Вы меня понимаете? Монолог старого eвpeя о жизни местечка до и во время погромов
Владимир ТАРТАКОВСКИЙ
Окончание. Начало здесь и здесь
Вечером наша погода стала холод собачий и тоже ветер. Бандиты смотрели на дом ребе Арье-Лейб, но зайти таки боялись. Зато поп уже знал за все, что ночью случилось и что с ним делать: десять раз ходил вокруг дома, в обе стороны, с иконой и пением. Потом объявил, что проклятия на этот дом больше не будет, и теперь он сам печь затопит, чтобы там есть и пить, и тоже спать. И бандиты за ним зашли: раз батюшка не боится, тогда и они. Опять мы им еду носили: водка, кугель – когда сами голодные. Дверь они оставили открытой: проклятия нет, а вдруг дым опять в дом уйдет? Но огонь задувался, и закрыть таки да пришлось. Зато два караульные, всяким случаем, пошли ходить вокруг дома. Но как пошли, так скоро заметили на трубу, что дым не выходит! И уже дверь открылась: в доме полно дыма, как прошлый раз! Батюшка водку пил меньше – не спал, и как дышать стало нечего, дверь открыл. А четыре бандита таки насмерть задохнулись. Утром поп их похоронил, быстренько – на подводу, и в Чернигов. Опять бандиты в трубу искали и опять ничего у нее не увидели. Но самое не может быть: никто нас даже не тронул, и тоже ребе! А тут как раз два мужики пришли из Гусятина и говорили, что Чуйко к ним уже буквально подходит. Так тем же днем бандиты Топора разбежались, а Химеровка наоборот к себе вернулась. Даже для несчастные семьи убитых что-то понемножку собрали. Как вы думаете – от кого? От нищий пролетарий? А кто нашел гусятинские мужики и заплатил им за сказать, что Чуйко близко? Так или не так, а после та страшная ночь погром больше не было, а четыре ведра таки остались пустые! Мужики говорят: пустые ведра – плохая примета. Но для Химеровки – совсем таки нет! Бандиты ушли, а Химеровка осталась.
Осталась побита, буквально без еды и на совсем мало лет… Но все-таки, не еще раз погром.
А вы, наверно, интересуетесь знать – как же там получилось, в доме ребе, каким случаем дым не шел в трубу, а наоборот в дом? Только еще минутка не надо меня спешить, и будете знать за все. Так банда Никиты Топора разбежалась, но кроме два его сына. Эти заняли моего зятя дом, и жили у него, как свой собственный. Дочка и внуки пришли к нам с Цилей, а зять спал у себя на кухне. Днем братья Топоры ехали на разбой, а вечером пили водку. Иногда привозили тоже девок. Тогда и дикие песни орали. Превратили дом Воложинер во что-то между выбросить мусор, и сами понимаете, что.
Так однажды подошел ко мне ребе, спросил за здоровье, за что слышно, и зайти к Воложинер – посмотреть как-нибудь уйти от них братьев Топор.
Не нужно говорить, что Давидик тоже был с ребе. Мой внучек умел молчать за любые вещи, и тоже ненужные для другие уши. Знал он, как толстая книга, а молчал за сразу весь книжный шкаф. Вы где-нибудь видели ребенок девять лет знает, как большой, но тихо молчит каждое слово?! Это был мальчик что-то особенного!… Но за это я уже сказал…
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Так налил нам Ошер чаю и говорит: спасибо Господу за избавил Химеровку от банды. А он, Роза и детки это наказание братья Топор еще долго иметь будут. Не должен же Господь для Воложинер отдельно чудо давать.
Говорит, а сам на ребе смотрит, хочет надежду услышать.
А ребе сказал, что чуда ждать от Господа – это да правильно. А что неправильно, так это – думать, что Господь будет кормить нам кашу из ложки. Он даже может сушить море, но только когда раньше кто-то зайдет туда до воды к самой шее, как залез Давидик в печь, в трубу. А уже тогда – за его золотые руки и за не боялся – Господь таки задушил бандиты и сам Никита Топор. Взял ребе перышко, поднял над печкой и отпустил. Думаете, оно упало и сгорело себе на здоровье? Так нет – оно полетело наверх! Это почему? Потому что, сказал ребе, воздух тоже имеет свой вес. Думаете, воздух – это ничего? А это совсем не ничего, и дым тоже. Он имеет свой вес, и горячий весит меньше холодного. Так он сам идет наверх и несет тоже перышко. Вы могли за такое подумать? Камень – это да вес, рыба – понятно, вода – тоже, но – воздух? Камень холодный весит одинаково как горячий, а воздух – нет! Это как раз тяга – горячий дым сам себе уходит наверх, в трубу. Перед Давидик полез ее чистить, ребе дал ему железная дверца. И он прилепил в трубу глину, а на ней – палку и эта дверца висит. И пока печь не горит, и в трубе темно, так не видно, что она есть. А если печь да горела, так горячий дым шел наверх, и поднимал собой дверца, как перышко. И что тогда? Дверца закрывала трубу, дым держал ее на себе, а сам он идти в трубу уже не мог! А куда же он шел, этот дым? Обратно – в дом, и больше никуда! Так мы тянули время с дровами, чтобы бандиты раньше хорошо напились и спали, и не заметили дым идет в дом и нечего дышать. Вы меня понимаете или сказать это идиш?
Мы же говорили идиш и думали, что братьев Топор в доме нет. Но один таки да был! Вдруг заскочил в кухню Серега Топор, с ножом, и одни подштанники. "Так вот, – орет, – кто батю угробил!" И ударил Давидика – внучек ближе всего к нему стоял. Но для замахнуться, потолок на кухне низкий, и внучек рукой закрылся. Ребе с зятем на Серегу набросились, но он таки успел еще раз Давидика ударить – по той же ручке.
Вы меня понимаете? Или вы не понимаете, что значит еврей набросился на бандита, который если не убивает, то уже спасибо. Мы же всю жизнь боялись только от одно его имя! Хуже урядника! А чтобы поднять руку против погромщика – так это Боже сохрани! Это почти плюнуть в лицо Государю, но не после революции, а до. Мы же тысячу лет знали за все, что хотите, только не спасти себе жизнь, а наоборот подставить свою шею или сгореть в синагоге. Но ребе с зятем таки повалили Серегу Топора и забрали ему нож. А я завязал Давидику руку вся в крови, и весь он тоже, и плачет. А уже потом стала в двери девка Топора – голая и с пистолетом. И как невозможно понимать, она кричит идиш: "Отпускайте его!" Тогда я уже внучка оставил, и прямо и ровно пошел к этой девке. До сейчас не понимаю – но, может быть, вы? – как она знала кричать идиш? Были, конечно, мужики из Гусятина, что знали пару слов, и тоже бабы, но неправильно и только самое простое. А эта – поняла все слова ребе, и успела Топору пересказать! Неужели – идише нешоме[9]?
Кто знает…
Девка держит на меня пистолет и кричит: "Стой!! Не ходи!!" Но я таки иду на нее, на эту девку. Потому что тот, кто боится Бога, то никакого другого уже не боится… Но за это я говорил… Забрал я у девки пистолет – как это не пистолет, а неважно, что. Как если я брал пистолет каждый день. И вдруг Серега Топор столкнул от себя и ребе и зятя, вскочил и бросился прямо в меня. А теперь скажите на минутку: как быстро вы можете думать? Можете глянуть на подводу, узнать, сколько кило рыбы у нее есть, и если продавать поштучно перед субботой, то какую дать цену? Или если бандит схватил вас за здесь и хочет ваши деньги, то что с этим делать?
Так пока Серега Топор шел к мене три шага, я успел подумать навести на него пистолет и таки нажать на крючок в его низу. Правда, Серега все равно упал меня с ног, головой об угол стола, но еще перед это, я таки услышал, как его пистолет стреляет в него свой патрон.
А пока я лежал, девка Топора убежала, и сам он больше не встал – может, из-за крючка пистолета, который я на него нажал. И брата его больше не видели.
И еще долго времени я не мог ни ходить, ни просто стоять.
А зять отвез Давидика в Чернигов и оставил туда в больницу, потому что Розочка должна была рожать, но долго не могла.
После недели ребе Арье-Лейб хотел ехать к Давидику, но как раз старый ребе, Шлойме-Гершль, наконец ушел в свой мир.
И пока его похоронили, сам Арье-Лейб заболел.
Как Роза уже родила, так Ошер скорее поехал за Давидиком. А в Чернигове как раз стреляли, для заявить им Советскую власть. А кто не хотел, стреляли им обратно.
В больнице зажегся пожар, и кто мог, тот быстро разбежался. Ошеру даже казалось, Давидик бежит на другой стороне пожара. Но найти его он не нашел.
После еще пара недель я уже ходил, чтобы не падать, и поехал в Чернигов.
Но еще до поехать, я пошел к ребе Арье-Лейб.
"Не знаю, или ты найдешь мальчика сейчас, – сказал ребе, – но ты не оставишь этот мир, пока таки да его не увидишь – целый и здоровый!"
В Чернигове я спрашивал буквально всех, на разные языки. И, конечно, Давидика не видел.
Почему – конечно? И за что это говорит?
За то, что я его еще да увижу!
Девятнадцать лет жду я Давидика, не знаю, где он, что с его рукой… Даже карточка, что была, Роза взяла в Палестину – они с Ошером получили сертификат. Цилечка умерла – я живу один. Спросите: зачем? Если это жизнь, так можно плюнуть и умереть. А почему – нет? Потому что ребе обещал мне увидеть Давидика. И если мне умереть, значит я не верю его словам. А я им да верю! Даже, если идут слезы… я верю, что Давидик… что я его увижу. Я любил его как жизнь, больше жизни… Но за это я уже сказал… Пара лет после этого, ребе Арье-Лейб тоже пропал, и его семья. И правильно сделал – иначе его бы пропали советские товарищи. Пропасть человека – это же пустяки, это не родить и выкормить. Но я все равно не против Советской власти, я буквально за нее! Так ребе пропал, но его слова не пропали, и пропасть не пропадут, потому что они – здесь, буквально в этой моей голове! Значит, я не уйду в лучший мир, пока не увижу моего Давидика. И я знаю это так, как остались пустые ведра для банды Топора. Если ребе спас Химеровку – значит, ему таки да можно верить! Можете сказать – как же ребе спас Химеровку, раз ее больше нет? Таки да, Химеровки уже почти нет. Хожу по ее месту и не вижу. Химер[10] в земле остался, а от Химеровки – пшик на постном масле. Так ребе спас Химеровку – люди, а не Химеровку – место и дома. Вы меня понимаете?
Но вы мене опять отвлекли.
Таки я был где?
Да – в Чернигове. Я был там, когда туда зашел Петлюра, чтоб стерлось имя злодея и тоже его память. Не буду говорить за весь кошмар и сколько еврейской крови ушло в землю. Для погромы и наша кровь все так привыкли, что другое просто быть не может. Но хуже всего то, что привыкли мы же сами. Вы меня понимаете? В пара лет никто не трогает мы уже видим большую радость, и я должен целовать Советскую власть в ее любое место – лишь бы она видела меня за такой же человек, как тот батрак, которому я учил русские буквы, подозревая его за один из бандитов, кто с Петлюрой пролил нашу кровь в Чернигове, и тоже другие места. Потому что Петлюра – так это был кошмар, хуже Никиты Топора! Они же убивали не для ограбить, а для получить удовольствие. Они пороли животы и кололи глаза, и не хочу говорить, что еще. Я опять думал на свою жизнь, что это напрасная трата времени. Но спасибо Господу – знакомый мужик спрятал мене в погреб, а ночью дал лошадь с телегой, потихоньку уехать в Химеровку. Вдруг появился бандит, остановил мне лошадь, ударил с телеги на снег и наставил ружье – забрать лошадь и телегу, и снимать с меня все что есть, прямо в холод и мороз. Так что вы думаете? Снял я шапку и полушубок, и бросил в него морду свой кошелек. А пока бандит искал поднять его в темноте, я взял из кармана телогрейки пистолет Сереги Топора, немножко его направил и нажал на крючок. Вы меня понимаете?
Потом я вернул себе свои вещи и тоже кошелек и продолжил ехать в Химеровку. А когда…
О, вот электричество вернулось!
У него это всегда – после как пропадает.
Это же не жизнь, которая, как пропала, так можно не искать. Вы меня понимаете?
Так теперь мы уже не помним за Химеровку и только смотрим отрез для шить вам костюм, и ни за что другое больше не говорим. И скажите, чтоб я понял – какой вы хотите цвет и тоже материал? Если бежевый английский твид, то, пожалуйста, посмотрите на здесь, а если светло-серый кашемир с немножко темнее полоской, тогда…
О, мейн Гот, воз из дос? [11]
* * *
Двое выбежали из машины на пустой перрон. Лейтенант кивнул на станционные часы.
– Опоздали, товарищ капитан. Четыре двадцать.
– Вижу, – растерянно произнес капитан.
Вчерашняя неудача висела на нем петлей, и исправить ее можно было только быстрым нахождением пропавшего военкома.
– Зайдем к дежурному по станции, – буркнул он.
Миловидная дежурная сообщила, что с Минского поезда сошли пятеро: две девушки, пожилая пара и мужчина помоложе. Капитан достал и показал ей свое удостоверение, потом – фото военкома.
– Этот?
– Вроде бы похож… – узнала дежурная. – Да, точно – он. Вообще, лицо знакомое, где-то видела… Он, случайно, не артист? Но на фото он – военный, а когда сошел с поезда, был в гражданском костюме, причем, из дорогих. У нас такие не носят. В Минске – другое дело.
– Мы тоже из Минска, – улыбнулся ей лейтенант.
Капитан кивком отозвал его в сторону и угостил папиросой.
– Слишком широко улыбаешься, лейтенант, – процедил он. – А военкому пока везет. Но и мы не промах: точно по следу идем.
– Так с прошлой ночи без отдыха! – не выдержал лейтенант. – Как угорелые мотаемся. Может, пусть он сам домой вернется – тогда и арестуем.
– А если не вернется? Соседи нас видели, слышали, как мы замок ломали. Если знают, куда он поехал, могут предупредить – позвонить, телеграмму послать. Да он и сам, наверно, чувствует. Думаешь, просто так жену с ребенком заграницу переправил? Если арест сорвется, оба вылетим из органов, на солдатский паек, – капитан помолчал и добавил: – Это еще – в лучшем случае.
– Зато вы верно узнали направление, – ободрил лейтенант.
Капитан покачал головой.
– Сдается мне, неспроста военком вдруг из Минска рванул. Как пить дать – исчезнуть хочет. Чувствует, что очередь подошла.
– Как – исчезнуть? Это ж не секретарь ячейки или политрук! Его фотографии во всех газетах были: самый молодой военком округа Красной Армии! Его же любой красноармеец опознает! Может, напрасно мы за ним гонимся?
– А чего, по-твоему, он сюда подался?
– Ну, места глухие.
– Верно мыслишь! И места родные. Хочет военком на дно уйти. Тут и до границы – рукой подать. Раньше здесь еврейская деревня была – Химеровка. Ее с Гусятиным и Кистеневым объединили – сделали городом. Завод построили.
– Так что – военком Воложин – еврей?
– Не вопрос.
– А в газете писали: из рабочих.
– Нет противоречия, лейтенант. Разные понятия. Рабочий – пролетарский класс, еврей – национальность. У нас в наркомате их полно, особенно в руководстве. Так что ты с этим осторожней. Меня сейчас одно интересует: взять военкома живым и в Минск доставить.
– Взять военкома живым… – нетвердо повторил лейтенант.
– А ты не волнуйся, – капитан снова обрел уверенный тон. – Я сначала тоже немного дрейфил. Они и для меня были, как боги. Но только до первого допроса. Или – до второго. А потом, когда он перед тобой на табурете сидит и ловит каждое твое движение, потому что боится удара, или когда умолять начнет, чтоб детей не трогали – тогда и понимаешь, то есть видишь, что он – такой же человек, как и все. То есть, не человек, а классовый враг, продавшийся капитализму и под прикрытием старых заслуг служащий иностранной разведке, подрывающий советский строй. Служба наша непростая, но, как и везде, сперва привыкнуть надо, притереться, в толк войти – тогда и удовольствие получать можно. Все ясно, или еще разжевать?
– Все ясно, жевать не нужно. А где будем военкома искать?
– Есть тут дедок, его ближайший родственник, из оставшихся. Заедем в гараж, заправимся, потом – в отделение, возьмем для надежности двух бойцов. Я им из Минска звонил.
– И сразу из отделения – к деду?
– Зачем же – сразу? Поспим, пообедаем, в носу поковыряем. Вопросы есть?
– Так точно. Что, если у деда окажется пусто?
– Прижмем его, как следует. Но чует мое сердце: там военком. Только действовать нужно осторожно, чтобы не спугнуть птичку. Еще вопросы?
– Так точно. Почему засаду у деда не устроили, если известно было?
– Хороший вопрос, лейтенант. И как любую хорошую вещь, советую держать его при себе. Докурил? Поехали!
Чтобы не спугнуть птичку, капитан, лейтенант и два красноармейца вышли из машины далеко от значившегося в адресе дома. В полной темноте единственным источником света остался фонарик капитана.
Но уличные фонари вдруг зажглись, залив ночь неожиданно ярким светом.
Квартирой деда оказалась надстройка на крыше двухэтажки. Капитан снял сушившуюся во дворе простыню и разрезал ее на полосы. Один красноармеец – худой и высокий – остался внизу. Остальные, обмотав сапоги материей, поднялись по пристроенной железной лестнице и застучали в дверь сапогами и прикладами. Через секунду дверь открылась.
На пороге стоял сгорбленный старик.
– Вы – к мене? – пролепетал он.
Капитан, с пистолетом наготове, отстранил хозяина и радостно улыбнулся сидевшему за столом.
– Товарищ военком! – откозырял он, не пряча пистолет, – Капитан Прищепин. Срочным приказом наркома внутренних дел уполномочен проводить вас на особое совещание в Наркомат. Прошу следовать за мной! Машина будет подана немедленно.
– В Москву? – переспросил военком.
– Так точно! С промежуточной остановкой в Минске.
– А сапоги тряпками обмотали – тоже по приказу наркома?
– Никак нет! Собственная инициатива. Стук сапог по железной лестнице помешал бы сну советских граждан.
– Вы свободны, капитан, – кивнул военком. – Я сам поеду в Москву.
– Никак не возможно. Приказано сопровождать!
– Ясно, – кивнул военком и, вдруг повысив голос, изменил тон: – Капитан, лейтенант и красноармеец – приказываю покинуть помещение и ожидать меня на станции!
Двое последних нерешительно переглянулись.
Но капитан не растерялся. Тоже резко изменив стиль, развязной походкой он приблизился к военкому.
– Я, товарищ, сам с Одессы, – произнес он со специфической интонацией. – С проблемами жизни знаком крупно и близко, так что шутить не намерен. Нарком приказал – так мы и выполняем. Здесь вам – не на Привозе! – добавил он, поигрывая пистолетом.
Военком повернулся к деду.
– С костюмом придется подождать. Извините, получается – я напрасно вас потревожил.
– Да, – растерянно промямлил дед. – Вы же большой человек у Советской власти. Наверно, слишком большой.
Военком снял пиджак, закатил рукав рубашки, отстегнул и протянул старику часы.
– Вот, возьмите на память.
Но, выкатив глаза и судорожно пытаясь вдохнуть, дед смотрел не на часы, а на руку военкома. На ней, ниже локтя, выделялись два глубоких поперечных шрама.
– Военком Воложин! – радостно воскликнул капитан. – Прощайтесь с дедушкой и следуйте с нами!
– Да… Давидик… – прошептал дед.
Военком обнял дрожащие сгорбленные плечи.
По щекам деда текли слезы, его губы шевелились.
– Давидик… я не спрашиваю – как ты был, почему молчал… Твои в Палестине, они за тебя не знают. Но ребе обещал мене… Я остался для увидеть тебя… Так я увидел.
– У меня есть сын, – шепнул ему Воложин. – Он похож на тебя. Он сейчас в Париже.
– А – ты? Что будет тебе?
Воложин промолчал.
– Убегай от них, – шепнул дед. – Их вет гебн ир а бикс.[12]
– Все! – объявил капитан. – Прощание родичей закончено. Товарищ военком, прошу следовать с нами. Да – чуть не забыл! По новым правилам, участники совещания сдают оружие. Прошу!
– У меня его нет.
– Виноват – обязаны убедиться! – капитан кивнул лейтенанту.
Тот приблизился к военкому, с трудом отводя взгляд от коробки марципанов.
Воложин передал ему пиджак, вывернул карманы брюк.
Лейтенант нерешительно ощупал рубашку и пояс.
Капитан распахнул дверь.
– Нет! – сказал дед. – Обождите! Скоро зима, я дам ему телогрейку. Это да можно?
– Да можно, – согласился капитан. – Только – да быстро.
Старик долго возился в шкафу.
Капитан нетерпеливо поигрывал пистолетом.
– Вот! – дед протянул внуку линялую тряпку. – Эту телогрейку я одевал в Чернигов для тебя искать. Помнишь, что там было?
– Да, я помню. Спасибо, дед Моня. Прости меня. Наверно, я не должен был приезжать. Не думал, что это случится сегодня.
Воложин снова обнял деда.
– Все, больше никаких задержек! – крикнул капитан. – Лейтенант – впереди, товарищ военком – за ним!
Четверо, а затем и дед Моня спустились по железной лестнице.
– Смотай тряпки, сбегай, подгони машину, – шепнул капитан лейтенанту, разматывая сапоги, но не спуская глаз с военкома.
– Есть!
– Охраняй военкома бдительно, – капитан кивнул худому красноармейцу. – Гляди внимательно! Ясно?
– Так точно.
Капитан подозвал другого:
– Дуй в отделение, скажи, чтобы дали в Минск телеграмму: "Задание выполнено. Прищепин". Не перепутаешь?
– Никак нет! "Задание выполнено. Прищепин".
– Молодец! Давай бегом! А ты, дедок, топай домой, – продолжил капитан, взглянув на подошедшего деда Моню. – Повидал внука – и катись. Или тоже захотелось на совещание? Могу захватить.
– Вы загрязнились в кровь, – сказал дед Моня.
– Что?!
– Вы буквально в крови. Я могу принесть зеркало.
– Спятил, дед? В какой крови? – капитан, машинально провел рукой по груди.
Военком засмеялся.
– Вы таки в крови, как фараон, – упорно повторял дед Моня. – От вас капает вниз. Это видно по земле. От ступеньки, до здесь. Вы полностью в крови.
– Совсем сдурел, дед? – возмутился капитан. – А ну, быстро гони домой, а то пули на тебя не…
В этот момент грянул выстрел. Капитан вздрогнул, качнулся, но не упал. Худой снял винтовку с предохранителя, но военком уже держал его на прицеле.
– Не двигаться!
Оба смотрели друг на друга, косясь на капитана. Тот, шатаясь, поднял руку с пистолетом. Но в следующий момент дед толкнул его на землю и не удержав равновесия, сам упал рядом.
– Бросай винтовку, – предложил Воложин красноармейцу. – Все равно передернуть затвор не успеешь. Брось винтовку и беги.
– К-ку… куда бежать? Расстреляют меня!
– Беги, беги, солдатик! – затараторил дед, поднимаясь. – Потом для ружья придешь, я тебе буду сохранять. А начальникам скажешь – командир послал для помощи. Зато живой будешь. Скажешь, что…
Худой опустил винтовку, но вдруг шагнул к деду и упер штык ему под подбородок, а приклад – о землю.
По седой бороде побежала струйка крови. Дед задрал голову и потянулся, пытаясь оттолкнуть винтовку и соскочить со штыка. Но худой бил его по рукам, прячась от пистолета за свою жертву.
– Бросьте пистолет, – крикнул он военкому. – А то проткну ему шею.
– Нейн! – захрипел дед Моня. – Дрейен! [13] Дрейен, Давидик!
– Бросьте пистолет! – повторил худой.
– Нейн! Не брось, Давидик! Стреляй!! – надрывался дед Моня, безуспешно пытаясь освободиться от штыка. – Стреляй его, беги! Дрейен, Давидик!!
Под ним уже дымилась красная лужица.
Воложин опустил руку.
Увидев это, дед Моня прохрипел еще что-то и, перестав сопротивляться, повис на штыке, из-под которого хлынул кровавый поток.
– Нет!! – закричал военком. – Нет!!
Оставив винтовку, худой попятился, повернулся и побежал. Военком дважды выстрелил ему вслед, но промахнулся – его рука дрожала. В третий раз пистолет Сереги Топора отозвался сухим щелчком: патронов в нем не осталось.
Воложин склонился к деду.
Кровь старика еще текла из-под вонзившегося в шею штыка, но глаза уже застыли, вопросительно глядя в бесконечность. Воложин отбросил винтовку, застонал и свалился рядом, на траву. При этом, ощутил под собой что-то твердое, упершееся под ребра. Это был пистолет капитана.
В ночной тиши уже слышался шум приближавшегося автомобиля.
Лейтенант насчитал три выстрела.
И на земле, в лужах крови, лежали трое!
Не увидев ни одного из бойцов и потыкав сапогом старика и военкома, он бросился к капитану.
Но сзади послышалось:
– Не двигаться! Руки вверх! Одно движение – стреляю.
Еще раз, для верности, выстрелив в капитана, Воложин завел лейтенанта обратно, в квартиру деда. Там, оглушив ударами рукоятки по голове, снял с него портупею, сапоги и форму. Переодевшись, снял со стен несколько фотографий и прихватил с вешалки новый, очевидно сшитый на заказ костюм.
Хоронить деда или искать его припрятанные червонцы было, конечно, некогда.
Воложин запер дверь, вскочил в машину и погнал к границе.
Как быстро все переменилось!
Еще два месяца назад он участвовал в заседании штаба РККА. Но тучи быстро сгустились, и еще два часа назад ожидаемый арест казался роковой неизбежностью, попытка убежать от него – наивным ребячеством, а убийство капитана НКВД – немыслимым. И получилось, что, приехав попрощаться, он погубил деда Моню. Но дед сказал: "Беги, Давидик!" – и Воложин вдруг понял, что это – возможно!
Стараясь не думать о деде, он прикидывал варианты перехода погранзаставы.
В любом случае, пока обнаружат и опознают убитых, взломают дверь, поймут – что к чему, догадаются сообщить пограничникам, пройдет какое-то время – есть шанс успеть.
ПРИМЕЧАНИЯ
[9] Еврейская душа
[10] Глина
[11] Боже, что это?
[12] Я дам тебе пистолет.
[13] Стреляй!
