Реб Зуся и сын его Мотеле
Нелли ВОСКОБОЙНИК
Реб Зуся был богобоязненным евреем, почтенным человеком, надежным соседом и достойным членом своей общины. Он, конечно, не был богачом, но ремесло и усердие обеспечили ему каменный дом, лошадку, необходимую для работы, опрятный двор с колодцем, огород, корову, курятник, где кроме кур ночевало с дюжину гусей, и приличное место в синагоге, которое после его смерти через сто двадцать лет должно было отойти сыну.
Кстати говоря, у реб Зюси и его праведной жены Малки был только один сын. Тогда как соседи были благословлены кто дюжиной, кто восемью или десятью наследниками. В молодые годы это огорчало реб Зюсю, и, особенно Малку. По совету ребецн Малка ездила на могилы праведников, но забеременеть больше так и не смогла.
Однажды на тыше у самого магида Шломо Шмуэля был Зуся удостоен кусочка кугла, который ему передал цадик, углядев его издалека. Парнишку, принесшего блюдечко с куглом, отломленным от собственного куска на своей тарелке самим равом, Зуся спросил, можно ли задать один вопрос. Парень оглянулся на ребе и тот слегка кивнул. Так после субботних песнопений и веселой хасидской пляски скромный бондарь Зуся оказался перед лицом самого благочестивого и мудрого человека их поколения. И дрогнувшим голосом Зуся рассказал про свою беду.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Ребе погладил бороду и ответил так:
"Я заходил в хедер. Хотел посмотреть на детей своих хасидов. Видел и твоего Мотеле (У Зюси сердце забилось от счастья — ребе помнит его сына по имени!). Хороший здоровый ребенок. Вот что я тебе скажу — он доживет до седых волос и похоронит тебя и свою мать. А многие ли уверены, что не переживут своих детей? Не гневи святого благословенного. Иди радостно в свой дом, реб Зуся. Зато ты передашь ему свою мастерскую и тебе не придется делить дом между детьми и мирить невесток".
Тут ребе оторвал от кисти в вазе виноградинку, положил Зюсе в рот, развернул его к себе спиной и легким толчком в затылок отправил домой к жене.
Конечно, реб Зуся любил своего сына. А уж мать вообще души в нем не чаяла. Да что говорить, даже строгий меламед отличал его, хотя успехами в учебе Мотеле не блистал. Он выполнял то, что ему велели старшие, но большого усердия не выказывал. Помощник, которого нанял реб Зуся, чтобы сын его мог больше времени уделять учебе, за год ученичества овладел инструментами и ухватками бондаря куда лучше, чем Мотеле за все свои четырнадцать лет. Он, конечно, помогал отцу, но не чувствовал дерева. И хоть и мог почти самостоятельно сделать небольшой бочонок для муки, но вещь была бы дешевая и ненадежная. Сам-то Зуся делал бочки, которым и по сорок лет простоять с вином не штука. А Мотеле вроде все исполнял как учили, но… без усердия. Тоже и в бейт-мидраш. Любили его больше других. Шутки пересказывали дома, иные даже записывали. Сидел он за книгами сколько положено, чай, не глупей остальных. Но без рвения.
На земле бушевала война, и хоть у единственного сына были льготы, однако же и его призвали. В царскую армию, конечно, не пошел, отбоярился. А в Красную забрали, не поглядев на родителей.
Зуся и Малка были в великом горе, будто бы сын их уже погиб, а сам Мотеле – ничего. Шел на войну, как на гулянку. Без страха и тоски.
В боях он участвовал недолго, был ранен. К работе по продразверстке оказался непригоден. Без шуточек ничего сделать не мог, а там дело серьезное. Так что в двадцатом году Матвея Зуселевича Каневского демобилизовали. Он вернулся ненадолго домой, переоделся в гражданское, сложил в чемоданчик свое небогатое имущество, простился с родителями и отбыл в Киев – учиться. Писал письма, конечно, но чему учится, понять было трудно. Но не на доктора и не на инженера – точно.
Родители старели. Мастерскую большевики отняли, а за работу бондаря платили скудно. Но Мотя родителей не оставил. Присылал то двадцать, а то и пятьдесят рублей – помощь не шуточная. Иногда и сам приезжал и обязательно с подарками. Одет был прекрасно, ботинки из желтой кожи, как при Николае, и плащ тонкого габардина – Малка в этом понимала. А на голове – шляпа. Даже директор школы не носил такую прекрасную мягкую бежевую шляпу. Пока Мотя гостил в родительском доме, Зуся расцветал: смеялся, был приветлив со всеми и крепко спал по ночам. А когда сын уезжал, отец терял аппетит и сон.
— Ну скажи мне, — говорил он Малке. – Откуда такие деньги? Когда я спрашиваю, он смеется и говорит: на гармошке играю – хорошо платят. Ну а на самом деле – что? Кругом бедность, иные работают целый день, а на субботу не то, что курицу – окуня купить не могут. А он нам привозит балыки да плитки шоколада. Неужели с бандой какой связался?
— Не смеши меня! – отмахнулась Малка. – Какой из Моти душегуб? Верно он профессор каких-нибудь таких наук, про которые мы и не слыхивали.
— Нету таких наук, в которых можно стать профессором без усердия, — отвечал старый еврей. — Хороший Мотеле мальчик, слов нет. И добрый, и щедрый, и веселый, но без усердия честно денег не заработаешь.
Злая мысль, что мальчик его вот-вот попадет в тюрьму, засела в нем гвоздем. И гвоздь этот угнездился в сердце. Целыми сутками болело отцовское сердце, так что не всякий день мог подняться, чтобы идти в мастерскую. Тогда Малка отправила сыну в Москву (он теперь жил в Москве) телеграмму. И такие слова там были, что как только Матвей Зуселевич получил ее, тут же телефонировал начальству, что отбывает, даже разрешения дожидаться не стал, послал шофера на вокзал за билетами и полночным поездом уехал в родной Чернобыль.
Зуся лежал на родительской кровати на трех взбитых подушках. Дышал трудно, постанывал.
Когда Мотеле влетел в старый дом и распахнул дверь в спальню, старик открыл глаза и просиял улыбкой.
— Папа, — сказал Мотя, — я все стеснялся тебе сказать. Неловко было… Я в кино играю. Меня в России каждая собака знает. На улицах пройти не дают. Ты хотел, чтобы я стал раввином, или доктором, или ремесленником хорошим — а я вот только шуточки да песенки под гармошку. Ну нет во мне усердия! Однако же Сталинскую премию обещали. Будет послезавтра в газете "Правда". Я хотел приехать с газетой, тебя порадовать, но мама написала, что у тебя сердце…
И Мотя заплакал.
