Какова она, плата за долголетие?
Белла КЕРДМАН
У каждого этот период жизни проходит по-своему – дело, естественно, индивидуальное. Я о себе. Начало, видимо, в генетике: в роду у нас долгожители, что явно способствовало моему почти беспроблемному существованию до 90. К врачам обращаюсь редко, медицинских статей не читаю. Лекарства – да, принимаю и уколы делаю. Трижды попадала в больницу: с переломами запястий обеих руки и с гипертоническими кризами.
При почти исправной голове сейчас, на пороге 95-летия, угнетает обида. На кого, на что? Не знаю. Помню слова Черчилля – мол, это плата за долголетие. Никому не удается прожить до столь «взрослого», как называют с некоторых пор в Израиле старость, возраста, и уйти без болей. Между прочим, щадящее «уход» вместо безнадежного «смерть» также относительно новый эвфемизм. Один из наших хостельян, мой земляк Костя говорит: «Это мы в гостях, а они, ушедшие, дома». Знаю, что в моем возрасте жаловаться на дискомфорт, на боли – грех. Слава Богу, что я сейчас проживаю в прекрасном хостеле, а не в своей «самостоятельной», как говорят в Одессе, трехкомнатной квартире. И что не получила здесь социальную «амидаровскую».
Но вот перестали слушаться ноги. То и дело боли в сердце, хотя довольно давно поставленный врачами диагноз «мерцательная аритмия» долго считала романтической придумкой – мол, надо же что-то записать в «Истории болезни», коль это медицинское досье положено завести на каждого пациента.
Мой папа говорил: «Как может болеть сердце? Там нечему болеть – это просто мышца». Потом выяснилось, что он перенес инфаркт на ногах. Мы, в семье, поняли, когда: на плече поднял на 3-й этаж в нашу коммуналку холодильник, привезенный из Москвы. Оставшись сиротой после петлюровского погрома в подростковом возрасте, он много и тяжело работал всю жизнь. Один содержал семью: меня с сестрой и маму, которая до войны не работала. Он был умным и скептичным человеком. Газету «Правда» покупал ежедневно: он умел ее читать между строк. Особенно его там забавлял частый штамп: «как известно…». Кому известно, почему известно? Перед нами, детьми, родители со своими друзьями обо всем говорили открыто, никогда не предупреждая, что во дворе этого повторять не следует. Впрочем, в нашем одесском дворе дети не обсуждали такие вещи, хотя все мы знали, у кого маму или папу, а то и обоих родителей «забрали».
Мой папа, специалист по профилям металла, ушел с завода на пенсию, как только подошел официальный срок: чтобы навестить в уже существующем Израиле сестричку, младшего ребенка из большой погибшей в 1918 году в погроме еврейской семьи. Ее, в ту пору двухмесячную, пырнул казак ножом в животик, но девочка выжила, благодаря тугому свивальнику. Ее удочерила родная тетка и увезла в Палестину. В 16 лет девочке-сироте рассказали правду о семье и сообщили, что в Одессе живет ее родной брат. Впрочем, о Ривке я уже писала в газете.
Ко времени папиного визита она тоже стала пенсионеркой. И прислала ему визу. Но в Одессе оформить разрешение на выезд отказались. Пришлось ехать в Москву. Там «вошли в положение». Сев в нашем порту на теплоход рейсом на Хайфу, отец отправился на два месяца заграницу, впервые в жизни. И… угодил как раз в Шестидневную войну. Как мы, дома, переживали, сейчас уже можно пером описать, даже с юмором.
Вот мой личный эпизод тех дней. Обком комсомола формирует группу солистов для участия в международном певческом конкурсе в Варшаве. Меня, зав. отделом вузов и школ молодежной газеты, включают для освещения этого события. Однако в обкоме партии проявили бдительность: сообщили молодым товарищам, в каком жутком месте находится в данный момент мой отец. Официально же передо мной извинились – мол, участие журналистов не предусмотрено. Но комсомольская начальница по-свойски шепнула правду. И тут… в республиканской конторе Союза журналистов появилась «горящая» путевка в наш международный профессиональный дом отдыха на Балатоне. Дефицитнейшая. И ее выделяют мне. Причем, пересылают сразу в обком комсомола, чтобы быстрее оформили в партийной инстанции. И там, уже в другом отделе, бдительность не проявили: товарищ подмахнул нужную бумагу, и я отправилась в Венгрию. Уже тогда, значит, в Совке правая рука не знала, что делает левая.
Папа, вернувшись, продолжил служить своему заводу сельхозмашиностроения – внештатно, и мы, обе дочери, оставались на своих рабочих местах. Он не произносил популярную тогда среди евреев фразу: «Надо ехать». Как я поняла, во-первых, не желая обременять собой, пенсионером, бедную страну. Во-вторых, мы с сестрой, как он сказал Ривке (это я уже от нее узнала), здесь не нужны: старшая, то есть, я – профессионал ненавистной ему брехливой прессы, младшая – специалист по измерительным приборам, которые в Израиле неизвестно когда появятся. На вопрос интересующихся евреев, «как там?», отвечал однозначно: «Как везде – есть бедные, есть богатые». Видимо, с него взяли подписку.
Короче, никто из нашей семьи менять ПМЖ не собирался. Я по-прежнему много работала. Больше меня по Одесской области (между прочим, самой большой в Украине) никто не ездил. Честно сказать, мне это было по-настоящему интересно. В то время журналиста мало где уже принимали всерьез: в Совке стали понимать, что мы придерживаемся дозволенного. Но у меня были наработаны доверительные связи в среде ученых и специалистов сельскохозяйственной отрасли, так что недозволенную информацию могла добывать и пробивать к публикации.
Но вот заболели родители. На меня, кроме ухода за ними, свалилась вся работа по дому. А тут Ривка решила познакомиться с нами и прислала приглашение сестре, а затем и мне. Мы съездили в Израиль. Она – в 89-м, я — в 90-м. Понравилось. Но об исходе не думали. Вернулись в Одессу, к привычной своей жизни. И вдруг вслед за своей подругой переметнулись в Еврейскую страну дочь и зять сестры с 8-летним сыном и поселились в кибуце, где живут и работают по сей день. Спустя год уехали туда же сестра с мужем. Оставшись одна, покинула Одессу и я – в 1994 году, в пенсионном возрасте. Меня уже не «прорабатывали» на собрании, а достойно проводили из кабинета редактора. Квартиру я приватизировала и продала.
Однако же я – о дожитии. Оно пришлось на 28-й год ПМЖ в Израиле. При ясной почти голове, как сказано выше, при щадящей уже профессиональной нагрузке – 1 статья в месяц. Но при ограниченной возможности самообслуживания. Проявляя беспечность к предстоящему «времени дожития», я не завела закрытого счета в банке, в «чулок» ничего не сложила. Как быть теперь, переселяться в «Дом отцов», как буквально переводится с иврита «Бейт авот»?
Моя племянница – кибуцница Рита, человек искренний и бескорыстный, решительно сказала: «Это не для тебя! Там будет второй человек в комнате, неизвестно кто. Там у тебя не будет компьютера – не сможешь работать. И как тебе тамошняя еда, нельзя знать». Сев со мной рядышком, она просчитала мои доходы-расходы и пришла к выводу: продержимся с помощью нанятых частным путем метаплот. А вообще-то в твоем возрасте при твоем сейчас состоянии здоровья тебе, вероятно, положена добавка часов обслуги от «Битуах леуми». Займемся проверкой».
Зять моей приятельницы, главный врач-радиолог крупного медицинского подразделения, шутит: мол, счастлив тот, у кого срок дожития совпал с «альцгеймером». Такой человек себе существует в состоянии огурца, ни приближения ухода, ни его неизбежности не осознавая. А сохранная голова, которую все мы считаем великим благом, непременно доставляет страдания.
Да, могу уже подтвердить! Пережила несколько микроинсультов. Вдруг пропавшая речь восстанавливалась, но страх остался: в очередном кроссворде вспоминаются не все слова. Недавно два дня не могла вспомнить «кентавра»! При больших перепадах давления первым делом проверяю речь. Зеленую кнопку службы «Натали», бесплатной «скорой», не нажимаю: имею опыт – могут продержать в приемном покое больницы в ожидании места в палате до трех ночи. И Рита будет сидеть рядом, не уйдет, пока меня не пристроит. А ей утром на работу. Иногда оставляют в покое на ночь. Она уезжает домой, а я до утра мучаюсь при полном свете, при чьих-то стонах, а утром могут, измерив давление и дав ту же таблетку, что у меня есть, отправить домой. И придется ждать санитара, который свез бы в кресле к выходу из больницы, а там диспетчер поможет вызвать такси, и ты поедешь к себе в хостель. Выспаться хотя бы. Вот почему я стараюсь теперь справляться сама.
Сегодня по возрасту я среди населения хостеля третья. Но справляюсь с физической нагрузкой хуже мужчины, который старше меня примерно на год и 99-летней женщины. Он по утрам и вечерам ходит по территории нашего дома, только недавно стал опираться на палку. А она вышагивает немеряные расстояния в ночном безлюдье; абсолютно потеряла слух, но принципиально не пользуется аппаратом для его усиления, высокомерно предпочитая, чтобы каждый стремился до нее докричаться и внять ее ответу. Правда, ни тот ни другая интернетом не владеет.
Наверное, я ленива. Я не делаю рекомендуемых интернетом упражнений «для укрепления организма». Возможно, слишком рациональна: рекламное обещание диеты, убирающей диабет за одну неделю, даже не открываю. Стала труслива, что ли: любое нарушение распорядка в доме, пустяковая поломка вызывает во мне панический дискомфорт, даже страх, часто бессонницу.
Мне уже мало кто и мало что интересно. Я по-прежнему встаю в 7.15 утра, прослушав перед тем по радио последние известия, а в 8, минута в минуту, придет моя метапелет, она же – главная, а часто и единственная, моя собеседница на текущий день. На удачу, с ней можно говорить на равных: у нее питерское высшее образование и воспитание интеллигентной семьи. Она всегда одета не нарядно и не убого, есть у меня для этого точное слово: уместно. Быстро ходит по нашему поселку пешком, держится ровно и выглядит много моложе своего пенсионного уже возраста. Не скажешь, что она родила трех детей и теперь несет серьезную бытовую нагрузку. Мне все хочется задать ей вопрос: «Вам еще интересно жить»? Или так спросить: «Что вам сейчас интересно»?
Для меня возраст дожития все чаще главным предъявляет примитивное пожелание: чтобы не болело! Я знаю, что боли – одно из непременных условий «взрослости», то есть, банальной старости. А я к боли нетерпима. И никогда не старалась выглядеть моложе, если для этого требовалось хоть малейшее болевое усилие. Как только ортопед сказал, что можно заказать палку, я тут же отправилась в специальный магазин и его совет выполнила. Эту палку то и дело забывала и теряла, особенно когда попадала заграницу – довольно исправно, ходила без нее. Но с ней все же было легче. И я за ней всегда возвращалась.
Сейчас не делаю шага без алихона. Просто уже не могу. У меня их два – один для улицы, второй для дома. «Улица» — громко сказано: это дойти по своему третьему этажу до лифта, съехать в холл и, толкнув дверь дома, пройти 5-6 шагов до ближайшей скамьи. Там посидеть часок, если погода позволяет. А если выдержат ноги, обойти небольшую клумбу раз-другой.
Серьезное испытание: сижу перед раскрытыми дверцами шкафа, четырехдверного, почти во всю двухметровую стену, и высотой под потолок. Мы с метапелет перекладываем вещи – достаем зимние, а летние складываем в чемоданы, которые она потом ставит на самые верхние полки. (На днях прочитала в интернете «хохму»: мол, похолодало, израильтянам пора доставать зимние сандалии, зимние майки и шорты). Я впервые решаю грустную задачу: у меня много вещей, в том числе совсем новых, неодёванных, которые мне, не выходящей из дома, надеть уже не придется – некуда. Мой гардероб подлежит прореживанию до минимума.
И вот, метапелет держит передо мной на плечиках блузку, и я должна сказать, оставляем или убираем. Решать надо быстро, я не могу ее долго занимать этой работой, в доме немало других дел. Наконец, шкаф почти пуст. Один чемодан, куда складывала обычно одежду, освобожден. Второй и сумка едва заполнены. Поплакать бы, но не умею.
Одеваться я любила всегда. И, как выражались в Одессе, «понимала на вещи». Мой путь из дома в редакцию одно время лежал через центр, так что, возвращаясь с работы, я могла посетить три комиссионных магазина, что и делала. Продавщицы меня знали, позволяли зайти за прилавок, просмотреть товар. Если что-то хотела купить, но не хватало денег, откладывали до завтра. Если находила нечто для приятельниц или сотрудниц, тоже просила отложить, и подсказывала женщине – мол, сходи и посмотри.
Были походы на знаменитый одесский Толчок, о котором знала вся страна, каждый турист или курортник непременно знакомился с этой достопримечательностью. Там был целый городок с палатками и прилавками, даже улицы уже были проложены и получили названия. Это место называлось также «7-й километр» — по расстоянию от черты города (или территории пригородного колхоза, на которой она размещалась?). Много лет председателем того колхоза был Виля Добрянский, мой многолетний знакомый – со времени, когда я заведовала отделом учащейся молодежи, а он был студентом сельхозинститута. Однажды у меня на Толкучке из кармана вытащили деньги. Виля как раз туда заехал, и я ему пожаловалась. Он кого-то куда-то послал, к нему подвели цыгана, тот нырнул в толпу, и вскоре вернулся с моим – именно моим! – кошельком.
Импортный дефицит в Одессу доставляли моряки загранплавания, «челноки», освоившие регулярные рейсы в Турцию, которая, кто помнит, одела все мужское население Советов в добротные дешевые свитера из какого-то эрзаца. Турецкий челночный бизнес, пролегавший через наш порт, первыми освоили поляки. Одна молодая женщина из Варшавы, знакомая моей приятельницы, за счет этого бизнеса купила две квартиры – себе и матери! Был еще «посылочный» импорт, из западных стран, где у кое-кого из одесситов нашлись родственники, что в послесталинские годы можно было не скрывать. Но такие вещи на толкучку не попадали – их приносила в дома доверенные спекулянтки. У меня такая была.
Эк, куда меня занесло! И это я еще сократила «занос». Сейчас прочитала в почте и-мейл «полезный совет»: если чувствуешь себя усталой, не перегружай голову. Это как? Вы умеете приказать себе не мыслить и такой приказ выполнить? Вот сбросить такой совет я могу, что и делаю.
В интернете сообщили об одной импортной знаменитости, которую я не знаю: спасаясь от сильных неизлечимых болей, она выхлопотала эвтаназию. Наша религия это запрещает, считая великим грехом, но медицина в редчайших случаях и у нас применяет. И я подумала: если бы передо мной была кнопочка, нажав на которую можно просто выключить себя из существования, я могла бы в какой-то момент… Не знаю. Ни один человек не может (и не должен!) такого о себе знать.
Тут мне вспомнился знакомый ребенок, родившийся здесь внук зоотехника одесского ипподрома. Дедушка, с которым они обожали друг друга, с дошкольного возраста водил мальчика в секцию спортивной гимнастики. Для низкорослого щуплого ребенка это была очень серьезная нагрузка. Но он ее не просто выдержал – он многократно занимал первые места в соревнованиях малолеток. Статью о нем я назвала «Золотое дитя «Маккаби».
Мальчик с рождения пользовался ивритом, а в семье говорили по-русски, и он его понимал. Но чтобы произнести русскую фразу, ему нужно было сначала сложить ее в уме, для чего требовалась пауза. И вот, семью постигло большое горе: умер самый старший, дедушка. И самый младший, утешая бабушку сложил гениальную, я считаю, русскую фразу: «Не плачь. Никакой человек не умеет жить всегда».
[nn]
