Если мы непоколебимо верим в нечто, — мы действуем так, что эта информация получает подтверждение. Пигмалион верил в то, что можно оживить скульптуру – и она ожила. Не без помощи богов — но всё же в значительной мере и от силы его веры. В современной психологии этот феномен оправдывающихся ожиданий получил название «эффект Пигмалиона». Или «эффект Розенталя»
Инна ШЕЙХАТОВИЧ
Питерские гости привезли к нам эксцентричный спектакль на музыку Йоганна Штрауса-сына под названием «Эффект Пигмалиона». Хореограф Борис Эйфман, создатель и руководитель снискавшего всемирную славу театра балета, лауреат самых авторитетных премий в мире танца, взялся за комедию, которую наименовал так же, как специалисты-психологи называют один из предметов изучения. Эйфман — неутомимый выдумщик, который ищет клады то в потаённой трагедии русской истории, то в милом, изящном сувенире Людвига Минкуса «Дон Кихот», то в бедственной горячечной судьбе Анны Карениной, то в символах и метафорах Родена, который – сродни хореографам! – делает тело поющим и одухотворенным.
И вот – перепев старого мифа, чудесной, всегда обаятельной и своевременной пьесы Бернарда Шоу, только без высокой торжественности мифа и совершенно вне острого юмора Шоу. То есть – территория новая, оригинальная.
Девочка из трущоб попадает в мир бальных танцев. Таков зачин. Пока как бы в русле знакомой экспозиции. Посылка есть. Героиня видит необыкновенный, гораздо более яркий и интересный мир, она хочет в него войти. Амбиции мэтра Эйфмана соединяют бальный танец, музыку Иоганна Штрауса, вариацию на знакомый и любимый сюжет – и блистательную выучку артистов театра балета. Художник-постановщик Зиновий Марголин придумал и создал замечательные, эффектные и при этом функциональные декорации; это работа-откровение. Прекрасны точные многозначные костюмы Ольги Шаишмелашвили.
Танцевальный «Эффект Пигмалиона» весь пенится, сверкает, парит под австрийские вальсы и польки, а в финале вдруг замирает, освещается, становится чем-то совершенно иным, — и течёт, нежно светится моцартовское адажио, от которого душа преображается и цветёт…
Этот финал показался мне совершенно оторванным от всего спектакля — и драматургически, и интонационно, и эстетически. Хотя хореографический язык в «Эффекте Пигмалиона» довольно однообразен. Однотипные приемы, повторы в рисунке, «лейттемы» героев – всё это вполне монотонно. Финал в своей одухотворенной устремленности, в совершенно отличающейся от всего остального материала классической возвышенности, приближенной к стилистике «белого балета», выглядит более интересным. Моцарт, несомненно, помогает.
Танец не рождает мелодию, не живёт вместе с ней. Не сливается воедино с «парковым», сибаритски расслабленным, праздничным настроением музыки. Они очень различны; если говорить еще точнее: они даже мешают друг другу. В этом спектакле бальные танцы под музыку Штрауса не выглядят ни свежо, ни оригинально. Это неудачный симбиоз. Танец старательно аккомпанирует музыке – и это происходит довольно формально. Механически. И рефрен повторяющихся танцевальных тактов без музыки просто провисает, он не органичен действию…
При этом шпана, городские низы на сцене выглядят эстетично, прекрасно танцуют. У них яркие, элегантные, вполне респектабельные наряды. Нищета в этом балете смотрится превосходно. Она романтичная и с виду очень приятная. Вспомнилась история об Оскаре Уайльде, которого оскорблял вид убогого, грязного нищего. И он заказал у дорогого портного специальный наряд. Чтобы, будучи одетым в это дизайнерское творение, нищий не травмировал эстета – Уайльда.
Итак, массовка с окраин и из неблагополучных районов красиво и в унисон живёт и двигается. Главная героиня тоже вполне хороша. Почему же, встретившись с людьми иного социального статуса, заглянув за кулисы красивой, стразово-лакированной жизни, она вдруг становится агрессивной, безнадежно неуклюжей, воинственно-капризной? Теряет обаяние и чуткость? Зачем в балетном спектакле так утрировать её неуклюжесть? Неужели создатель танцевального космоса столь сильно увлекся построением комического спектакля, что логика отступила?.. И почему старый добрый сюжет в том месте, где главные герои пьесы Шоу, — эти славные продолжатели традиции мифа, — побеждают, вдруг изменяется, и всё куда-то проваливается? Зачем нужна эта социальная тема и серьёзная краска в истории, которая с самого начала абсолютно далека от всякой подобной проблематики?
Далёким от логики и убедительности показался текст либретто. На первый взгляд, это мелочь, но огрехи либретто, его неточный, смутный язык не помогают осмыслить происходящее. Вот что говорится о процессе превращения героини, — тут у неё имя Гала, – в Галатею. В звезду. (К слову, Лион в этом спектакле – это Пигмалион, или Хиггинс — если следовать тому варианту, который предложил Шоу). В тексте, предлагаемом зрителям в программке и предваряющем зрелище, читаем: «Проводимая Лионом дрессировка безрезультатна. Остается прибегнуть к современным технологиям, которые превращают Галу в танцующую куклу». Это как? Фигуральное выражение, на самом деле, или шутка такая?
Внезапно объявившийся опереточный ангел, проезжающий над сценой, а потом смешивающийся с толпой, белым взмахом крыльев вносит элемент глумливой божественности в сон папаши главной героини, — и выглядит всё это ходульно и печально. Может, так и задумано…
Спектакль не несёт в себе драматургического развития, восхождения к катарсису. Немного примиряет с остальным моцартовская финальная сцена. Хотя — снова и снова скажу! – танцовщики Эйфмана поражают. Они безупречны и ослепительны. Артистичны. Их «замерзающие» поразительные прыжки, феноменальная растяжка, грация, презентация труппы солистов без деления на лидеров и кордебалет – в высшей степени профессиональны.
Всё сказанное — сугубо мои личные, индивидуальные впечатления. Мой взгляд на питерский спектакль-попурри. От большого художника всегда ожидается новация. Взлёт. Откровение. В данном случае такого не произошло. Но это не отменяет масштаб и многозначность дара Мастера — Бориса Эйфмана.
