Москва, лето две тысячи двадцать второго

Печальное возвращение в первопрестольную

Александр ЛЕВКОВСКИЙ

Рассказ

 

Лет тридцать тому назад Шереметьевский аэропорт Москвы был унылым, плохо освещённым, обшарпанным строением, разительно отличавшимся от нарядных, сверкающих стеклом и хромированным металлом аэровокзалов Чикаго, Мадрида или Вены.

Но сейчас на дворе лето 2022 года, и Шереметьево нынче не отличишь от любого европейского или американского аэропорта. Даже такси можно заказать прямо по телефону, и нежный женский голосок тут же прощебечет в твой адрес:

— Таксомоторная компания "Комфорт". Я вас слушаю…

Ты, девочка, слушай кого-нибудь другого, а мне твой "Комфорт" не нужен. Я лучше выйду на обочину тротуара и поймаю одинокого кустаря-таксиста вместо того, чтобы наслаждаться щебетаньем девицы из "Комфорта", которая, если верить их шикарной брошюре, предложит мне такси пяти категорий: ЭКС, СЕЛЕКТ, БЛЭК, ВЭН и ВИП. С ценами от 1305 рублей за ЭКС до 2500 за сверхкомфортный ВИП. Таковы нынче цены за пробег от Шереметьево до Тверской.

Я вышел на тротуар и махнул рукой небритому субъекту, призывно глядевшему на меня из кабины потрёпанной "Тойоты". Парень выбрался из-за руля, невнятно пробурчал приветствие и осведомился:

— Вам куда?

— Леонтьевский переулок около Тверской.

— Тысяча двести.

— Когда вышел из тюряги, сынок?

— В жизни не сидел.

— А кто грабить научил?

Он ухмыльнулся.

– Жизнь научила, папаша. Так поедем?

— Восемьсот, — сказал я.

— Девятьсот пятьдесят, — решительно промолвил небритый таксист, получил мой подтверждающий кивок, поднял мой чемодан и сунул его в багажник.

…Дорога до Тверской занимает где-то около часа, и у меня было время, поглядывая по сторонам, поразмышлять о том, куда я еду, зачем, кого я встречу, чего я жду от этой встречи и чего я, возможно, не дождусь.

Но эти вопросы трудные, даже, пожалуй, философские, их надо обдумывать на свежую, не загруженную отрицательными впечатлениями, голову, а вместо них мне, в мои старческие мозги, настойчиво лезла недавняя прозаическая сцена проверки моего израильского паспорта молоденьким прыщавым лейтенантом, представлявшим пограничную службу Российской Федерации в Шереметьевском аэропорту.

В далёком либеральном 1993-м, помню, подобная проверка была удивительно лёгкой. Симпатичная женщина средних лет в форме старшего лейтенанта повертела тогда в руках мой паспорт, улыбнулась мне, сказала "Шалом", прихлопнула печать и протянула мне мой синий даркон.

Но такая идиллия имела место двадцать девять лет тому назад, а Россия, несомненно, за это время не стояла на месте, а сделала несколько гигантских шагов. Но вот куда она сделала эти шаги – вперёд или назад? – это вопрос. В деле проверки документов в Шереметьевском аэропорту РФ явно шагнула назад – и притом решительно!

Упомянутый мною прыщавый лейтенант взял в руки мой паспорт и скользнул по моему лицу равнодушным взглядом. Мой старший брат-москвич, к которому я сейчас еду и который был помешан на поэзии всю свою жизнь, тут бы, конечно, вспомнил громогласные строки Маяковского:

"…И вдруг как будто ожогом рот скривило господину.

Это господин чиновник берёт мою краснокожую паспортину!

Берёт, как бомбу, берёт, как ежа, как бритву обоюдоострую,

Берёт, как огромную, в двадцать жал, змею двухметроворостую!"

Но моя паспортина не "краснокожая", а обыкновенная синяя, и лейтенанту, видимо, ничто "не обожгло рот", ибо этим самым ртом он тихо предложил мне:

— Снимите кепку.

Кстати, на голове у меня не кепка, а белая бейсболка с видом Стены Плача в Иерусалиме. А что касается требования снять её, то спорить я не стал — меня предупредили в туристическом агентстве ни в коем случае не противоречить служащим в Шереметьево! – и послушно обнажил свою — увы, почти безволосую — голову.

— Снимите очки, — продолжил лейтенант процедуру проверки.

Я сдёрнул очки с переносицы, надеясь, что мне ничего больше снимать не придётся и что через пару секунд я получу назад свою "синекожую паспортину" со штампом российской пограничной службы.

Но не тут-то было!

Лейтенант пристально изучил сходство моей семидесятилетней физиономии с паспортным фото и всё тем же тихим голосом осведомился:

— А почему паспорт выдан не в Израиле, а в Нью-Йорке?

Я очень вспыльчивый человек, и меня просто подмывало выложить на повышенных тонах этому болвану: "А какое твоё собачье дело, где выдан этот паспорт!?" Но, помня наставления моего туристического агента в Тель-Авиве, я не без усилий сдержался.

— Семь лет тому назад, — промолвил я, с трудом натягивая на лицо дружественную улыбку, — я был в длительной служебной командировке в Америке и получил в нью-йоркском консульстве Израиля новый паспорт взамен старого.

Но моя "дружественная" улыбка, видимо, не произвела на лейтенанта никакого впечатления. Он долго молча изучал мой паспорт под ярчайшим рефлектором, неторопливо перелистывая страницы, а затем поднял телефонную трубку и что-то невнятно пробурчал. Через минуту отворилась дверь, и в кабинку вошли ещё два офицера – старший лейтенант и капитан. Все трое склонились над моим многострадальным паспортом, и спустя полминуты капитан спросил, не глядя на меня:

— Почему вы летели через Баку?

Я пожал плечами.

— Потому что сейчас нет прямых рейсов в Москву из Тель-Авива. По-моему, ясно.

— Ясно или неясно – это нам решать, — громким голосом парировал капитан, похлопывая моим паспортом по столу. — Кто вас встречал в Баку?

— Никто! Я же говорю вам – у меня в Баку была просто пересадка!

— Не повышайте голос, если хотите попасть в Москву вовремя, — предупредил меня прыщавый лейтенант. – Здесь говорят тихо. — Он взглянул на мой раскрытый паспорт. – Здесь отмечено, что вы родились в бывшем СССР. Где именно?

— В Киеве.

— Когда вы эмигрировали в Израиль?

— В семьдесят шестом году.

— Есть у вас какое-либо другое гражданство, помимо израильского?

…"Ни в коем случае не лги им! – предупреждала меня Фаина, моя туристическая агентша в Тель-Авиве. – У них есть средства проверить твои ответы, и, если они поймают тебя на вранье, тебе не видать Москвы, как своих ушей…".

— Есть.

— Какое?

— Американское.

Наступило молчание, которое прервал через полминуты старший лейтенант:

— К кому вы едете? – старший лейтенант глядел не на меня, а поверх моей головы. Я помнил, что всю стенку за моей спиной занимал лозунг "Zа Родину! Zа Президента! Za победу!" По-видимому, старший лейтенант, задавая мне вопрос, с удовольствием созерцал этот страстный призыв.

— К брату.

— Как его зовут и сколько ему лет?

— Михаил Абрамович Гуревич, восьмидесяти шести лет.

— Михаил Абрамович, — повторил капитан. – И где живёт ваш Михаил Абрамович.

— Леонтьевский переулок 16, квартира 7. Это около Тверской.

— Мы знаем, где находится Леонтьевский переулок, — заверил меня старший лейтенант. – С какой целью вы едете к брату?

Я с трудом подавил желание обматерить с головы до пят этих полномочных представителей властей Российской Федерации. Сочный мат времён моей студенческой юности с готовностью бросился мне в голову. Мне вдруг не к месту припомнилось, как солдаты-резервисты в израильской армии бегло матерятся по-русски, совершенно пренебрегая привычным для коренных израильтян – но очень слабым и невыразительным! – арабским матом.

— Мой брат, — тихо произнёс я, — получил визу на выезд в Израиль, но он очень стар, слаб и болен, и я еду помочь ему с отъездом.

— Сейчас многие уезжают, — саркастически заметил капитан, сделав ударение на слове многие. – Не только слабые, старые и больные. Такие времена… Кто по профессии ваш брат?

— Он писатель, драматург и сценарист. Сейчас он, как вы понимаете, на пенсии.

— Михаил Абрамович Гуревич, — капитан ухмыльнулся и мотнул отрицательно головой. – Что-то я не слыхал о писателе с таким именем.

Эх, дать бы мне сейчас мой старый добрый "узи", с которым я неплохо управлялся в последнюю Ливанскую войну! Как бы я сейчас резанул короткой очередью по этим лейтенантским и капитанским харям! А вместо этого я откашлялся и хрипло произнёс:

— Он писал под псевдонимом.

— Каким? – спросил, добродушно рассмеявшись, старший лейтенант. — Иванов или Петров?

— Я не обязан отвечать на такие вопросы! — повысил я голос. – Вы что, хотите, чтобы я пожаловался на вас в посольство моей страны!?

Офицеры переглянулись и невнятно посовещались. Капитан кивнул и что-то тихо сказал прыщавому лейтенанту. Тот взял мой паспорт, нашёл нужную страницу и шлёпнул печать…

* * *

В семьдесят пятом году мне было двадцать три, и я только что окончил архитектурный факультет КИСИ, то есть Киевского инженерно-строительного института. И едва получив на руки заветный диплом и устроившись на работу в один из массы проектных институтов Киева, я отправился в ОВИР (для несведущих поясню, что такой аббревиатурой тогда обозначался Отдел Виз и Регистрации Министерства Внутренних Дел) и вручил секретарше под расписку документы на эмиграцию в Израиль.

Мне и моей маме пришлось ждать ровно год – и этот короткий срок был большим везеньем, ибо в подавляющем большинстве случаев потенциальные эмигранты ждали заветной визы по два-три года, а то и дольше.

Из проектного института меня как предателя родины выбросили, и я стал зарабатывать на жизнь на различных стройках, монтируя стальную арматуру и заливая её бетоном по десять часов в день за мизерную зарплату.

А вот мама, кстати, зарабатывала намного лучше меня, ибо была она одной из самых востребованных киевских портних, чья сфера деятельности заключалась в пошивке лифчиков. К тому же мама специализировалась на лифчиках нестандартных размеров, что делало её весьма конкурентноспособной, так как Киев традиционно отличался массой женщин с грудями, намного превышающими средние размеры.

Вот так мы и провели этот год, дожидаясь заветной визы, монтируя железобетонные конструкции на киевских стройках и упаковывая непомерные молочные железы киевских матрон в мамины дизайнерские лифчики.

А через год мне сообщили в ОВИРе, что визы для нас утверждены, и мы можем отправляться "на все четыре стороны", как объявила мне толстая баба в форме капитана МВД. (Она, кстати, произнесла при этом такое прощальное дружественное напутствие: "Но запомните! — вы навсегда покидаете вашу родину и не увидите её больше никогда!").

Изо всех "четырёх сторон" я для начала выбрал Москву, куда я и направился на прощальную встречу с моим братом Мишей.

Тут надо отметить, что Миша был моим братом только наполовину, по отцу, и был он на шестнадцать лет старше меня. В моём детстве и в юности Миша отсутствовал, так как после окончания 38-й киевской школы с золотой медалью он уехал в Москву и успешно поступил на исторический факультет МГУ. Был 1953-й год, и евреев в МГУ тогда не принимали даже с золотыми медалями, – как, кстати, их не принимали и в престижные МИФИ и МГИМО, — но Мишу, на его счастье, родила русская мама (первая из нескольких жён моего любвеобильного папаши), и в паспорте, в пятой графе, у него красовалась всё разрешающая запись — "русский".

Мише к семьдесят шестому году исполнилось сорок, и был он уже весьма преуспевающим писателем, автором шести нашумевших книг на исторические темы. Я прочитал все Мишины романы и был, помню, поражён литературным талантом моего старшего брата – талантом воспроизводить прошлое так живо, так увлекательно, так непринуждённо, что создавалось магическое ощущение читательского присутствия при описываемых событиях, и ты ясно представлял себе автора – моего брата! – жившего в одно время с Шарлоттой Корде, Бенджаменом Франклином, Фридрихом Барбароссой или древнеримским Апулеем!

* * *

…Была ночь, и шёл третий час нашей встречи. Первые два часа были посвящены моим безуспешным попыткам – далеко не первым! – убедить Мишу последовать нашему примеру и уехать вслед за нами. Не возражая мне, он задумчиво вертел бокал в пальцах и спокойно выслушивал мои тирады о том, что мы в Советском Союзе живём в клетке, отгороженные от всего мира железным занавесом, и что я хочу увидеть все континенты и все столицы: и Париж, и Рим, и Иерусалим, и Вашингтон… И Скандинавию, и Таиланд, и Швейцарию… Тут Миша внезапно рассмеялся:

— Помнишь, Саша, что сказал один из героев Бабеля о Швейцарии?

— Нет, не помню, — я протянул Мише свой бокал для очередной порции коньяка.

— Только великий Бабель мог написать такое: "Но разве со стороны Бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы?"

Я рассмеялся, и мы с Мишей допили наш коньяк.

— Видишь ли, Сашенька, мне твоя заграница без надобности, — продолжал мой брат. — Я уже поездил и по Европе, и по Америке – ведь я член Союза Писателей, езжу на всякие международные конференции и отовариваюсь исключительно в "Берёзке". Но дело не в шмотках из "Берёзки". Я русский писатель, и моё место в России.

— У тебя, русского писателя, между прочим, отчество "Абрамович".

Он встал, подошёл к окну и с минуту постоял, молча глядя на улицу. Потом повернулся ко мне и устало отмахнулся:

— Ну и что? Дело не в отчестве "Абрамович" и не в фамилии "Гуревич". Мы все, творческие люди, купающиеся в море русского языка, обогащали и обогащаем русскую культуру: и полу-турок Жуковский, и русско-шотландский Лермонтов, и потомок эфиопов Пушкин, и Достоевский с примесью польской крови в своих жилах, и потомок немцев Фонвизин, и украинец Гоголь, и евреи Бабель, Ильф, Багрицкий, Пастернак, Эренбург и Маршак! И великие русские Тургенев, Толстой и Чехов! Мы часть РУССКОГО МИРА! Понимаешь, Саша? – русского мира!

Вот так я впервые – в 1976 году! – услыхал эти два судьбоносных слова – РУССКИЙ МИР, — которые к 2022 году приобрели иной — поистине зловещий! — смысл и даже привели к страшной, чудовищно кровопролитной войне…

— И к тому же, Саша, я никуда не могу уехать из-за Ксаны. Я не смогу жить без неё.

— Но Ксана, — осторожно напомнил я ему, — тебе даже не жена. Ты живёшь в Москве, а она в Киеве.

— Она значит для меня больше, чем жена! — в голосе Миши прозвучали твёрдые нотки. – Тем более, что жены у меня нет. — Он вернулся от окна к столу, сел, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Саша, я никогда не рассказывал тебе о том, как я познакомился с Ксаной. Сейчас я расскажу тебе о ней, и ты, надеюсь, поймёшь, почему я не могу с ней расстаться…

Он замолчал. Было уже почти утро, но спать мне не хотелось. Сейчас я услышу Мишино повествование о таинственной Ксане, которая, как мы с мамой знали, присутствовала в жизни моего брата давно, с самой юности, и о которой нам не было известно ничего.

…Шёл пятьдесят третий год, — начал Миша тихим голосом, слегка покачиваясь в кресле, — и было мне семнадцать. Я учился в 38-й киевской мужской школе, которая тогда занимала половину Покровского женского монастыря на Артёма. Кстати, у нас в классах нижние половины окон были замазаны белой краской, дабы мы, юнцы с обилием половых гормонов в наших тощих телах, не глазели бы на молоденьких монашек, снующих под нашими окнами, а прилежно изучали бы подвиги подпольщиков из фадеевской "Молодой гвардии" и трудную жизнь Ниловны из "Матери" Горького.

А по другую сторону улицы Артёма и чуть подальше, по направлению к Сенному базару, находилась 138-я женская школа, сверху донизу наполненная такими юными, такими ослепительно красивыми, такими белозубыми и длинноволосыми феями, что у меня, помню, руки начинали дрожать, когда какая-нибудь из них подходила ко мне на их субботних танцевальных вечерах и приглашала меня на "дамский" танец.

Вот с одного из таких танцевальных вечеров и началась моя эпопея с Ксаной, которая длится вот уже двадцать три года.

На эти танцевальные вечера приглашались – по строго ограниченному количеству пригласительных билетов – ребята из окрестных школ: из 24-й школы на Воровского, из нашей 38-й и из близлежащего артиллерийского училища.

Даже приглашались "аристократы-американцы" (как мы их называли) из соседней сверхпрестижной школы-интерната, куда евреев, помню, не принимали, и где все предметы изучались на английском языке. Большинство выпускников этой школы отправлялись прямиком в Москву для поступления в МГИМО (то есть, в институт международных отношений) и готовились стать дипломатами. Эти будущие дипломаты щеголяли на танцевальных вечерах отлично сшитыми форменными кителями, любили громко перебрасываться английскими фразами, великолепно танцевали обязательный тогда па-д’эспань – и, в общем, полностью затмевали нас, плебейскую массу из обыкновенных непрестижных школ.

Бандитские ребята из нашего класса – Вовка Устименко и Гришка Вавулицкий – мечтали набить морду парочке этих "дипломатов", но случая для такой расправы не представлялось. "Набить им морду", фигурально выражаясь, выпало на мою долю – и с этого началось моё знакомство с Ксаной.

Знакомство наше состоялось в перерыве между танцами, когда объявили начало так называемой "викторины". Музыка прекратилась, и на сцену школьного актового зала, держа в руках лист бумаги, вышла высокая, очень красивая девушка. Я ещё не знал тогда, что это и была Ксана.

— Начинаем нашу традиционную викторину, — произнесла она, улыбаясь. – Сегодня наша викторина посвящена литературным вопросам. Всего их, этих вопросов, будет десять, и победитель будет награждён двухтомником нашей знаменитой Леси Украинки. Начнём…

Две предыдущие викторины, помнится, были посвящены географии и истории, и тут первенство, ясное дело, принадлежало будущим дипломатам, которых лучшие киевские учителя натаскивали в этих предметах с первого и по десятый класс. Посмотрим, как эти баловни судьбы управятся с литературными вопросами. Наши ребята, зная моё помешательство на литературе, вытолкали меня вперёд, и Вовка Устименко зловеще прошептал мне в самое ухо: "Если ты сейчас не размажешь этих американцев по полу, я лично набью тебе морду! Понял?"

— Первый вопрос! – объявила Ксана. – Сколько пьес испанского драматурга Лопе де Вега дошло до наших дней?

Наступило молчание, которое прервал мой взволнованный голос:

— Четыреста двадцать шесть.

— Верно! — промолвила Ксана, покачав в удивлении головой. – Как тебя зовут и из какой ты школы?

— Миша. 38-я школа.

— Молодец Миша! Следующий вопрос: сколько было кругов ада по описанию Данте Алигьери в "Божественной комедии"?

— Девять! – быстро выкрикнул я, опасаясь, что кто-нибудь из "американцев" перехватит этот, сравнительно лёгкий, ответ.

— Счёт 2–0 в пользу Миши! – объявила Ксана. — Дополнительный вопрос из "Божественной комедии" Данте: как назывался девятый ад?

Толпа молчала. Все в ожидании повернулись ко мне, а я лихорадочно пытался вспомнить проклятые названия Дантовых кругов: "Лимб"? "Цербер"? "Плутос"?

— "Цербер", — сказал я неуверенно.

— Неправильно, — промолвила с явным сожалением Ксана. – Подумай, Миша. У тебя есть ещё полминуты.

И вдруг меня осенило! Конечно, я знаю название девятого ада! Сейчас я его выложу! Сейчас я утру нос аристократам-американцам!

— Ледяное озеро Коцит! – с торжеством в голосе объявил я и почувствовал, как бандит Вовка Устименко в восхищении хлопнул меня по плечу.

…Не буду описывать ход всей этой викторины, определившей мою судьбу. Скажу только, что к десятому вопросу счёт был 8–1 в мою пользу, и все девочки в восторге не спускали с меня глаз. И добавлю, что ответ на десятый вопрос окончательно утвердил мою репутацию непревзойдённого знатока литературы в районе киевской улицы Артёма.

Десятый вопрос был воистину неожиданным и потому исключительно трудным. Дело в том, что где-то в году сорок восьмом или сорок девятом у нас в стране произошло литературное чудо: одно из центральных московских издательств неожиданно выпустило – после длительного перерыва – романы Ильи Ильфа и Евгения Петрова "Двенадцать стульев" и "Золотой телёнок", которые многие придворные литературные критики объявляли до этого времени едва ли не "антисоветскими". И читающая публика просто обезумела от восторга. Выпущенный тираж был раскуплен почти мгновенно. Словечки и цитаты из этих романов разнеслись по всей стране, и образы Остапа Бендера, Кисы Воробьянинова, похитителя гусей Паниковского и мелкого мошенника Шуры Балаганова стали знакомыми всем и каждому.

И вот на описываемом мною танцевальном вечере Ксана объявляет:

— Вопрос десятый и последний: какая была татуировка на груди у знаменитого Остапа Бендера из романов Ильфа и Петрова?

Даже если я не отвечу, всё равно я уже выиграл заветный приз. Но Ксана смотрит на меня со сцены своими прекрасными глазами и, чудится мне, молча умоляет меня: "Миша, ну ответь! Забей последний гвоздь в эту викторину! Ты великий знаток литературы, Мишенька! Ты гений, Миша!"

И я, чувствуя, как неведомая сила буквально возносит меня к потолку, поворачиваюсь к залу и торжествующе произношу:

— На груди у Остапа была синяя татуировка, изображавшая Наполеона в треугольной шляпе с пивной кружкой в руке. Так написано в романе "Золотой телёнок".

Зал разразился аплодисментами.

…После окончания вечера Ксана подошла ко мне и предложила просто:

— Миша, ты не мог бы проводить меня домой. Я живу тут недалеко, на Павловской.

Я буквально обалдел от восторга. И пролепетал:

— А я живу на Дмитриевской. Недалеко от тебя.

…Мы брели по Артёма и со смехом вспоминали мою триумфальную победу. Ксана хвалила меня, и я не помнил себя от счастья. В полутёмном подъезде её дома она поцеловала меня – и это был первый женский поцелуй в моей жизни. Я не ошибся – именно она поцеловала меня, а не я её. В наших последующих отношениях она всегда была ведущей стороной, а я всегда был ведомым. И вплоть до окончания нами десятилетки мы почти ежедневно встречались – главным образом, в тихом Павловском садике, где у нас была любимая скамейка в дальнем углу, под развесистым клёном.

А потом, в течение пяти последующих лет, этих её поцелуев было не счесть, ибо мы с ней, окончив школу с золотыми медалями, уехали в Москву, поступили в МГУ – я на исторический факультет, а она на филологический – и поселились в великолепном многоэтажном общежитии университета.

Кто-то из великих — не помню, кто – сказал однажды, что людская память с течением лет теряет многое: имена, годы, события, лица, страны, но вашу первую любовь и вашу первую женщину вы не забудете никогда. Вот, видимо, поэтому я никогда и не мог позабыть мою первую женщину и мою первую любовь — Ксану…

…Она не одобрила мой выбор исторического факультета. "История, — говорила она, — это проститутка, которую каждый насилует по-своему, в зависимости от своих потребностей. Зачем тебе связывать своё будущее с этим грязным предметом?"

Но я уже чувствовал своё призвание: я буду писать исторические произведения! Я буду облекать реальные исторические события в увлекательную литературную форму. На третьем курсе я написал короткую повесть о боярыне Морозовой, и её опубликовал толстый московский журнал. За этой публикацией последовали повести о Франциске Ассизском, о законах Хаммурапи и о японском императоре Муцухито.

…Ксане не нравилась Москва. Точнее, она не испытывала к ней тех поистине нежных чувств, которые она испытывала по отношению к Киеву. И я её отлично понимал! Киев всегда – и поныне! – вызывает у меня целую гамму самых сокровенных чувств, которые даже мне, профессиональному писателю, трудно передать. Ты стоишь в наступающих сумерках на Владимирской горке и окидываешь взглядом великолепную панораму днепровского левобережья – и тебе кажется, что ты взлетаешь и паришь над этой неземной красотой! Я скажу тебе, Саша: я видел красоты Лондона, Рима, Женевы и Стокгольма, но обаяние всех этих городов не сравнится с необъяснимым обаянием Киева…

Через пять лет Ксана вернулась в Киев и поступила в аспирантуру Киевского университета. А я, вдохновлённый своими первыми литературными успехами и отравленный атмосферой Дома литераторов, знакомством с редакторами и критиками журналов, побывавший на студии "Мосфильм", где снималась картина по одной из моих повестей, — я не мог заставить себя последовать за ней.

И я проклинаю себя за это!

После этого я приезжал в Киев едва ли не каждый месяц и пытался уговорить Ксану вернуться в Москву, но тщетно – возвращаться она не хотела.

Спустя два года Ксана позвонила и сухо сообщила, что она вышла замуж и ждёт рождения ребёнка. Её мужем был университетский профессор, лет на десять старше её.

Ксана родила дочь. Ей сейчас уже четырнадцать лет…

…Миша кончил своё повествование и вновь разлил коньяк по бокалам. Мы молчали.

— А ты так и живёшь бобылём, — я выпил коньяк и недоумённо покачал головой. – Тебе уже сорок, а у тебя всё ещё нет семьи.

— И, наверное, не будет. У меня, кстати, были две попытки жениться, о которых ты не знаешь, и обе мои избранницы были прекрасными женщинами, но ни одна из них не могла сравнится с Ксаной, самой изумительной женщиной на свете…

* * *

Начиная со времён горбачёвской "гласности и перестройки" я посещал Мишу неоднократно, восторгался его крепнущим литературным талантом и его глубоким проникновением в тайны мировой истории вообще и в недра русской истории, в частности. Я, кстати, замечал по его романам, что российская история занимает его в намного большей степени, чем история мировая.

— Миша, — сказал я ему однажды, когда мы отмечали мой приезд в ресторане Дома Литераторов, — ты описал подробно жизненный путь едва ли не всех русских царей и императоров. Что тебя привлекает во всех этих до смерти скучных Рюриковичах и напыщенных немцах Романовых?

— Знаешь, Саша, — отвечал он, — я внимательно наблюдаю, куда движется послесоветская Россия, сопоставляю это движение с российской историей и чувствую, что я становлюсь монархистом. Да-да, не удивляйся! – я считаю, что России нужен монарх. Пусть он называется как угодно – президентом, царём или даже императором, но это должна быть крепкая направляющая рука, руководящая нашим заблудившимся в потёмках и раздираемым противоречиями государством.

— Мне помнится, ты говорил мне однажды о так называемом русском мире.

— Именно! – подхватил он. – Этот воображаемый мною монарх и должен быть создателем русского мира – или, точнее, его воссоздателем! — который соединит в одно целое весь восточнославянский мир – и русских, и украинцев, и белорусов…

* * *

…И в этих моих поездках по просторам распавшегося Советского Союза мне довелось несколько раз посетить мой родной Киев и познакомиться с таинственной Ксаной.

Боюсь, мне не хватит литературных способностей, чтобы описать то потрясение, которое я испытал при знакомстве с бывшей Мишиной любовью. Помню, после первой нашей встречи я лежал на диване в гостиничном номере и пытался воссоздать в памяти, кого из литературных героинь напоминает мне эта изумительно красивая умная женщина, чья тихая плавная речь была сдобрена тонким юмором и под чьё обаяние я подпал буквально с первой же минуты нашего разговора, совершенно при этом не осознавая, в чём именно заключается это обаяние…

Я вдруг вспомнил "Сагу о Форсайтах" Джона Голсуорси и образ удивительной Ирэн – образ, который автор создал как воплощение неземной Красоты. Не просто женской красоты, а воплощение всемирной, всеобщей, всеохватывающей Красоты!

Вот таким воплощением предстала передо мной таинственная Ксана.

Ей было при нашей первой встрече почти пятьдесят, но я совершенно не осознавал её возраст. Я был на шестнадцать лет младше её, но она казалась мне моей ровесницей. Вот теперь я понял Мишину страсть к этой женщине и её абсолютную власть над ним.

Мы встретились в здании Киевского университета, в её служебном кабинете, выходившим окнами на обширный парк.

— Видите, Саша, памятник нашему Тарасу Шевченко? – спросила она, подведя меня к окну. – Когда меня одолевают грустные мысли и осаждают сомнения, я подхожу к этому окну и смотрю на его статую. Он, а также Иван Франко и Леся Украинка, воплощают для меня образ нашей Украины и её язык. Тот самый язык, который неуклонно гибнет под напором могучего русского.

Быстро выяснилось, что эта тема – надвигающаяся гибель украинской "мовы" – занимала Ксану настолько, что она буквально не могла думать ни о чём другом.

К тому времени она была заведующей кафедрой украинского языка и литературы и членом-корреспондентом Академии Наук Украины.

— Закройте глаза, Саша, и вслушайтесь в музыку этого стиха, — говорила она. И стала тихо декламировать:

Вій, вітре, горою

Над цею тюрмою,

Заплач надо мною,

Як рідний, як брат!

Розвій ті надії

Злудні, хоч яркії,

Що серце, мов змії,

Гризуть і палять!

Зморозь кров кипучу!

Невсипну, пекучу

Втиши думок бучу,

Що в мізку бурлить,

Щоб дні нам за днями

Безслідно минали,

Мов шум понад скали

Безслідно шумить.

— Это Шевченко? – спросил я, поражённый мелодичностью стиха.

Ксана улыбнулась.

– Нет, это Иван Франко… Понимаете, Саша, меня не покидает ни на минуту память о печальной участи белорусского языка. Ведь он почти полностью исчез под давлением русского. Наш украинский ждёт, по-видимому, такая же судьба. А теперь послушайте вот эту стихотворную жемчужину, написанную перед смертью великой Лесей Украинкой.

Она не сказала по-русски — "жемчужина", а вымолвила с непередаваемой нежностью – "пэрлына", и я понял, какой страстью к родной украинской "мове" охвачена её душа.

Я на вбогім сумнім перелозі

Буду сіять барвисті квітки,

Буду сіять квітки на морозі,

Буду лить на них сльози гіркі.

І від сліз тих гарячих розтане

Та кора льодовая, міцна,

Може, квіти зійдуть – і настане

Ще й для мене весела весна.

* * *

Я добрался до Леонтьевского переулка поздно вечером. Как я и ожидал, мне открыла дверь Виктория Павловна, худенькая женщина моих лет, бессменная и долгосрочная Мишина секретарша. Ей он посвятил один из своих романов, и он не представлял себе своей писательской работы без неё. Не здороваясь, она приложила палец к губам и опасливо оглянулась вглубь квартиры.

— Миша только что заснул, — прошептала она. – Я дала ему двойную порцию снотворного… Добрый вечер, Сашенька. – Она вдруг заплакала, горестно качая головой и вытирая слёзы. – Случилось ужасное, Саша, и я боюсь, что Миша не переживёт это горе… Ксана погибла.

Я почувствовал внезапный толчок в сердце. Если погибла Ксана, то для моего Миши погиб весь мир!

— Как это случилось, Вика?

Мы сидели с ней в гостиной, не притрагиваясь к остывающим чашкам чая.

— Сегодня в полдень, — тихо говорила Вика, — позвонила из Киева Кира, внучка Ксаны, и плача сказала, что Ксана сидела утром на своей любимой скамейке в Павловском садике и читала, когда вдруг взвыла сирена противовоздушной обороны. "Бабушка вскочила на ноги, — рассказывала Кира, — и попыталась бежать в бомбоубежище. Но ведь ей восемьдесят шесть, и сердце у неё не выдержало. Она упала буквально через несколько шагов и скончалась по дороге в больницу".

* * *

Миша умер во сне, так и не перекинувшись со мной ни единым словом. И последнее его желание – уехать из России, ведущей несправедливую войну против народа его любимой Ксаны, — осталось не выполненным. Вика говорила мне, что, узнав о смерти Ксаны, он кричал изо всех сил: "Это я убил её! Это я! Это я!"

А я вспоминал, как он страстно хотел, чтобы его Россией правил монарх. Вот и сбылось твоё желание, Миша, и в Россию пришёл монарх.

И этот пришедший к власти монарх безжалостно убил твою Ксану.

ЭПИЛОГ

Когда закончится эта ужасная война, я обязательно прилечу в Киев. Я поеду на кладбище, что расположено по дороге в Гостомель – тот самый Гостомель, с которого началось наступление российских войск на Киев 24 февраля.

Я поставлю на могилу Ксаны памятник – неотёсанный камень, на гладкой фронтальной поверхности которого будут высечены строки из предсмертного стихотворения Леси Украинки "Надеюсь без надежды":

Гетьте, думи, ви хмари осінні!

То ж тепера весна золота!

Чи то так у жалю, в голосінні

Проминуть молодії літа?

Ні, я хочу крізь сльози сміятись,

Серед лиха співати пісні,

Без надії таки сподіватись,

Жити хочу! Геть, думи сумні!

ОТ РЕДАКЦИИ

Автор будет рад прочитать комментарии к главам его повести. Пишите ваши соображения в нижней части страницы

Посреди Москвы: гром не грянул