С чего началось писательское грехопадение
Лев АЛЬТМАРК
Мною написано немало книг – хороших или плохих, умных или не очень, – не мне судить. Хотя надеяться на мнение читающей публики весьма неблагоразумно по причине того, что читающих становится с каждым годом всё меньше и меньше, а то, что сегодня считается литературой, не всегда, скажем обтекаемо, относится к литературе. Спрос напрямую влияет на качество, и наоборот.
Всё чаще я задумываюсь над вопросом, вроде бы мало относящемся к писательскому ремеслу: что послужило толчком к весьма безрассудному поступку посвятить себя такому малоприбыльному занятию, как писание книжек? Ведь ясно же было с младых ногтей, что лишь единицы становятся успешными и популярными писателями, а мальчику из глухой провинции с неудобоваримой для русской литературы фамилией, да ещё застенчивому и заикающемуся, почти нереально пробиться на первые роли, расталкивая своим немускулистым плечом хорошо накачанных окололитературных жучков, знающих «как?» и не задающих неудобных вопросов. Тем не менее, сомнений в правильности выбора у меня не возникало, хотя жизнь всё чаще подсказывала обратное.
Потому я неожиданно для себя решил копнуть вглубь и попытаться выяснить, что всё-таки заставило меня ступить на эту неблагодарную стезю. С чего началось моё грехопадение.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
И сразу память принялась восстанавливать в воображении моё самое раннее детство.
Нижний Тагил. Сырое раннее утро с мокрыми тяжёлыми хлопьями снега. Точно уже не помню, но мне всего лишь два или три года. Этим ранним утром мама торопливо везёт меня на санках в детские ясли, потому что ей нельзя опаздывать на свой коксохимический комбинат. Папы с нами нет – сразу после освобождения из сталинских лагерей он отправился в Брянск обустраивать для нас с мамой жилище. А пока мы одни, ждём заветного сигнала, чтобы оставить голодный послевоенный эвакуационный Урал и ехать на более сытную картофельную Брянщину к родственникам.
Помню скользкую эстакаду по дороге к яслям, на которую нужно было вскарабкаться маме с санками, и я, вцепившись в хлипкий саночный настил, чувствовал, насколько ей тяжело, но идти своими ногами категорически отказывался. Мог бы, конечно, но на санках быстрее.
И вот в какой-то момент санки скользят по льду и кувыркаются с эстакады вниз. А там ржавые мотки какой-то старой проволоки, на которые я приземляюсь. Даже сам не понимаю, что произошло, но острый конец проволоки неожиданно втыкается мне в лоб. Пока нисколько не больно, только очень страшно. Мама сбегает с эстакады, рыдает и хватает меня на руки, а конец проволоки, плотно засевший во лбу, не отпускает свою добычу…
Почти не помню, что происходило дальше, потому что в ясли в тот день я, естественно, не попал, помню лишь марлевый тампон, который в медпункте беспрерывно прижимают к моему лбу, потом, когда он набухает кровью, его меняют на чистый, и всё…
Дальше достаточно большой провал в памяти, наверное, потому что ничего запоминающегося не происходило. Остались только редкие фотографии насупленного малыша, сидящего на диване с постепенно зарастающей долгие месяцы выпуклой отметиной на лбу.
Не знаю, есть ли какая-то связь между той долго не заживавшей раной и последующими своими проблемами – плохо видящим левым глазом и почти ничего не слышащим левым ухом, заиканием. С этим я прожил почти всю свою жизнь, но глаз худо-бедно в конце концов отремонтировал, с заиканием борюсь до сих пор, а вот до уха пока не добрался…
Долгое время после этого случая меня одолевали по ночам кошмары. Мне казалось, что я лечу в каком-то сыром снежном мареве, заполненном всевозможными вещами, различить которые не успеваю, и отчаянно пытаюсь уклониться от торчащих отовсюду ржавых проволочных концов, а сил всё меньше и меньше. И это у малыша, который даже ещё толком разговаривать не научился… Я просыпался с криками, будил маму, и она потом полночи сидела на моей кроватке, обнимала меня и успокаивала.
Мне очень хотелось рассказать кому-то о своих кошмарных сновидениях, но что я мог? И тут я неожиданно для себя решил по-взрослому: вырасту и непременно расскажу или даже запишу свой рассказ о зимней обледенелой эстакаде, о мотках ржавой проволоки, которая метит попасть тебе в лоб, когда на неё падаешь, о том, какие кошмары снятся потом… Вот только бы не забыть и не упустить деталей. Пускай тому, кто прочтёт написанное, станет так же страшно и больно, как мне, а если такого не случится, значит, я не смог справиться с задуманным…
Не знаю, даже сегодня не знаю, сумел ли я обрисовать так, чтобы были зримы и объёмны чувства и страхи, одолевавшие меня тогда, но я стараюсь – до сих пор стараюсь и не опускаю крылышки. Если опущу, то уже мне никогда не выбраться из этих страшных ржавых мотков проволоки – ржавых мотков памяти, застрявших во лбу, ведь я только сейчас наконец понял – у каждого они свои. У каждого…
