Разговор с отступлениями на заданные темы*
Полина КАПШЕЕВА (Лиора ГАН)
Конечно, лучше не давать интервью. Что я добавлю к своему образу? Ничего — меня уже и так знают. Разве я сейчас смогу так художественно ответить, как смогу потом написать? (М.М.Жванецкий)
— Михал Михалыч, что же вы так долго отказывали мне во встрече?
— А вы мужчинам?.. Только, пожалуйста, без подробностей: они убивают юмор. Вся суть юмора заключается в половине фразы. Если окружающие понимают — возникает удивительное ощущение. Хорошее. Ладно, это начало не стоит того, чтобы его развивать. Женщинам я почти не отказывал. Если и отказывал, -только тем, кого не видел. А уж кого видел — тем не отказывал. И всегда стараюсь держать слово — но получается не всегда.
ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
…Если тебя окружают две-три женщины, то кого-то приходится обманывать. Ты одну не успел уволить — и принял на работу, в душу, другую. Прежняя страдает, щадишь ее, оттягиваешь, конечно, этот час расставания — и, не то, чтобы врешь, но… врешь. С ребятками, мальчиками, мужчинами я стал уже более жестоким, потому что времени мало. Говорю:
"Нет, занят — не поеду. Нет, отойди от меня, я с тобой разговаривать не буду. Отойди, не приставай ко мне. Я тебя не помню — и не вспомню. Не нужно мне даже вспоминать. Если и вспомню — тебе ничего не даст".
"Как же вы меня забыли?"
"А что ты сделал, чтобы я тебя запомнил? Ну и не претендуй. Не помню, не помещается у меня в голове. Все, отойди. Времени нет", — вот так я стал разговаривать.
Не со всеми, но с некоторыми: больно много народу накатило. А женщина, думаю, должна быть независимой, но молчаливой. То молчание, которое я чувствую, молчание как хорошее отношение ко мне. Хотя я сам не молчу. В этом-то весь эгоизм, весь ужас моего поведения.
* * *
— Но ведь в компаниях вы тоже — не больно веселы.
— Не может такой человек, как я, быть весельчаком в компаниях: он себя бесконечно расходует. Сцена — это как экзамен в институт. Каждый раз — попадешь-не попадешь, поступишь-не поступишь. Обычно компания собирается после концерта. До выступления — полная тишина, лежание дома; после концерта готов где-нибудь поужинать в компании. Но с тем, чтобы все говорили, а я молчал.
— Вам приходилось стыдиться каких-то своих поступков?
— Сейчас попробуем вспомнить… Гадостей никому не делал. Сказать, что из-за меня кто-то сел в тюрьму или заболел, не могу — всего этого не было. Почти твердо уверен. Видите, как трудно вспомнить — значит, не так часто это бывало.
— Как чувствует себя шестидесятилетний мужчина?
— Процитирую самого себя: "Хочешь, я расскажу тебе, что такое — шестьдесят? Это — испуг в ее глазах, все остальное — то же самое".
— Как вы, Михал Михалыч, относитесь к творчеству Жванецкого?
— Скептически, немножко издевательски и небрежно. Совершенно наплевательски — это уж точно. Но столько людей вокруг мне внушают, что я талантлив, — сам начинаю в это верить. Уже поверил, не буду кокетничать. И все время идет борьба, борьба, борьба. Когда прочитаю Чехова, у меня опять падает интерес к себе. Или что-то другое прочитаю, классическое, с хорошим русским языком. Я не владею, к сожалению, никаким другим языком, поэтому читаю в подлинниках только русских писателей. Не думаю, что уровень мышления у меня ниже. А вот уровень написания… Я родился в Одессе, слишком часто приезжаю туда, к тому же долго наблюдаю по телевизору всякое — естественно, я не мог не деградировать как писатель. Язык страдает, когда слушаешь, как выражаются те, кто выступают у нас по телевидению. Единственный выход — окунешься немножко в русскую классику — чуть-чуть "отстилевается" язык.
— А себя читаете?
— Нет, конечно. Зачем мне себя читать? Кровосмесительство какое-то получается…
— Многие считают, что произведения Жванецкого лучше воспринимаются в исполнении автора, чем при самостоятельном чтении…
— Наверное, они правы. Да, я сейчас уже поднаторел немножко в актерском мастерстве. Чтобы написать вещь, у меня уходит часа три-четыре, а чтобы довести ее до слушателя — как минимум, год. Когда я работаю, всегда четко представляю себе персонаж, о котором пишу, но, чтобы "озвучить" его, мне нужно много времени.
— Как случилось, что Жванецкий уже много лет — единственный и неповторимый?
— Я придумывать не умею. Если подслушал начало — могу продолжить до конца. В тюрьме, во дворе или в трамвае, но это происходит обязательно, а я просто как бы воспроизвожу. Здесь мастерства нет. Просто житуха. Сочится ли, капает ли. И поэтому возникает совершенно такой смех, как будто за стеной ругается ваша теща. Можно хохотать до полусмерти, если ругаются за стеной. Вот, собственно, и все, что я делаю.
— То есть, нужно просто внимательно смотреть и слушать?
— Да, секрет в том, чтобы ничего не пропускать. Чтобы все время была записная книжка, как у меня. Кто-то что-то скажет — я тут же запишу. Мне не стыдно воспользоваться тем, что я услышал.
— Вы человек эмоциональный. Что вызывает положительные эмоции?
— Мне очень нравится Израиль — погода, зелень. И я все время думаю: "Боже мой! Как мне здесь было бы хорошо…" Но я должен быть там, чтобы выступать здесь. Наверное, это и есть точная формулировка. Публика моя в Израиле, а я должен быть в России — вот ужасно! Но именно этим я и интересен… А вам интересен наш разговор?
— Почему вы сомневаетесь? Не любите журналисток?
— Мне вообще не нравится, когда женщина отвлекается… Против вас лично ничего не имею, но, если бы вы не заставляли меня договаривать, мы с вами расцвели бы здесь буйным цветом. Не говорить, а недоговаривать — в этом же суть разговора с женщиной. Какое счастье — недоговаривать… Но в вашей профессии требуется, как раз, договаривать, и в этом — весь ужас. Мне вторую половину фразы говорить утомительно, потому что она для меня ясна. А вам, наоборот, нужно, чтобы я договорил. И я договариваю до конца и объясняю, что я хотел сказать. Разве что-нибудь хуже бывает?
— Мне, Михал Михалыч, тоже ясна вторая половина вашей фразы — но ведь ее нужно написать.
— Так и пишите.
— Дописывать за Жванецкого? Ну-ну…
— Так не дописывайте. Интервью — это ваш жанр, а не мой. Что я, отвечая на вопросы, добавлю к своему образу? Ничего — меня уже и так знают. Разве я сейчас смогу так же художественно ответить, как потом написать? Нет, конечно. Значит, я сознательно, по вашей просьбе, иду на жертвы, соглашаясь на то, чтобы получилось без мастерства, без вдохновенья — вдвое хуже, чем я мог бы сделать, сидя над листом бумаги. Спрашивается, в чем выигрыш мой? Его здесь нет. Андрей Караулов подарил мне книгу, внутри которой — одни интервью. Что является содержанием книги? Мысли тех, с кем он беседовал. И, тем не менее, это все вышло под авторством Караулова. Во время записи покойным Листьевым "Темы" с моим участием я его спросил: "Что вам дает такую популярность — ваши вопросы или наши ответы?" Монтаж был в его руках, так что эта реплика не попала в эфир.
— А жаль: такие вещи, думаю, могут только украсить интервью.
— И я так думаю. Но, к сожалению, согласиться с этим журналистское самолюбие позволяет далеко не всем вашим коллегам… Вопрос бы какой-нибудь услышать, от которого всколыхнется душа, и ты бы сумел ответить — если сумеешь. Но так бывает только с близкими друзьями, которые точно знают, о чем тебя спросить.
— Михал Михалыч, по-моему, вы не совсем правы. Вы — творец, а моя задача состоит в том, чтобы не испортить сказанного вами, оставив его интересным для читателей, и попытаться сделать не снимок даже, а слепок. Если удастся — моя задача выполнена.
— Хорошо, но это — не тот борщ, который я могу сварить. Зачем нам жрать сырые продукты — и называть их борщом? Вот это и есть интервью. Поэтому я уважаю крупных писателей или художников, которые отказываются их давать… Надоело. Почему я должен что-то сочинять? Зачем мне постоянно быть умным?
— Не надо.
— Как это — не надо? Люди же прочтут и скажут: "Каким он идиотом стал, а такой был умный".
— А трудно выглядеть умным?
— Напрягаться надо, отсеивать. Потом, заметьте, я обхожусь без мата — а он, как ни странно, очень облегчает речь. Слово мата — и как будто бы отдохнул.
— Да пожалуйста!
— Нет, во-первых, с женщиной сижу, а во-вторых, что же себе такое давать послабление? А вот попробуем без мата.
ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ
…С матом — как голым пройти по пляжу: легко, и сразу все эрогенные зоны обвеваются ветром и обогреваются солнцем. Без трусов нырнул в воду — удовольствие в два раза большее. Но, все-таки, мы — в трусах. И — без мата. Я иногда включаю экран и слышу разговор — хотя и без мата, но на его уровне. Нельзя же детей учить мату, правильно? Также, как и национализму — это одно и то же. Объяснить, почему нельзя, — невозможно. Разрешить — тоже невозможно. Но и запрещать нельзя: свобода. "Вот я евреев не люблю — имею же я право выразить свой взгляд?!" Действительно, думаю, имеет. Один писатель заявляет в интервью:
"Я хочу сказать, за что во всем мире не любят евреев".
Как данность: не любят. Во всем мире. И дальше — пример:
"Все прочитали Кафку — и молчат. А еврей прочитал Кафку — кричит. Хотя знания поверхностны".
Как вам нравятся эти доводы? Сразу захотелось пообещать, что исправимся, дяденька, больше такого не будет. Во всем мире. Евреи что-нибудь прочтут — и, как следует не разобравшись, не будут кричать. Может быть, кстати, в чем-то он и прав. Но уровень этого разговора!.. Так вот, я и говорю, что хочется, конечно, матом отогреться немножко. Но понимаешь: цивилизация долго работала и сформулировала, что мата не надо. Хотя — очень облегчает душу. Так же, как, наверное, очень мне бы полегчало, если бы какую-нибудь бабу, которая страшно мне кричит в лицо, треснул по роже. Но я понимаю: она — женщина, и бить ее нельзя. Мужчину — можно, сказала мне цивилизация, а женщину не трогай. И опускаться до уровня орущей женщины тоже нельзя, значит, ты вынужден реагировать странно: поворачиваться, краснеть, уходить. Но бить нельзя.
— Как вам удается каждую фразу сделать такой насыщенной?
— Еврейский стиль — формулировать кратко, ярко, емко. Это называется: "Возьмите в рамочку — и запомните на всю жизнь". А есть другой стиль. Вы знаете, где находитесь, на чем вы плывете; чем пахнет, когда открывается дверь и появляется какая-то женщина, которую мужчины даже спинами чувствуют — и настораживаются. Это такой медленный стиль — другая литература, которая мне тоже очень нравится.
— Но вы — не такой…
— Я — такой, какой я есть. Иду по жизни со своей публикой. Немножко отошел от эстрадных авторов, но не подошел к той медленной традиционной художественной литературе, о которой только что говорил. Все-таки, она гораздо выше — я это понимаю прекрасно. Она — на века, а то, что делаю я, наверное, умрет со мной. На бумаге паузы не обозначишь.
— Существует ли что-то, перед чем вы бессильны?
— Сейчас идет период взлета любви ко мне и моей ответной любви к публике. Остановиться бы, закрепить — но прешься дальше. Взрослеешь… Идешь-идешь, пройдешь и этот период любви — и снова начнется период охлаждения, а потом новый период чего-то. А ты идешь — и не можешь остановиться в том периоде любви, в котором тебе лучше всего…
* Этот разговор состоялся в 1995 году.
