Андрей Вознесенский – для многих в СССР «один из самых любимых моих поэтов». Лиричность, мелодичность, метафоры, смысловая наполненность его строк, впечатляющая авторская харизма при декламировании – всё это захватывало, увлекало. А в 1960-е и органично сочеталось с «оттепелью» в стране, со стихотворным бумом, когда поэты собирали стадионы. Обладателям же «сомнительной» для советской власти «пятой графы» в паспорте еще и приятно было осознавать, что к eвpeям он хорошо относится. А еще композитор Никита Богословский обвинил его в том, что он написал… израильский гимн
Александр КУМБАРГ
«РИВА ТЕБЯ ЗВАЛИ, ЗОЛОТАЯ РИВА»
Андрей Андреевич Вознесенский был из тех редких советских поэтов и писателей, кто не побоялся затронуть замалчиваемую тогда в СССР тему Холокоста в период нацистской оккупации советской территории. Он сделал это в 1965-м «брежневском» году в стихотворении «Зов озера». В то время, когда о жертвах среди еврейского населения, как и о евреях, сражавшихся на фронте, дозволялось говорить только безликими эвфемизмами «советские граждане».
А в 2000 г. Вознесенский беседовал с украинской газетой «Факты», поклонники его творчества звонили в редакцию и задавали вопросы. И позвонила преподавательница киевской еврейской гимназии, сказала, что сейчас проводится посвященная Холокосту литературная конференция, на которой прозвучит и стихотворение Вознесенского. И вот было бы интересно узнать его историю, «потому что мы ничего не можем о нем найти».
Вознесенский рассказал, что был он на военных сборах в Украине возле города Станислава (ныне Ивано-Франковск). Его с коллегами пригласили на рыбалку на озеро. И местные жители рассказали ему историю о том, как во время войны немцы убили обитателей гетто и закопали их в землю на этом месте, где был овраг. А уже в советское время его затопили водой и получилось озеро.
«И там при нас катались на лодочках, совершали всякие веселые вещи».
Тогда Вознесенский и написал эти стихи, а затем всемирно известный художник Марк Шагал сделал к ним скорбными иллюстрации.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
«А теперь вы расскажите о еврейской гимназии, это потрясающе!» – после ответа на вопрос тепло обратился поэт к преподавательнице. И она в нескольких фразах описала ему гимназию и проходящую конференцию.
Да, «Зов озера» стал событием своего времени, где каждое слово исполнено смысла:
Наши кеды как приморозило.
Тишина.
Гетто в озере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.
А вот для некоторых местных не было ничего страшного в том, чтобы удить там рыбу:
Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клев,
только кровь на крючке его крохотном,
кровь!
Другу же Вознесенского, Володьке, не по себе:
«Не могу, – говорит. –
Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу…»
Озеро представляется поэту живым организмом, впитавшим в себя людей, расстрелянных за свою национальность.
Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?
Стоит зажмуриться и
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!
Есть в «Зове озера»
Рыба, летучая рыба,
с огневым лицом Мадонны…
Рива тебя звали, золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь еще,
с обрывком колючей проволоки или рыболовным крючком
в верхней губе, рыба, рыба боли и печали, прости меня…
Озеро приграничное…
Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины.
«Огневое лицо Мадонны» – это, очевидно, можно интерпретировать как разгневанность на людей, на человечество, допустившее в «цивилизованном» ХХ столетии геноцид еврейского народа. Имя Ривка (Ребекка), вероятно, восходит к одной из праматерей еврейского народа. Образ Ривки «с обрывком колючей проволоки или рыболовным крючком», вероятно, символизирует трагедию евреев в период Второй мировой войны. «Рыба боли и печали», возможно, говорит об истории гонимого, преследуемого народа. И звучит просьба простить… от имени нормальных, адекватных людей. «Изумленнейшее хранилище жизни, облака, вышины» – такие места должны служить для мемориалов жертвам нацизма, а не для лодочек, рыбалок, веселых вещей.
В начале и в конце стихотворения приводятся фамилии жертв нацизма разных возрастов, в том числе и фамилии еврейские: Певзнер, Бирман, Румер…
«ЭТО НЕ ЗЛОДЕИ ДРЕВНОСТИ СДЕЛАЛИ»
Спустя двадцать лет, на заре перестройки в 1986 г. Вознесенский пишет поэму «Ров» на ту же тему геноцида и реакции на него в послевоенном Советском Союзе. С кричащим ироничным подзаголовком «Духовный процесс».
В Крыму, возле Симферополя, во время войны, зимой 1941 г., в овраге было расстреляно 12 тыс. мирных жителей. В основном, понятно, евреев. Вся степь была усеяна их паспортами. Многих закапывали полуживыми. Земля дышала… И вот прошли годы. Овраг зарос. Привести место в порядок, поставить памятник жертвам – на это власти, конечно, оказались неспособны. Страна цветущего антисемитизма вполне могла ничего не делать. Лишь поставили убогий, осевший и в трещинах столб с надписью об убитых оккупантами. Как замечает Вознесенский, это «говорит скорее о забвении, чем о памяти».
Зато об этом месте не забыли другие – мародеры, гробокопатели, охотившиеся за золотыми коронками, ювелирными изделиями. «Это не злодеи древности сделали, а нынешние люди, – пишет Вознесенский. – До чего должен дойти человек, как развращено должно быть сознание, чтобы копаться в скелетах, рядом с живой дорогой, чтобы крошить череп и клещами выдирать коронки при свете фар. Причем даже почти не скрываясь, оставив все следы на виду, демонстративно как-то, с вызовом…»
В конце концов этих нелюдей всё же поймали, судили. Однако у них нашлись последователи, которые занимались тем же и после судебного процесса. И суд «не приостановил сознание этой сволочи» – говорит Вознесенский. Как ему потом рассказывали, на процессе говорили лишь о преступниках, но не о судьбе самих погребенных. «Не могилы они обворовывают, не в жалких золотых граммах презренного металла дело, а души они обворовывают, души погребенных, свои, ваши!» При этом милиция носится рядом по шоссе «за водителями и рублишками», а в ров и не заглядывает. Хотя, конечно, можно было поставить пост. Хоть один на 12 тыс. убитых. Память людей священна. Почему не подумать и о духовной защите захоронения? Скульпторы могли бы изготовить стелу или мраморную стенку, чтобы людей священный трепет пробрал. 12 тысяч достойны этого…
Вознесенский настолько поражен происходящим вандализмом, что «куда бы ни шел, что бы я ни читал» – всё «шел» в симферопольский ров, где чернея, плывут черепа, черепа, как затмение белых умов». В поэме Андрей Андреевич размышляет о природе многих людей, об «экологии духа», об «инфернальных погромщиках», о том, как же можно достучаться до них:
Обращаюсь к читательским черепам:
неужели наш разум себя исчерпал?..
Как предотвратить бездуховный процесс,
что условно я «алчью» назвал?!..
Окружающая среда страшна,
экология духа – страшней…
Степь. Двенадцатитысячный взгляд.
Чу, лопаты стучат
благодарных внучат.
Геноцид заложил этот клад…
Человек отличается от червя.
Черви золото не едят.
Ты куда ведешь, ров?
Ни цветов, ни сирот.
Это кладбище душ – геноцид.
Рефреном звучит эта фраза-вопрос «Ты куда ведешь, ров?» в раздумьях Вознесенского. В своей мемуарной книге «На виртуальном ветру» он рассказывает, что писать поэму «было тяжело даже физически. Ужасал ров и бездна, открывшаяся за ним. Сам я не из слабонервных, всякое видел. Но после увиденных разбитых черепов и детских волос я не мог примерно месяц заснуть. Человеческий разум, наверное, не рассчитан на подобные перегрузки. Поэма мучила меня. После „Рва“ долго не мог написать ни одно стихотворение. Видно, нервы обожглись».
Кроме того, «на еврейскую тему существовало государственное табу… Власти вели борьбу против поэмы на уничтожение». Редактор «Юности» Андрей Дементьев «взял на себя публикацию поэмы „Ров“». Неожиданно помог и идеолог перестройки Александр Яковлев, ранее отнюдь не жаловавший поэзию Вознесенского. Когда поэма вышла, Яковлев подарил поэту фото рва с надписью: «Здесь дважды совершилось чудовищное преступление – один раз фашистскими, другой раз нашими варварами».
Через некоторое время после публикации «Рва» Вознесенский выступал в Москве в киноконцертном зале «Октябрь» и «на сцену подали рисунок, изображающий член, разрывающий звезду Давида. Подпись гласила: „Андрюха, пососи х… у дохлого раввина“. Администратор сказал, что несколько десятков человек заняли первые ряды, чтобы сорвать вечер». Поэт показал рисунок залу: «Ну, кто нарисовал? Встаньте! Я же не прячусь от вас, покажите и вы свои лица». Никто не встал из темноты. «„Значит, вы трусы, трусы!“ – закричал я им». Зал поддержал его и вечер сорвать не удалось.
После обнародования жуткой правды симферопольская история получила большую огласку, и власти всё же зашевелились. В 1986 г. строители закрыли-таки ров камнем и плитами, а позже появился и памятный пятиметровый камень.
Кстати, нетрудно заметить, что вознесенские «Зов озера» и «Ров» перекликаются с поэзией «Бабий Яр» Евгения Евтушенко, прозой «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, с публицистикой на эту «бабьеяровскую» тему Виктора Некрасова.
«С ЭТОГО ДНЯ ЖИЗНЬ МОЯ ОБРЕЛА ВОЛШЕБНЫЙ СМЫСЛ»
Вознесенский всегда подчеркивал, что его наставником был Борис Пастернак – «и мастер, и учитель, и первая моя аудитория. Если б не он, не знаю, занялся бы я серьезно поэзией». О встречах с Пастернаком повествует книга Вознесенского «Прорабы духа». Борис Леонидович был его поэтическим кумиром, и 14-летним шестиклассником Андрей отправил ему свои стихи и письмо. «Это был первый решительный поступок, определивший мою жизнь». Пастернак отозвался, пригласил к себе. Вознесенский так описывает первую встречу с легендарным поэтом: «Он стоял в дверях. Всё поплыло передо мной. На меня глядело удивленное удлиненно-смуглое пламя лица. Какая-то оплывшая стеариновая кофта обтягивала его крепкую фигуру. Ветер шевелил челку. Не случайно он потом для своего автопортрета изберет горящую свечку. Он стоял на сквозняке двери. Сухая, сильная кисть пианиста. Поразила аскеза, нищий простор его нетопленого кабинета… На столе жалась моя ученическая тетрадка, вероятно приготовленная к разговору. Волна ужаса и обожания прошла по мне. Но бежать поздно… Я боготворил его. В нем была тяга, сила и небесная неприспособленность. Когда он говорил, он поддергивал, вытягивал вверх подбородок, как будто хотел вырваться из воротничка и из тела. Вскоре с ним стало очень просто…» Через два часа Андрей шел от него, неся изумрудную тетрадь его новых стихов. «Не утерпев, раскрыв на ходу, я глотал запыхавшиеся строчки… С этого дня жизнь моя решилась, обрела волшебный смысл и предназначение: его новые стихи, телефонные разговоры, воскресные беседы у него с двух до четырех, прогулки – годы счастья и ребячьей влюбленности».
«Российская газета» опубликовала стенограммы встреч с Андреем Вознесенским ректора Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов Александра Запесоцкого (Вознесенский был почетным доктором университета). Андрей Андреевич там рассказывает, как Пастернак впервые позвал его в Театр им. Вахтангова: «Это была жуткая постановка „Ромео и Джульетты“, жуткие декорации были. Но Ромео там был Юрий Петрович Любимов… Вдруг в поединке Ромео и Тибальда ломается шпага, пролетает по какой-то сумасшедшей параболе и ударяется в ручку кресла между мной и Пастернаком. И вот этот кусочек шпаги многое соединил. Потом у Любимова была Таганка, был Высоцкий, „Гамлет“ в переводе Пастернака, всё соединилось мистически. И вот стихи такие: «Школьник, Пастернак тебя взял на премьеру…»
На похороны опального Пастернака, которому советская власть не позволила получить Нобелевскую премию, осмелилось прийти только несколько поэтов: Вознесенский, Окуджава, Коржавин. Вознесенский вспоминал, что «некоторые жен своих послали. Остальные же боялись, сидели под лавками от страха». В день похорон Андрей написал стихотворение «Кроны и корни» (1960):
Несли не хоронить,
Несли короновать.
Седее, чем гранит,
Как бронза – красноват…
Зияет дом его.
Пустые этажи.
В столовой никого.
В округе – ни души.
Художники уходят
Без шапок, будто в храм,
В гудящие угодья
К березам и дубам.
Побеги их – победы.
Уход их – как восход
К полянам и планетам
От ложных позолот.
Ежегодно Вознесенский в день рождения и день смерти Пастернака приходил в его дом-музей, проводил поэтические чтения.
«ЭТО ЖЕ ИЗРАИЛЬСКИЙ ГИМН!»
В интервью «Фактам» Вознесенский рассказывал, что одно время был совершенно беден, и тут он написал с Раймондом Паулсом хит «Барабан»: «Барабан был плох…» А исполнял песню Николай Гнатюк. И пошли деньги, деньги, деньги…
«И тогда все наши композиторы обиделись и пошли к Лапину, тогдашнему директору Гостелерадио. И Богословский сказал ему: „А вы знаете, что это за песня? Нет? Это же израильский гимн!“ Тогда все перепугались, полезли под стол – и в тот же день эту песню запретили. Она исчезла».
ВДОХНОВЛЯВШАЯ ПОЭТА
Супругой Андрея Вознесенского была писатель, публицист, еврейка Зоя Борисовна Богуславская. Журналист Феликс Медведев, автор книги «Вознесенский. Я тебя никогда не забуду», вспоминает: «Давным-давно, когда в жизнь Вознесенского еще не вошла Зоя, я спросил, почему он не женится, и Андрей шутливо ответил, что если кого-то выберет, то ему будет жалко всех остальных женщин. Правда, в конце концов, не устоял, и навсегдашней музой поэта стала воспетая им Зоя-Оза… Наверное, о ней он думал, когда писал эти вечные строки: „Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь…“».
Их брак продлился 46 лет, до смерти Вознесенского. Хотя известно и о его романах на стороне. Но вот пасынок Вознесенского Леонид Богуславский так это комментирует: «В жизни Андрея существовала моя мама как муза, а все остальные – лишь постольку, поскольку были нужны для его творчества, для вдохновения. Ему было важно, чтобы восхищались, чтобы создавали атмосферу. Грубо говоря, для Вознесенского практически ничего не существовало, кроме его творчества».
Супруге Вознесенский посвятил поэму «Оза», в которой Зоя предстает под именем Оза:
Аве, Оза…
Ночь или жилье,
псы ли воют, слизывая слезы,
слушаю дыхание Твое.
Аве, Оза…
Оробело, как вступают в озеро,
разве знал я, циник и паяц,
что любовь – великая боязнь?
Аве, Оза…
ГИТАРА В РУКАХ И СБОРНИКИ ПОЭТОВ
Ф.Медведев повествует о взаимоотношениях Вознесенского с другими мэтрами творчества его времени. Например, с Владимиром Высоцким. В литературных, артистических кругах муссировалась тема отношений феноменально популярного певца и первых поэтов страны, в том числе и Андрея Вознесенского. «Мне казалось, что „первые“ немного ревновали к славе Высоцкого. У Высоцкого же было огромное преимущество – гитара в руках. Но его стихи не печатались, он очень переживал и с завистью перелистывал сборники поэтов, с которыми дружил. Среди них, конечно же, был Вознесенский».
Медведев вспоминает эпизод на юбилейном спектакле «Антимиры» в Театре на Таганке. В спектакле играл Высоцкий. После окончания Вознесенский стал читать новые стихи. И вдруг неожиданно собравшиеся в зале сначала поодиночке, а затем чуть ли не хором стали вызывать на сцену Владимира Семеновича. «Ситуация для Андрея сложная. Но Высоцкий спас положение, заявив, что автор нынешнего поэтического представления Вознесенский, и выступать должен он. Можно предположить, как этот эпизод уколол самолюбие Вознесенского». Хотя – заверяет Медведев – к стихам Высоцкого он относился доброжелательно и старался помочь другу опубликоваться.
С помощью Вознесенского стихи Высоцкого наконец увидели свет. В издательстве «День поэзии» вышло его большое стихотворение «Из дорожного дневника». Хотя главный редактор издательства Карпова всё же вырезала оттуда две строки. Мать певца и поэта Нина Максимовна Высоцкая рассказывала Медведеву, что Высоцкий радовался, но мечтал о книге и «переживал, что друзья – известные поэты – считали его как бы младшим братом „по цеху“ и, как ему казалось, снисходительно относились к его творчеству».
Вознесенский приносил в издательство «Советский писатель» рукопись стихов Высоцкого, и заведующий отделом поэзии Егор Исаев посчитал, что она достойна выпуска, но директор издательства распорядился книгу не издавать. Первый сборник стихов Высоцкого вышел уже после его смерти.
«СУЩЕСТВУЮТ ДОВЛАТОВСКИЕ БАЙКИ ПРО МЕНЯ…»
В интервью Вознесенский называл Пастернака «безусловно, самым гениальным русским поэтом XX века», а другим поэтом, которого, на его взгляд, также можно назвать гениальным, ключевой фигурой нашего времени, считал другого еврея – Генриха Сапгира.
Вознесенский дружил с американским поэтом евреем Алленом Гинзбергом, завещавшим ему свои легендарные очки, ездил по Волге с писателем Василием Аксеновым, чтил Осипа Мандельштама, учился на стихах Кирсанова, бывая в Одессе, говорил в интервью, что ценит Бабеля, Багрицкого, а «сегодня для меня Одесса – это Михаил Жванецкий».
Сергей Довлатов неоднократно упоминал в своих рассказах Вознесенского. В опубликованной «Российской газетой» стенограмме есть вопрос к поэту об его отношении к творчеству Довлатова. Вознесенский сказал, что в восторге. «Существуют довлатовские байки про меня, хотя мы никогда не были, к сожалению, знакомы. У него есть гениальная фраза, которой я завидую: „Она читала меню по-еврейски, справа налево“, то есть сначала – цена, потом названия блюд. Я в Пермь приехал, мне говорят: „Андрей Андреевич, но вы должны еще зимой приехать“. „Почему? “ „Вы же любите снегом обтираться, вы как Рембо. Мы читали у Довлатова“. В общем, это сплошной Гоголь или Хармс, знаете, новый жанр, очень интересный».
МИЛЛЕР В «ОГОНЬКЕ»
Вознесенский гордился дружбой с выдающимся американским драматургом евреем Артуром Миллером. Феликс Медведев рассказывает, как однажды уже в перестроечные годы поэт позвонил и «приказал» срочно мчаться в Переделкино для интервью, так как к нему на часок-другой заглянул Артур Миллер, прилетевший в Москву с коротким визитом.
Медведев спросил Миллера, кто из русских писателей ему наиболее близок. Миллер начал с Чехова. А потом сказал, что из нынешних писателей знает и любит поэзию своего друга Андрея Вознесенского, написал предисловие к его изданной в США книге. «Он чудесный поэт, его творчество известно во многих странах».
После интервью – фотографирование на крыльце «в осеннюю свежесть золотого сада» Два друга встали рядом. «Вознесенский в белом дутом пальто, как всегда, в прикольном шарфике, удовлетворенно заулыбался. Естественная поза. Щелк-щелк…»
Интервью с Артуром Миллером опубликовали в журнале «Огонек» и, по мнению Медведева, оно стало «знаковым для переломно-перестроечной эпохи, начинавшей набирать обороты». На дворе был еще только 1986 г.
«ЛИК ВАШ СЕРЕБРЯНЫЙ, КАК АЛЕБАРДА»
С Марком Шагалом, выходцем из Витебска, Вознесенский познакомился и подружился в 1962 г. во Франции. Писал статьи о Шагале. В «Огоньке» в 1987 г. вышло эссе Вознесенского «Гала-ретроспектива Шагала», где он называет его «гением века, голубым патриархом мировой живописи» и говорит, что «странно было знать, что этот тихий, застенчивый, деликатный человек с белыми кисточками бровей, таращащий в шутовском ужасе глаза, если кто-либо говорил о его славе, был когда-то решительным комиссаром революционного искусства в Витебске». Отмечает, что «Небо, полет – главное состояние кисти Шагала. Вряд ли кто из художников так в буквальном смысле был поэтом, как этот сын витебского селедочника».
В Советском Союзе имя и произведения Шагала были долгие годы абсурдно запрещены. Только в 1973 г. он наконец-то смог приехать в Москву по приглашению Министерства культуры. В Третьяковской галерее открылась его выставка. Номер его в отеле был завален корзинами цветов и торжественными дарами. Но голубоглазый мастер разрыдался над простым букетиком васильков – это был цвет его витебского детства, «чей отсвет он расплескал по витражам всего мира от Токио до Метрополитен». Париж он называл своим вторым Витебском.
«Как получилось, что родина художника оказалась единственной из цивилизованных стран, где не издано ни одной монографии художника, не было ни одной ретроспективы его живописи?! – возмущается Вознесенский. – Во всём мире знают Витебск по картинам Шагала и по тому, что он в нем родился, а в городе нет ни музея, ни улицы его имени».
Вознесенский посвятил Шагалу стихи под названием «Васильки Шагала»:
Лик ваш серебряный, как алебарда.
Жесты легки.
В вашей гостинице аляповатой
в банке спрессованы васильки…
Во поле хлеба – чуточку неба.
Небом единым жив человек…
Как занесло васильковое семя
на Елисейские, на поля?
Как заплетали венок Вы на темя
Гранд Опера, Гранд Опера!
"Еврейская панорама", Берлин
