Из жизнеописания Берла Блоха
Израиль СЛАВИН, Петах-Тиква
Я появился на свет благодаря еврейскому погрому. За несколько лет до моего рождения мой будущий отец Бенцион удирал от погрома из родных Гавлей в соседний Прилаконск. Он удирал от бандита Васи — главаря местных черносотенцев. В их своре Вася был самый бешенный и зеленоватая пена извергалась из его рта непрерывно, даже во сне, и когда он утром вылезал из кровати, то казался пенорожденною Афродитой, только что выплеснутой на берег. В то дореволюционное время он был таким хорошим антисемитом, что в советские времена его с радостью зачислили бы в ответственные идеологи по борьбе с сионизмом.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Вася ненавидел евреев. Увидев их, он становился свирепым как буйвол, у которого из-под самого носа увели молодую самочку, успевшую уже задрать хвост. От постоянной ярости Васины глаза почернели и сузились до размера голодных пиявок. Опухшее его лицо напоминало синюю прямоугольную грелку. Изо рта торчали зубы, большие и желтые, как горчичники.
Больше всех Вася ненавидел моего отца. За гордость и ум, за то, что он открыто презирал подонков. Юдофобов эти человеческие качества раздражают особенно сильно. И, встречая отца, Вася каждый раз бросаясь в наступление, злобно сжимал кулаки.
— Стой, Бенцион! Поговорить надо.
— Поговорим, — улыбался отец и радостно потирал руки.
Он был воспитанным и вежливым человеком, но не мог удержаться от эгоистического желания причинить боль антисемиту Васе.
— Это правда, что ваши жиды Христа распяли?
— Правда. Только это не наши, а бердичевские.
— Вы в мацу христианскую кровь добавляете?
— Добавляем. Но не такую, как у тебя. Маца испортится.
Читайте в тему:
Распаляясь, отец становился очень резок, кратковременно превращаясь в расиста противоборствующей стороны.
— В японскую войну вас на фронте не было, — продолжал Вася, выкладывая примитивные обвинения, хорошо усвоенные его недоразвитыми мозгами.
— Там, где вы драпали, нас действительно не было.
— Вы один другого тянете!
— А вы все вместе репку тянете, но никак не вытянете.
— Россию продаете!
— Продаем. Но никто не покупает. Кому нужна нищая Россия?
— Народ споили!
— Выблюй, Вася! И больше не пей.
— Бунтовщики! Плевать нам на вашего Маркса!
— Ничего. Полюбили нашего Христа, авось, и нашего Карла Маркса полюбите.
— У вас все золото!
— А у тебя одно дерьмо!
Тут уж Вася не выдерживал и хватался за нож. Отец с дерзким смехом удирал.
— Все равно прирежу! Вот только прозвенит сигнал!
— Спасибо за предупреждение!
И не успел очередной погром вспыхнуть, отец был уже в пути. Теплым летним утром он удирал из Гавлей в Прилаконск. И хотя утро было страшным, затылок еще холодило от ветра, поднятого брошенными камнями и свистящими над головой кольями, отец шел и улыбался. Ему было весело. Он здорово надул бешеных собак, эту вонючую банду громил, тупо уверенную в том, что лишь перебив всех евреев, мир заживет радостно и привольно.
Отец улыбался, утешаясь хотя бы маленькой местью неуязвимому врагу, способному в мгновение стереть его в порошок, мысленно представив, как в эту минуту пьяная толпа узколобых кретинов разом замерла, слушая Васю, который волнуясь и бледнея, читает по складам записку, приколотую отцом к дверям синагоги: "Евреи, радуйтесь! Все успето! Оно зарыто! На краю! Глубина прежняя. В десяти метрах от пятой бочки, каждой семье — по горшку с чашкой. Не передеритесь! От каждой семьи по кусочку слепому Лазарю".
Погром прекращается. Все бегут за лопатами, а затем рассредоточиваются по краям лесов, полей и местечек вплоть до края света в поисках еврейского золота.
Отец улыбался тогда, много лет назад. А я улыбаюсь теперь. Мне кажется, что и сегодня еще некоторые из папиных земляков-погромщиков, седые и сгорбленные, продолжают рыть землю в поисках несуществующих кладов и ничего не находят, и проклинают евреев, и становятся с каждым часом еще более злыми антисемитами.
* * *
Вот такого возбужденного и красивого встретила его молодая девушка на пыльной и молчаливой дороге в тот солнечный исторический день. Отец увидел ее и замер, удивленно качая головой. Она плыла ему навстречу, маленькая, яркая и веселая, как воздушный шарик. Светлые ее волосы с рыжеватым оттенком были похожи на корку свежей ароматной булочки. Жаркость румяных щек красиво сочеталась с прохладой голубых глаз. Белые зубы драгоценно сверкали в рубиновом кольце небольшого рта. Чуть крупноватый нос, вдобавок слегка распираемый любопытством, гордо лежал под высоким умным лбом, и, казалось, вот-вот с него скатится неожиданная интересная мысль. Небольшие груди ее по своей форме напоминали круглые хлебцы, и папе почудилось, что она несет их торжественно и бережно, как хлеб-соль ему, одинокому путнику.
Это навстречу папе шла моя будущая мама.
Отец сразу обо всем забыл. Молодые люди остановились. С первой минуты они поняли, что судьба свела их на этой серой пустынной дороге не случайно. Они встретились для совместной жизни — радостной и веселой. Они долго бродили вместе по Приднепровской роще. И Бог на небесах с веселой улыбкой поспешил вписать их брак в свою вечную книгу.
Но поженились они нескоро. Через неделю отца отправили на империалистическую войну. Затем произошла революция. Отец боролся за советскую власть. Тогда он был уверен, что она окажется хорошей. Он возвратился домой лишь после победы над Врангелем. Родители поженились. Пошли дети. Первым ребенком был я.
Я родился на огороде. Мать пропалывала грядки. Деревья взмахнули крыльями, будто приподняли зеленые шляпы. Нестройный птичий хор вдруг зазвучал торжественно и симфонично. Солнце включилось на полную мощность, радостно паля из всех своих протуберанцев, ослепительно озаряя мир — сцену, где появилось еще одно действующее лицо — я.
Мать ждала меня со дня на день, но прозевала. Я выскочил из материнского лона бесшумно и ловко, как разведчик из засады. Это произошло так стремительно, что мать заметила мое отсутствие лишь несколько секунд спустя, крикнув, хотя это было уже не обязательно:
— Рожаю!.. Ой, рожаю!..
Вмиг сбежались соседи и родственники. Тетушка Берта Борисовна, акушерка по профессии, удивленно воскликнула:
— Ребенок уже вне матери. Но почему же тогда он и вне поля зрения?
И она побледнела, словно обнаружила пропажу сейфа с бриллиантами.
— Где же он? — заволновались люди,
— Дайте мне его скорей! — обрадовалась мама. — Кто он, мальчик или девочка?
— Передайте ей дитя! Где оно? — трещали женщины, суетясь и мешая друг другу. — Осторожно, не наступите на младенца!
Помогла меня найти наша корова. У нас были разные коровы. Родители их часто меняли, стремясь приобрести самую молочную. Каждая корова имела свое лицо. Была корова, прыгающая как заяц. Была корова-"футболист", она всегда опрокидывала доенку. Одна корова имела нрав мадридского быка и только "тореадор"-мама умела ее укрощать. Была корова "дезертир-бродяга", удирающая из стада, но и не стремящаяся домой, и мы всегда ее разыскивали. Одну из коров мы назвали домоседкой — ее приходилось тащить в поле на аркане, как впоследствии моего сына в детский сад. Посчастливилось нам быть владельцами и коровы-"коллективистки": она мычала только в стадном хоре.
Но самой важной из них была первая корова, а именно та, которая разыскала меня. Она любила облизывать всех, как добрая собака.
Из краткого описания наших коров вы можете сделать вывод, что все они были очень непохожими. У людей не так. Диктаторы весьма успешно превращают их в стандартных болванчиков, заставляют всех шагать в ногу и пресмыкаться перед собой, то есть люди более покорны, чем коровы. Но, к счастью, не все. Есть и непокорные. И хотя непокорных бросают в тюрьмы и отсекают им головы, их количество не уменьшается, и тираны, в конце концов, выдыхаются и идут на некоторую либерализацию режима и вносят в конституцию отдельные поправки.
Корова-лизуха быстро нашла меня и облизала особенно тщательно, приняв за своего прошлогоднего теленка. При этом она радостно мычала и весело махала хвостом. Ее трубный глас разнесся по округе, объявляя всем о моем рождении. Под теплым и шершавым языком я жизнерадостно заверещал и объявился. Меня обнаружили. Я лежал под помидорным кустом и энергично сосал палец.
Через два дома жил антисемит-алкоголик Сизов. Отпив глоток, он сказал дочке:
— Иди Маруся, глянь на блоховское отродье. Вернись и обрадуй меня, может у него ручки нет, или ножки. Может, у него головка сплюснутая.
— Нормальный, — доложила Маруся, вернувшись из "разведки". — Простите, папаша!
— Чтоб он пропал, — воскликнул Сизов и вновь присосался к бутылке.
Прибежал с работы радостный отец. Поцеловав маму, он спросил:
— Гита, а как мы его назовем?
Балагола Довид знал, что сейчас в моде новые имена, желая угодить моему отцу, бухгалтеру по профессии, предложил:
— Назовите его Балансом.
— Тогда уж лучше Годовым Балансом, — улыбнулся отец, — Годбалом.
— Нет, — возразил сапожник Дворкин, — баланс есть красный и белый. А надо красно. Пусть будет Красноармейцем.
— Не совсем удачно, — сказала Берта Борисовна, — когда Красноармеец укакается, извините за выражение, позор ляжет на всю Красную армию.
— Соседи, — подняла руку мама. — Не мучайтесь. Мы назовем его Берлом, в честь моего деда.
Соседи согласились и стали внимательно осматривать меня, оценивать и определять мой предполагаемый характер.
— Ну и ловкач, ну и пройдоха, как здорово спрятался!
— Глядите, палец сосет! На аппетит, будьте уверены, он жаловаться не станет.
— Большеротый! В зубы ему не попадайся.
— Один глаз смотрит влево, другой — вправо: значит, быстро отыщет правильный путь.
— Легко родился — легко жизнь проживет!
— Ножками дрыгает — век протанцует и горя никогда не будет знать.
Ах, соседи, добрые соседи! Как вы ошиблись. Хорошего я видел мало, а несчастья сопровождали меня всегда. И первое приключилось на шестой день жизни, за два дня до великого и радостного события — обрезания. Но об этом — как-нибудь в другой раз…
