Тернистый путь на родину
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Илья ВОЙТОВЕЦКИЙ
XVI
Утром мама вышла во двор, вынесла мусор. Под окном родительской квартиры стояли двое. Какое-то десятое или двадцать пятое чувство, развитое только у советских людей, подсказало маме: первое — незнакомцы пришли по её душу; второе — оба из "органов"…
— Вы к кому? — спросила мама.
— Если вы Войтовецкая, то к вам.
— Я Войтовецкая, — сразу созналась мама.
Как по команде, визитёры запустили руки за борта пиджаков, извлекли и показали служебные удостоверения, так у НИХ было заведено.
Войдя в дом, "сотрудники органов" — они сами отрекомендовали себя таким образом (на самом деле это были начальник Копейского городского управления КГБ и его заместитель), сразу направились к "Спидоле", наклонились, сделали вид, что изучают шкалу. По ней, конечно, ничего определить они не смогли бы, потому что я перемотал в родительском приёмнике диапазоны — на волны "Голоса Израиля" (33 метра) и других "вражеских голосов" (13, 16 и 19 метров). Но ничего определять чекисты и не собирались, по долгу службы они и так "знали всё".
— Слушаете "Голос Израиля"? — спросил начальник.
— Слушаем, — созналась мама. — Садитесь.
Они сели. Огляделись.
Мама тоже села. Отец лежал на боку, мама временами переворачивала его со спины то на один бок, то на другой, чтобы не было пролежней. Отец мельком взглянул на вошедших мужчин и отвёл глаза, он сразу понял суть происходящего, и, конечно, приход непрошенных гостей вызвал у него нерадостные воспоминания…
XVII
…В письмах я рассказывал родителям о наших первых шагах в Израиле: у меня уже есть работа… нам дали четырёхкомнатную квартиру, дети учатся, свободно владеют ивритом, вокруг всё цветёт, мы едим много фруктов, овощей. Письма как письма.
К моим родителям захаживали их друзья и знакомые, их бывшие сотрудники, а тут стали посещать их и мои школьные товарищи, все в городе знали о моём отъезде, люди интересовались — "что слышно?", "как он там?", и мама читала гостям мои письма. По городу поползли слухи…
И был ВИЗИТ…
Товарищи визитёры… предъявили свои служебные удостоверения (так положено!), сели, одновременно взглянули на шкалу "Спидолы", "Слушаете?" — "Слушаем…" — "М-да!.."
— У нас к вам просьба, Евгения Ильинична. Мы знаем, что вы переписываетесь с сыном, это же так естественно, так понятно, вы родители, он ваш сын, притом, единственный, это так понятно, так естественно, мы ведь тоже люди, мы понимаем и сочувствуем — так сказать, отцы и дети… Переписка — дело личное, даже интимное, а посторонние люди не всегда правильно понимают, не всегда адекватно реагируют. Не думайте, что все, кто к вам приходит, это ваши друзья и друзья вашего сына. Есть и завистники, и злопыхатели. Не стоит вам до такой уж степени раскрывать душу, делиться со всеми. Постарайтесь, пожалуйста, никому письма вашего сына не читать, это вам же на пользу.
— Подумайте сами, — обратилась мама к чекистскому благоразумию. — Как я могу не показывать письма? Приходят наши друзья, приходят его школьные товарищи, интересуются, спрашивают. Не могу же я сказать им, что органы запретили мне… — Что вы, что вы, вы нас не так поняли. Мы ничего вам не запрещаем, мы только советуем — ради вашей же пользы. А запрещать! — что вы, что вы, как же можно — запрещать, мы только из ваших же интересов, никому, пожалуйста, не вздумайте говорить, что мы запрещаем, и вообще — о наших встречах лучше ни с кем не делиться, мало ли что могут люди о вас же подумать! Вот только письма, лучше всё-таки их не показывать, не давать никому читать, нехорошо это — давать читать личные письма, неэтично как-то…
— Это вы не мне, это вы ИМ скажите, чтобы не приходили и не интересовались. А я — что, меня спрашивают, я отвечаю, меня просят, я читаю. Разве не так?
— Так-то оно так, но всё-таки…
И был, был ещё ВИЗИТ…
— Нехорошо как-то получается, уважаемая Евгения Ильинична. Вы сына растили-растили, воспитывали-воспитывали, а он — здрасьте-пожалте, поднялся, сделал папе с мамой ручкой и отчалил к дальним берегам, за лучшей жизнью поехал, к тюльпанчикам-апельсинчикам, за четырёхкомнатной квартирой, к завтраку ему свежий творожок подайте, к обеду курочку, на ужин горяченькие оладушки с вареньем и со сметанкой, а о старых больных родителях пусть заботится государство, которое он же и охаивает на каждом углу. О вас-то он подумал? Вы ему жизнь отдали, а он оттуда над вами изгаляется, достатком своим кичится.
— Почему же! — возразила мама. — Мы с мужем пенсию нашу собственным трудом заработали. А сын ради своих детей уехал, мы уж тут как-нибудь… сколько нам осталось…
— Вот именно, "как-нибудь"! Даже проститься с папой-мамой по-людски не мог, поднялся и — будьте мне здоровы!
— Неправда! — возмутилась мама. — Он приехал, побыл у нас, поплакали вместе… А как же иначе!
— Мы посоветовались с товарищами, обсудили: надо бы вам жить с вашим сыном вместе, с внуками вашими рядом. Нехорошо — вдали-то. Мы решили, что вы должны уехать к вашему сыну в государство Израиль на постоянное место жительства.
Мама на миг лишилась дара речи. А из-за занавески, за которой лежал отец, впервые за многие месяцы раздалось прерывистое, но вполне различимое мычание: отец, неподвижно лежавший и не реагировавший на внешние раздражители, вдруг — как мог — выразил своё отношение к идее непрошенных гостей.
— Как же так… — Мама не знала, как отнестись ко всему услышанному. — Мой муж тяжело болен, парализован, мы оба старые беспомощные люди, нам это не осилить. Да у нас и вызова из Израиля нет…
— Вызов из Израиля нам с вами не нужен, — ответил начальник чека, — и вы знаете, и мы знаем, что ваш сын проживает в Израиле. А с отъездом мы вам поможем, не беспокойтесь. За вами придёт карета "скорой помощи", санитары на носилках погрузят вашего мужа и доставят в аэропорт к трапу самолёта. Вас это устроит?
— Как же, как же!.. Мы тут прожили столько лет, у нас кое-какая мебель, одежда, вещи… Не бросать же это просто так…
— Мы обо всём позаботимся, — заверил маму чекист. — Грузовая машина, бригада грузчиков — прямо в аэропорт, к багажному отделению.
Мама была обескуражена и растеряна, папа мычал из-за занавески, а когда гости ушли, он вполне членораздельно позвал:
— Женя!
Мама откинула занавеску и склонилась к отцу. Он плакал.
XVIII
— Встречай, — сказала телефонная трубка маминым голосом.
— Что? — не понял я. — Кого?
— Нас. Мы едем к вам.
— Кто — мы?
— Папа и я.
XIX
Тогда, в начале пятьдесят девятого, вдруг появилась надежда, вернее, первые искорки надежды… После долгого молчания отец вдруг проговорил "алэйн" и — пошёл. Пошёл не сразу, понадобилось время — зима, весна и лето, но — шаг за шагом, слово за словом, сначала только по-еврейски, русский язык совсем выпал из отцовской памяти, но потом вернулся и русский; отец стал ходить по комнате, разговаривать — односложными фразами, надолго задумываясь, заикаясь, иногда руками помогая непослушным губам, потом стал выходить из дома, ему выносили стул, он сидел несколько минут под окном, смотрел вокруг большими ввалившимися глазами и радовался, судорожно смеялся и вдруг уставал, сутулился, взгляд его угасал, он делал над собой усилие и на предложение помочь ему разжимал губы и вылеплял ими одно и то же, такое важное для него слово: "алэйн" — "сам".
Осенью пошли дожди, но отец, уже достаточно окрепнув, продолжал выходить из дома, подставлял лицо дождевым струям, ловил воду ртом и радостно повторял: "Рэгн! Рэгн!" ("Дождь! Дождь!")
Отец ежедневно сжимал каждой рукой маленький мячик, сначала раз-другой, потом до десяти, двадцати, тридцати, ста раз, он уже ходил по городу, мама говорила: "Снег, скользко!" — он смеялся: "Шнэй! С’из… с’из гит — а шнэй! ("Снег! Это… это хорошо — снег!")
Когда я сообщил родителям, что моя свадьба с Верой назначена на шестое февраля, мне было ясно, что они в Свердловск не поедут. Мама даже написала моей будущей тёще письмо: мы старые больные люди, нам не по силам такая поездка, на наш приезд не рассчитывайте. Тёща обиделась, но свадьбу, конечно, отменять не стали. Вдруг — телефонный звонок: встречайте. Мои родители приехали на свадьбу! Они сидели вместе со всеми за столом, мама наклонялась к отцу:
— Хочешь выйти полежать?
Он отмахивался, а потом встал и сказал:
— Я хочу спеть вам еврейскую свадебную песню.
И запел. У отца был приятный домашний баритон, в компаниях он всегда был заводилой и запевалой. Теперь — не хватало дыхания, отец останавливался, пережидал и — продолжал, пока не допел песню до конца.
Плясать он, конечно, не мог, только смотрел, как танцуют другие, и притопывал под столом в такт музыке.
И вдруг:
— Встречай, — сказала телефонная трубка маминым голосом.
— Что? Кого?
"Отец совсем плох, — решил я, — дни его сочтены, мама решила ни на один час не оставаться вдали от нас — после того как…"
— Нас. Мы едем к вам.
— Кто — мы? — на всякий случай спросил я.
— Папа и я, — ответила мама.
XX
Всё произошло, как в сказке. Пришла карета "скорой помощи" с санитарами, отца на носилках вынесли из дома и положили в машину. Мама села рядом. Грузовик с грузчиками подошёл несколькими минутами раньше, вещи погрузили в кузов…
Документы, визы, билеты, багажные квитанции — всё было заранее оформлено, в аэропорту Челябинска проверка багажа и посадка в самолёт прошли без сучка, без задоринки, в самолёте заранее были разобраны два смежных кресла, на их место установили носилки, закрепили, на отца надели привязные ремни… Взлёт!
Оставалось последнее — пересадка в Москве.
В Москве были Володя Слепак, Юлик Кошаровский, он к тому времени уже переехал из Свердловска, москвичи оформили ему фиктивный брак и столичную прописку. Я созвонился с ребятами, и о моих родителях позаботились. С особой благодарностью мама называла имя Радия Райхлина, человека мне незнакомого, но, по всей вероятности, доброго и отзывчивого. Он, надо полагать, в конце концов приехал в Израиль, мне попадалось на глаза его имя в каких-то газетах, но встретиться и пожать ему руку как-то не довелось…
— Твои старики большие молодцы, — сказал по телефону Юлик Кошаровский.
— Спасибо, ребята…
XXI
Мы въехали на полосу, когда к самолёту подъезжал трап.
Я знал: сейчас раскроется дверь, выйдут члены экипажа, за ними начнут спускаться пассажиры, это продлится минут двадцать-тридцать, можно перевести дух, справиться со спазмами в горле, приготовить улыбку, отрепетировать бодрые нотки в голосе. Когда выйдет последний пассажир, я поднимусь на борт, расцелуюсь с мамой, наклонюсь над отцом, потом мы вынесем носилки…
Всё развивалось по сценарию: отворилась дверь, вышел экипаж, две девушки в униформах встали по обе стороны верхней площадки… маленькая заминка… Боже мой!
Боже мой! Опираясь на мамино плечо, подняв страдальчески-счастливые глаза навстречу солнцу, прямой, высокий, стройный, вознесённый трапом под самое небо, передо мной, надо мной, над толпой прибывших на Святую Землю людей стоял — на собственных ногах! — стоял мой отец.
Потом мама рассказывала:
— Я наклонилась к нему, говорю: "Сейчас все выйдут, и мы тебя вынесем, мы уже прилетели, машина ждёт внизу". А он — "алэйн!" Я спрашиваю: " Вус — алэйн? Что — алэйн?" А он повторяет: "алэйн!" — и пытается опереться о мою руку. Тут помогли другие пассажиры, он приподнялся, встал и — пошёл! Сам! Алэйн! Я иду с ним рядом, придерживаю его, а он отталкивает меня: "алэйн!" Идёт, я ему подставляю плечо, и он — идёт!
С той минуты, первой своей минуты на Земле Израиля, и до самой кончины летом 1979 года, в течение шести с половиной лет отец ходил, ездил, побывал в Иерусалиме, коснулся ладонью камней Западной Стены Иерусалимского Храма — Стены Плача, гулял по улицам Беэр-Шевы, встречался с людьми, слушал радио, смотрел телевизионные передачи, бывал на концертах, читал газеты — жил. Врачи объясняют: шок. А для меня — чудо…
Продолжение следует
