Часы на улице Карла Маркса, остановившиеся в момент первого толчка. Фото с сайта fergananews.com
На днях мы опубликовали отрывки из повести "Кашгарка" ташкентского литератора Владислава Поплавского (1942-2006). Предлагаем вниманию читателей продолжение этой публикации, рассказывающей о разрушенном землетрясением 1966 года легендарном районе, который из-за обилия проживавших в нем евреев в неофициальной топонимике Ташкента нередко называли "Хаимштрассе"
Владислав ПОПЛАВСКИЙ
СЛЕПОЙ БОКСЕР
Кашгарские старухи знали все про всех. Но когда представители власти в погонах и с красными шнурами по кителю к ним обращались, они божились, клялись покойными родителями, здоровьем детей и даже внуков, что никого не видели, не слышали, а потому ничего не знают.
Матвей Мах (он же известный на Кашгарке как Мотя, а также как Моня Швах по кличке Чемпион), говаривавший порой в сердцах: "Тяжела ты, шапка Мони Маха!", ведал все про старух, а потому сторонился их всезнайства. До самого апрельского землетрясения шестьдесят шестого года отворачивались они, завидев Моню, бормоча себе под нос: "Сволочь, слепой боксер!". И была тому причина, был резон…
Финская, а перед нею Халхин-Гол, обошли каким-то образом Кашгарку. Зато гужом с нее поперли добровольцы, как только прозвучало: "Вставай, страна огромная!". Пошли все, кому дорога была Родина. Многие сложили головы под Москвой, Сталинградом, Курском…
А что же Моня?! Он как-то вдруг ослеп. Потом, ближе к 1943-му, прозрел на один глаз, а на оба – аккурат 9 мая 1945-го.
Дело в том, что Моня Мах обладал талантом, который надо было беречь всей страной: и как боксер и, естественно, как кашгарский хулиган, Моня без промаха умел, как он говаривал, "вдарить кой-кому по си бемолю". И, как уже говорилось, в 1941-м – с остаточным зрением, в 1943-м – прозрев на один глаз, а позже – окончательно.
Общения с незрячим кашгарским попрошайкой по кличке Анти-Дюринг Швах избегал, но присматривался со стороны к его манерам, учился натыкаться на предметы и людей, мешающих свободному передвижению в пространстве. Для полного ажура Моня трудоустроился на комбинат, принадлежавший обществу слепых, где, кстати, числился и Анти-Дюринг. Там они в холостое от основной "деятельности" время плели циновки для государства. Это была, конечно, "крыша", хотя Моня всю войну, будучи освобожденным от воинской повинности, совершенно бескорыстно готовил для нужд фронта молодежь, которой тоже "ндравилось вдарить кой-кому по си бемолю".
Читайте в тему:
С фронта на имя Мони не раз приходили благодарственные письма от командования частей, где при войсковой разведке лихо "работали" воспитанные Махом лазутчики, добытчики "языков", асы десанта всех видов. А Моня в далеком от фронтов Ташкенте до полной победы над врагом с боксерскими перчатками через плечо, белой тростью в руке, нацепивши черные очки на переносицу, каждый день топал в клуб. Тем временем пришли "похоронки" на Милю Гольдмана, Севу Котлярского, Яшу Зудельмана, Веню Немировского, которых Моня учил боксу.
Прошло много лет. Он ушел из жизни глубоким стариком, но и сейчас еще, когда встречаешь кого-то из кашгарских, в разговоре память о слепом боксере всплывает обязательно.
Я обязательно рассказываю, как однажды спросил у известного всей Кашгарке посыльного из народного суда Октябрьского района Мойши: "Скажи, старик, почему так странно называется наша улица – Чемпион?"
И Мойша рассказал мне историю Мони Маха по кличке Чемпион…
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
"ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА"
Однажды так получилось, что в моем кармане звенело мелочью что-то около десяти рублей. К четырем дня я решил «пронырнуть» бесплатно в цирк, а если уж не получится, то заплатить за входной билет. И тут навстречу – посыльный из народного суда Мойша, весь из себя деловой, со скоросшивателем в левой руке. Он торчал возле пожарки, искал "свободные уши" – на его жаргоне это означало "хочу открыть душу".
На любой вопрос, о чем бы вы не повели с ним речь, старый еврей всегда отвечал одинаково: "через два года".
– Мойша, – спросил я его наугад, – когда жара спадет?
– Через два года, – не изменив себе, ответил Мойша.
– А я думаю, что раньше…
– Раньше никак. Времена нынче такие… Ты знаешь, я вчера на свои жалкие копейки купил стакан вина, выпил, сел на скверике под самый солнцепек. И что думаешь? Высидел как курица на яйцах битых два часа – не развезло… И это нашим ташкентским летом!
– Мойша, так, может, не наше лето виновато, а просто мало вина взял? Или оно было разбавлено?
– Как?! – вскричал в ужасе Мойша. – Неужели и наши совьетские продавцы запродались этим заокеанским мерзавцам? Слушай сюда, мальчик: у тебя есть деньги на сейчас? Я пройду, проверю их. Если и сегодня меня не возьмет с того стакана, я тогда сам с себя смеяться буду.
– Деньги есть, – сказал ему я, – а когда отдашь?
– Через два года…
– Нет, не пойдет. Только завтра, на этом же месте, в то же время. Я, Мойша, собрался в цирк…
– Так идем, я тебя сведу сейчас, у меня там родственник на контроле. И будем считать, что я с тобой расплевался! Ну а деньги, юноша, припрячу за носок – так надежнее…
АБРАМ ПОРТНОЙ
Фамилия его – Портной – отнюдь не обманывала: хотя пошел он по стопам соседа-парикмахера: Абрам Моисеевич действительно происходил из рода мастеров по пошиву брюк и свиток. Абрам стал виртуозом в своем цирюльном деле, и вот-таки теперь у него свое заведение. Из десяти учеников он оставлял в своей цирюльне только одного, и родители этого молодого человека были на седьмом небе: счастливчик, как ему повезло! И в доме начинался праздник: поприще Абрама Моисеевича обретало живую плоть, это было как продолжение рода.
Откликаясь на предложение опрокинуть по этому поводу рюмочку-другую в семье новоиспеченного цирюльника, Портной надевал хорошо накрахмаленную манишку, жилет мышиного цвета, приторачивал пышный галстук-бабочку. Все это – при безукоризненно отглаженном черном костюме, широкополой черной же шляпе, что вызывало неописуемый восторг Кашгарки. Особенно – у женщин. Они были без ума от Абрама Портного, и он слыл весьма галантным кавалером, хотя любил одну только Цилю Вейс. Но Циля была тверда как скала. И лишь в крайних случаях позволяла себе зайти в заведение Портного, чтобы встретить очередной какой-нибудь праздник – будь он "совьетский" или еврейский, – обязательной шестимесячной завивкой.
Хотите – верьте, хотите – нет, но ни один из учеников мастера не изменил раз и навсегда избранной профессии. Такое завораживающее действие оказывал Абрам на окружающих.
И только Циля оставалась непреклонной. Когда она сравнивали опасность профессии Абрама Портного с коварством и непредсказуемостью женщин, тот соглашался: да, параллель можно провести. Подтверждал: парикмахер – профессия очень опасная. И пускался в пространные рассуждения:
– Скажем, я стригу молодого человека. Мелкие волоски вместе с воздухом проникают мне в легкие, и я умираю каждый день. Вас же десятки, сотни, тысячи! И все за мою одну такую короткую-таки жизнь! А что я получаю? Мизер! Так еще придет участковый – обслужи его бесплатно, фининспектора – бесплатно, не дай Бог кого-нибудь из следственного управления – то же самое…
И Абрам Моисеевич со вздохом продолжал:
– А теперьче зовсим прийдется бросить дело: жизнь наводнили электробритвы. Хоть вешайся! А шо делают родители – адиёты? Они стригут своих детей так, что вместо прически на голове проходят грядки. Это не голова, а Вавилонская башня. Так ви и сажайте на этих грядках да в той самой башне капусту!
Чем больше Абрам Моисеевич терял клиентов, тем чаще брался за скрипку. И плыл тогда над Кашгаркой Мендельсон. Он подолгу звучал в тщетной попытке тронуть сердце бессердечной Цили, единственной радости старого брадобрея…
