куда более важная – художественная правда…
Стихи эти никогда и нигде не были напечатаны по причине их полной мальчишеской неумелости, но да простит мне читатель, если я все же приведу здесь эти вирши, так как самих энергетика все-таки довольно точно передает то, что я чувствовал в те минуты:
Я пришел — но Вас не было
Ни в одной из гостиниц.
Видно в день этот небо
Было добела синим.
Видно вновь были в ссоре
С притяженьем Земли.
Видно, вызвали "скорую" –
Вы на вызов ушли…
Но все шли на десятый,
Позабывши про сны,
Аксакалы – к Гамзатову,
Ну, а к вам – пацаны.
Было страшно и сладко
Ждать им ваших шагов;
Чуть дрожали тетрадки
Неумелых стихов.
Обсуждалися строчки,
О Куняеве спорили,
А потом по цепочке
Проходили в ваш номер.
Выходили, запарившись,
Опьянев от похвал
И шептали товарищам,
Что ругал – так ругал…
Ну, а тетки в каптерке
Все ворчали, что стыдно
Быть такому высокому –
И таким несолидным…
Сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, что Евтушенко дал мне самый настоящий мастер-класс, определивший затем все мои пристрастия, вкусы и симпатии в литературе.
При этом я почти уверен в том, что, безусловно, был далеко не единственным пацаном, которому Евгений Александрович преподал подобный урок.
Думаю, до истории с Никой Турбиной почти в каждом городе, куда он приезжал (а Евтушенко известен тем, что почти всю жизнь, как цирковой артист, находится в разъездах) его просили "посмотреть стихи", и за свою жизнь ему довелось прочитать сотни, а то и тысячи таких же, как моя, тетрадок в линию, исписанных корявыми строчками.
И, согласитесь, это многое говорит о Евгении Евтушенко как о человеке – даже если не брать в расчет его творчество…
Мне предстояло встретиться с ним еще раз, снова на два часа с небольшим, только спустя без малого тридцать лет.
* * *
Еще одна возможность встретиться с Евтушенко возникла в 1995 году, когда он приезжал с несколькими концертами в Израиль.
Получив телефон поэта от его продюсера, я, чтобы застать Евтушенко, позвонил в половине восьмого утра.
Представившись корреспондентом израильской русскоязычной газеты, но не назвав своего имени, я попросил Евгения Александровича об интервью.
— Что происходит в Будённовске? Вы слышали последние новости? Я еще не включал телевизор… – прозвучало в трубке вместо ответа.
Это были как раз те самые июльские дни 1995 года, когда боевики Басаева устроили резню в этом кавказском городке.
И сам вопрос, и тот жар, с которым он был задан, тоже были необычайно характерны для Евгения Евтушенко…
— Не знаю, — честно признался я. – Я тоже еще не включал телевизор. Так как насчет интервью, Евгений Александрович?
— Понимаете, я уже дал интервью одной русскоязычной газете, — ответил он. – А если все время давать интервью, то когда же писать стихи?..
Я мог бы, наверное, заметить, что мне хорошо знакома эта его отговорка и те обстоятельства, при которых я с ней познакомился, но не стал этого делать, а просто попрощался и повесил трубку.
В конце концов, со времени той нашей бакинской встречи прошло к тому времени больше 15 лет, а поэта из меня, как и из большинства пишущих стихи начитанных еврейских мальчиков, не получилось.
* * *
Когда в 2009 году Евтушенко снова появился в Израиле в связи с тем, что «Яд ва-Шем» выдвинул его на Нобелевскую премию, «Новостям недели» предложили «право первой ночи» — сделать интервью с ним сразу после приезда из аэропорта в гостиницу.
Это была среда, день, когда мы сдаем номер, и потому время было расписано по минутам: в 6 часов вечера Евтушенко должен был появиться в холле гостиницы, в 7 я должен был закончить интервью и помчаться на автобусе из Иерусалима в Тель-Авив, в 8.15 быть в редакции, через час сдать материал и ровно в 22.00 и ни минутой позже газета должна была уйти в типографию. В противном случае нас ждал большой штраф за опоздание.
— Справишься? – спросил наш главный редактор Леонид Белоцерковский.
— Да что я, первый раз замужем что ли?! – ответил я.
Но в отеле «Кинг Дэвид» все, как всегда, пошло не так, как планировалось.
Во-первых, в отель Евтушенко немного опоздал – время было пробочное.
Во-вторых, на входе его поймал работавший тогда на «Девятке» Владимир Бейдер – «чтобы задать пару вопросов для наших телезрителей».
Но на мое счастье Бейдер, которого я считаю одним из лучших, если не лучшим русскоязычным журналистом Израиля, тоже торопился – ему хотелось сдать сюжет к новостному выпуску, и времени у него было в обрез. Поэтому, когда Евтушенко стал задавать ему какие-то вопросы, он, наконец, узрел, как я переминаюсь в холле с ноги на ногу и ухватился за меня, как за спасителя:
— Вот он, — сказал Бейдер, — указывая на меня пальцем расскажет вам все, что вас интересует про русскоязычную поэзию Израиля.
Разумеется, я начал разговор с Евгением Александровичем с заготовленных вопросов, и первым делом спросил, как он чувствует себя в стране, которую в молодости клеймил как «сионистского агрессора»?
— Да я вообще много глупостей в жизни наговорил и написал, — последовал ответ. – Единственное, что меня извиняет, так это то, что я искренне в них верил. Тем более, что я встречался с палестинскими лидерами, и они меня хорошо обрабатывали. Но еще в 80-х наступило прозрение.
Произошло это, когда я находился в Ливане, и меня повезли в очередной лагерь палестинских беженцев. Грязь, нищета, убогие халупы вместо домов – и все это из-за израильской оккупации. Но тут, извините за подробность, мне захотелось в туалет. И меня повели к роскошному зданию, где унитазы и краны были едва ли не из золота; всюду была такая роскошь, что слепило глаза… И вот тут я понял, что все эти ужасы лагерей беженцев – для развода туристов, и меня вместе с ними тоже разводят, как фраера.
Только после этого мой взгляд на происходящее на Ближнем Востоке на то, кто здесь кто, начал меняться.
Мы еще поговорили о том, что происходит в мире, в России, о его отношении к Катастрофе и инициативе Израиля выдвинуть его на Нобелевскую премию за «Бабий Яр».
— На самом деле у меня ведь много вещей на эту тему, и «Бабий Яр» — не самая сильная из них. Тот же «Пианист», к примеру, по-моему, сильнее и в его основу положена совершено реальная история; я сам говорил с этим человеком. Но так вышло, что главным стал «Бабий Яр». Судьба стихов поистине непредсказуема, — посетовал он.
И лишь после того, как главные вопросы были заданы, разговор потек в другом русле. Евтушенко стал рассказывать, что продолжает, несмотря на возраст, интенсивно работать, заканчивает составление «Антологии русской поэзии ХХ века» и каждый день пишет по стихотворению, посвященное тому или иному выдающемуся русскому стихотворцу.
Потом он спросил, кого бы я порекомендовал включить в эту антологию из израильских поэтов, и я назвал Евгения Сельца.
— Можешь, что-нибудь из него почитать, — спросил он.
Я прочитал на память сельцевское «Как себе самому не божись ты…»
— Да, это, безусловно, поэзия высокой пробы, — согласился он. – Дай-ка я запишу его имя…
В этот момент я, наконец, набрался смелости и протянул ему в подарок книжку «Старые стихи», которую издал за свой счет исключительно для себя – тиражом в 150 экз., в качестве подарка к 40-летию. Было там и несколько первых стихотворений.
Он пролистал книгу и сказал:
— У меня такое ощущение, что я когда-то это читал…
— Читали, Евгений Александрович, читали, — ответил я и напомнил про тот наш разговор в 1980 году, после чего он меня мгновенно вспомнил.
— А знаешь, Петя, — сказал он, вдруг переходя на «ты», — я ведь с того дня больше в Баку не был. А ведь какой город!..
Разговор продолжился, и в какой-то момент мне показалось, что глупо сидеть вот здесь в холле, не та атмосфера.
— Евгений Александрович, а давайте сядем где-нибудь в ресторанчике, выпьем, — предложил я.
— Да не люблю я пить с вами, евреями, — признался он. – Дружить очень люблю, а пить – нет. Я только во вкус входить начинаю, а вы говорите, что вам все – вам хватит!
Вот в этот момент я и решил еще раз затронуть вопрос о том, насколько точна знаменитая строчка из "Бабьего Яра" "еврейской крови нет в крови моей".
— Абсолютно точна, — ответил он. – Ни отец, ни мама никакого отношения к евреям не имеют.
— Согласен, — подхватил я. – По крови не имеют. Но ведь есть и другая строчка: "Откуда родом я? Я с некой сибирской станции Зима…"
— Ах, вот вы о чем! Ну, да Зима – это один из главных центров субботничества; многие жители считают там себя евреями. Но семья моей матери к субботникам отношения не имела, разве что моя тетка вышла замуж за субботника.
В этот момент ко мне подошел один из администраторов и сказал, что меня просят к телефону. Звонили из редакции.
— Ну где ты, черт возьми? Замуж что ли выходишь?! – спросил Белоцерковский.
Я посмотрел на часы. Они показывали 21.00.
Типография согласилась задержать сдачу номера еще на час без штрафа, но в Тель-Авив я в любом случае уже не успевал. В редакции явно назревал скандал.
— Постой, — сказал Евгений Александрович. – Дай твой блокнот, я тоже черкну тебе кое-что в подарок на прощание…
В поисках выхода из цейтнота я помчался на такси в офис партии «Наш дом – Израиль», где на мое счастье еще находился Давид Годовский. Ворча себе что-то под нос, он разрешил мне воспользоваться одним из компьютеров, я стал стучать по клавишам с сумасшедшей скоростью.
К 22.00 я отослал по электронной почте в три приема интервью на 15000 знаков, которое точно легло на приготовленное для него место.
Еще через полчаса я уже сидел в автобусе, увозившем меня в Тель-Авив, и только тут открыл блокнот, чтобы посмотреть, что же мне там черкнул Евтушенко.
Там на отдельном листе было выведено всего две строчки:
Нам рано открывать кингстоны,
Пока есть Пети Люкимсоны…
Круг замкнулся. Я все-таки получил автограф Евтушенко, хотя приходил совсем не за этим…
Со временем эта его запись на листе окончательно выцвела – в отличие от моего отношения к одному из самых ярких поэтов в русской литературе второй половины ХХ века.
Читайте в тему:
* * *
Этот мой второй и последний разговор с Евтушенко припомнился мне уже после его смерти, когда в рунете появилась публикация о том, что подлинным автором "Бабьего Яра" якобы является Юрий Влодов, а Евтушенко попросту украл у него это замечательное стихотворение.
Для любого, кто разбирается в поэзии, нелепость этой версии очевидна.
Во-первых, история написания "Бабьего Яра" известна до мельчайших подробностей.
Во-вторых, вся поэтика этого стихотворения чисто евтушенковская. Оно построено на консонансных и ассонансных рифмах, которые всегда были "коньком" Евтушенко, в то время как поэзия Влодова на 90-95% основана на классических рифмах и классических же поэтических размерах.
Впрочем, чтобы опровергнуть эту версию, достаточно было лишь вспомнить все ту же строчку – "Еврейской крОви нет в кровИ моей…".
Влодов эту строку написать не мог по определению – в нем текла еврейская кровь, и он этого не скрывал. А вот для Евтушенко она была естественной.
Я не сомневаюсь, что в будущем еще найдется немало тех, кто захочет принизить творчество Евтушенко или даже замазать грязью его имя.
Вот только не получится.
Лучшие, подлинно гениальные стихи Евтушенко уже не вычеркнешь ни из русской, ни из мировой поэзии.
Да и самого его не вычеркнешь.
