Как в eвpeйском местечке родился потомок солнца русской поэзии
Марат БАСКИН, Нью-Йорк
Из цикла "Легенды и были Краснополья"
Когда дочка провизора Хаима Розенблюма Хава-Дора родила черного, как сажа в печке Златы-Ривы, ребенка, всё Краснополье стало на голову. И, конечно, первым стал на голову муж Дорочки единственный в Краснополье инженер с высшим образованием Абрам Кац. Когда акушерка сообщила ему эту новость, он стал белым, как первый снег, прислонился к стене и, несмотря на своё высшее образование, сказал по-еврейски:
— О, Готуню!
— Не волнуетесь, — начала успокаивать его акушерка, — у вас родился здоровый мальчик. А то, что он черненький, то в жизни бывает всякое! Со мной в училище училась девочка, так она родила желтого ребенка! У него была желтуха.
— Вейзмир! — почему-то опять по-еврейски простонал Абрам Кац и начал медленно сползать на пол, теряя сознание.
Акушерка подхватила его и, усадив на единственный в приемном покое стул, ободряюще сказала:
— У нас в стране интернационализм, и все равны, независимо от цвета кожи! Вы согласны?
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
— Согласен, — обреченно согласился Абрам Кац.
— Вот и хорошо, — обрадовалась акушерка, — значит, вы поняли, что переживать не надо. Вы можете быть спокойны за судьбу вашего ребенка.
— Я спокоен, — сказал Абрам Кац и попросил проводить его до дома, ибо "от радости ноги меня совсем не слушаются", — как объяснил он акушерке свою просьбу.
В тот же день вечером мужчины собрались у реб Зусла. Дедушка взял и меня с собой, хотя бабушка сказала, что сегодня у реб Зусла будут разговоры не для детских ушей.
— Ребенку уже тринадцать лет, — спокойно возразил ей дедушка, — в хорошие времена, у него уже была бы бар-мицва, он по-еврейским законом взрослый человек.
Реб Зусла краснопольские евреи считали своим ребе ввиду отсутствия после семнадцатого года в Краснополье настоящего раввина и синагоги, и к нему в дом ходили, ви ин а шул (в данном случае — как в синагогу — идиш). Реб Зусл всю жизнь был портным, Тору читал когда-то в детстве, когда ходил в хедер, с того времени помнил лишь одну застольную молитву, но имел еврейский календарь, который ему каждый год присылал сын из Риги. И посему считался знатоком в еврейских делах.
— Да-а, — задумчиво сказал он, выслушав грустный рассказ Хаима Розенблюма, — с одной стороны здесь все ясно, как божий день, а с другой стороны, здесь все темно, как божьей ночью…
— Ребе, — сказал Розенблюм, — вы же знаете мою Дорочку с пеленок. Она с Краснополья уезжала всего на два дня, когда ей было всего пять лет: мы ездили в Кричев к окулисту. И все.
— Да, — подтвердил Зусл и добавил, — я сам могу поручиться за вашу Дору, что в этом деле она не виновата!
— Тогда в чем вопрос? — спросил парикмахер Файва. — Если она не виновата, то перейдем к следующему вопросу: почему реб Натан принципиально стрижется у Лейзера, а не у меня, хотя у нас с Лейзером договоренность: все в порядке очереди!
— Да, — опять сказал Зусл, — я с реб Файвом согласен, мы можем перейти к другому вопросу.
— Как?! — закричал Розенблюм. — Какой другой вопрос?! Сегодня у нас в Краснополье может быть только один вопрос: что мне сказать моему зятю?
— Если Дорочка не виновата, значит виноват сам Абрам, — заметил Натан и добавил: — Если Дорочку мы все знаем, она выросла у нас на глазах, то этого мы не можем сказать про Абрама, он приехал в Краснополье неизвестно откуда и неизвестно зачем.
— Что вы говорите?! — бросился в защиту зятя Розенблюм. — Абраша приехал в Краснополье как молодой специалист. Он окончил институт в Ленинграде. А сам он родом из Могилева.
— Я знаю, что это за штетл Могилев, — вставил своё слово Лейзер. — Там всякого сброда, как крапивы в огороде!
— Не говорите так, — возмутился мой дедушка Анча, слывший в Краснополье книжником: до революции его папа держал книжную лавку, и дедушка мой перечитал все книги, которые были в ней. — В Могилеве не больше сорняков, чем в любом другом месте. Кстати, там останавливался Пушкин, — как мне после сказал дедушка, о Пушкине он вспомнил случайно, в Могилёве хватало и других знаменитостей, но, вспомнив, дедушка ещё кое-что вспомнил и задумчиво добавил, — а дедушка Пушкина был Ганнибал, арап Петра Великого.
— И что вы этим хотите сказать? — спросил Мойша Добкин.
— Я хочу сказать, что арап был чёрным, — сказал дедушка.
— М-да, — задумался реб Зусл, — как я вас понимаю, реб Анча, арап был чёрным и потому внук Розенблюма тоже черный?
— Потому, — кивнул дедушка и, настороженно посмотрев на меня, добавил, — во времена Пушкина в Могилеве было кое-что не так, как сейчас: я не говорю, что лучше, но и не говорю, что хуже, упаси меня Бог! Я говорю просто, что было не так. И в этом не так реб Вуля Шлом держал маленькую ресторацию с хорошей русской водочкой и хорошими еврейскими котлетами. И я думаю, что Александр Сергеевич остановился там покушать котлетку. И влюбился в Вулину тохтэрку Сарру-Бетю, которая была сочная как вулина котлетка, — дедушка опять посмотрел на меня и продолжил. — И пошло, и поехало…
— Что поехало? — спросил Розенблюм, озадаченно поглядев на дедушку.
— Пушкин поехал, — хмыкнул дедушка. — Был ей верен две недели, в третью изменил…
— А Сарра-Бетя? — спросил Розенблюм.
— Бетя осталась, — сказал дедушка и добавил. — Её выдали замуж за реб Хаима Каца из Пропойска.
— И что вы этим хотели сказать? — не понял Зусл.
— Я хочу сказать, — опять хмыкнул дедушка, — что у Сарры Бетти родился Нотэ. А потом Нотэ женился на Риве-Хасе. А у Ривы-Хаси родился Шлоймэ. А Шлойма тоже не остался сам. Женился на хорошей мэйдалэ. И у них тоже пошли дети… Как сказано в Торе, плодитесь и размножайтесь… И, в конце концов, пришел на свет Абрам Кац, ваш зять, реб Розенблюм!
— И что вы этим хотите сказать? — повторил вопрос Зусла Розенблюм.
— Что вы должны радоваться! — сказал дедушка.
— Почему? — удивленно спросил Розенблюм.
— Потому, что ваш внук — прапраправнук Пушкина, — торжественно сказал дедушка.
— Но он же черный?!- растерянно сказал Розенблюм.
— Вы провизор и в медицине должны понимать лучше меня. Каким ему быть, если его прадедушка Пушкин? — патетически сказал дедушка и добавил. — Жалко, что сюда не пришёл ваш зять, реб Розенблюм. Я боюсь, что всю эту мегилу вы расскажете ему немножко не так. И это будет уже не цимес, а просто вареная морковка.
— Я его звал, но он не мог, — сказал Розенблюм и, оправдываясь, добавил, — он же комсомолец. На ответственной работе. Ему предложили уже вступить в партию. Иначе его не назначат главным инженером.
— А к этому уже есть подход? — спросил Добкин.
— Есть, — кивнул Розенблюм и, обратившись к дедушке, попросил:
— Может, вы Абраше расскажете все это сами? У меня так не получится.
— Хорошо, — согласился дедушка и спросил Розенблюма, — а вы уже дали имя праправнуку Пушкина?
— Еще нет, — сказал Розенблюм, — но хотим по нашей тете Поле и абрашиному дедушке Бэру.
— Так пусть будет жив и здоров новый еврей Пинхус-Борух! — сказал реб Зусл. — Да благословит его Господь и сохранит!
И все сказали:
— Амен!
А потом мы с дедушкой пошли к Розенблюму. Жена Розенблюма тетя Двойра угостила нас блинцами с творогом и яблоками. А потом мы пили чай с вишнёвым вареньем, и дедушка рассказывал семейству Розенблюмов про Пушкина. И Абрам Кац попросил дедушку потом рассказать всю эту историю Дорочке.
— Лучше, если вы сами, — сказал дедушка. — Это ведь не моя семейная тайна, а ваша.
И Абраша согласился. С именем Пинхус-Борух он тоже согласился, но сказал, что в метриках надо записать по-русски — Петр-Борис. Иначе в райкоме могут посмотреть на это плохо.
Вернулись мы с дедушкой домой за полночь. Бабушка ждала нас.
— Ну, — спросила она, — на чем вы договорились?
— На том, что Пиня Кац не Кац, а Пушкин! — выпалил я новости, опережая дедушкин рассказ.
— Какой Пушкин?! Какой Пиня? О чем ты говоришь? — не поняла бабушка.
— Пиня — это внук Розенблюма. А Пушкин обыкновенный, из учебника литературы, — пояснил я и уступил право подробного рассказа дедушке.
И дедушка рассказал.
— И долго ты думал, чтобы всё это придумать? — спросила бабушка, выслушав дедушкин рассказ.
— Не долго, — сказал дедушка. — Все само собой придумалась. Вдохновение. Как у Пушкина… Разве плохо? Все довольны и в семье мир!
— Алэ глыклахт (все довольны — идиш), — сказала бабушка, — но откуда у Дорочки черный ребенок!?
— От Пушкина, — сказал дедушка и, подмигнув мне, добавил, — дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…
