Безумная жизнь в расщелине Стены Плача
Ефим ЩЕРБА, Алекс ЩЕРБА
Экскурсовод, заканчивающий для группы туристов из России обзор «Иерусалим трёх религий», на выходе с площади у Стены Плача привычно пересчитал участников. Кто-то отстал.
Вернувшись, он нашел стоявшую в глубокой задумчивости женщину.
Встряхнувшись, туристка извинилась, попросила еще минуту, а затем прошла к Стене плача, и старательно вложила в трещину между древних камней довольно полный конверт.
У всех в этом месте свои причины отрешенного раздумья, у нее своя…
* * *
А.И.Болотина, зав. отделением городским неврологическим диспансером, «Айболиточка», как её иногда звали больные.
И думала она сейчас про одного своего пациента, который при первой беседе спросил:
«Доктор, а вы больных бьёте?»
Как здесь не улыбнуться и остаться беспристрастной?
И действительно: мало человеку того, что обгорел при пожаре и оставил карьеру артиста; мало, что жизнь не заладилась; мало, что он еврей с «оригинальной» фамилией Рабинович, — так ему еще и заболеть вздумалось.
Возник необратимый сдвиг на почве неудачной любви. Это чаще у женщин, а тут ведь молодой мужчина. Невысокий жилистый брюнет, на вид кавказского типа, с тёмным пятном от ожога на лбу и щеке. Его глубоко спрятанные под брежневскими бровями глаза смотрели не перед собой, а куда-то в себя…
И психоз-то себе выбрал – нет чтобы просто Наполеон, Гагарин или там Людовик очередной, этот, видишь ли, считает себя Вечным Жидом, и имечко присвоил Агасфер.
Спросила его стандартно:
«Как наши дела, давно ли, что принимали раньше, и почему Агасфер?» — и получила резковатый ответ:
«Читать надо больше! Он ведь несущего крест Христа оттолкнул… А почему я? Потому что оттолкнул! Кого? Самого близкого… Себя я оттолкнул! У Андрея Белого есть такие строчки «…Раздался вздох ветров среди могил, Ведь ты – убийца! Себя убил, убийца! Себя убил»… А написано это больше века назад, в 1901 году. Вот откуда он мог еще тогда про меня знать?»
Понимает человек всё, трезво понимает, посмеивается, из "Золотого теленка" вспоминает «Психоаналитик унд психопаталогик»… Лечился безуспешно, прошел через руки множества врачей, сменил немало больничек и кочевал, бродяжничал по стране… чего только не пережил.
Попадал туда, где лечением и не пахло, но здесь — не считают же его сейчас безумцем, не подавляют психику, просто депрессию снимают, стресс. А с другой стороны, ведь всё до сих пор наугад делается. Хорошо, если перепробуешь все лекарства, и самые страшные проявления болезни подавить удается, только ведь при этом и личность человека не сохраняется.
Сбежал очередной раз. Записки оставил. И письмо.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
* * *
«Здравствуй, любовь моя!
Знаешь, я всё время мечтаю добраться до Иерусалима. Очень надеюсь, что там, у Стены Плача, я выпрошу себе исцеление… И тогда может быть и отправлю это моё письмо, которое я пишу всю жизнь.
Определенно, ты давно не помнишь меня, но должна помнить тот пожар, который изукрасил мне лицо.
Я долго лежал в больницах, врачи делали, что могли, но я же несколько раз слышал за спиной «Палёная морда»… Артист, амплуа — герой-любовник. И что делать, надо жить…
Я тогда уехал. Навсегда. Работал на стройках.
Привычки остались. в общаге как-то перечитывал «Золотого теленка» любимого…
Помнишь, как рассказывал Остап в поезде иностранцам легенду про Агасфера, вечного странника, которого на Днепре казаки зарубили? Какой-то черт дернул меня прочитать это мужикам.
Конечно, большинство окружающих ни о каких агасферах и не слыхивали, но если раньше беззлобно звали «горелый еврей», то сейчас один дуболом заржал — Вечно Жидовская Морда.
Не ожидал от себя. Дохлый интеллигентик, тихий… На столе нож… порезал… В тюрьму не посадили, а в психушку…
А дальше — сколько их было клиник, стационаров, врачей.
Знаешь, иногда мне кажется, что я живу уже несколько веков, действительно, как настоящий Вечный Жид… До Пожара тянулись времена года, десятками лет тянулись, а после больницы и дороги полетели, я считать не успевал, столетиями. А вот больные в лечебницах Агасфером меня не зовут, ведь и совсем ненормальные понимают как-то, где Библия — где жизнь, в какой стране…
Какие занятия у больного в психушке? Думать только. Ходил я, многими часами ходил, думал… Один раз утром проснулся – тело, вроде, мое, а вроде и — не мое. У меня на левом плече родинки не было, а тут появилась. Я все думал, думал об этом, ничего не надумал, кроме того, что мне взамен моего больного тела нашли что-то получше. Я слышал, такое иногда бывает… То есть, случается…
Я работал тогда в Театре, я мечтал о том, что когда-то ты придешь к нам с нашими детьми. Знаем, знаем! В Театре ты разбиралась всегда как дура. Достаточно было в нашем студкружке посмотреть тебя, и навсегда это понять.
Ты всегда спешила наверх. Ты спешила наверх, знала, как с кем говорить. Со мной можно было вовсе не говорить. Вскоре ты вышла замуж за ректора. Студентка за ректора…
Я и до пожара был тебе не нужен. И я ведь вообще никакой не был тебе нужен. Я даже не был отвергнутым, так как никогда не говорил о тебе и обо мне с тобой… Но ты ведь видела. Ты все видела. Если другие видели, то и ты тоже, надо полагать.
Дальше у меня жизни не было. Я целовал вместо тебя воздух, облака, море. Обнимал вместо тебя деревья. Конечно, ты была всеобщая любимица… А кто я?
Помнишь, как мы как-то столкнулись на улице? Тогда ты сделала все, чтобы не только поскорее избавиться от меня, но – вообще со мной не говорить. Ты сделала два шага вправо от меня, обошла, как тумбу, побежала почти прочь. Я не плачу… Не плачу. Я сбегал из больниц, бродяжничал.
Не шуточное дело – побег! Из квартиры, из ада, из психушки… оказалось – в другую… Что в «другую»? Выскочу я, выживу! Теперь я – здешний ворон, я вечный: странно, но я, оказывается, нужен тут.
У меня есть девочка знакомая, которая как-то посмеялась над человеком, признавшемся ей в любви, и он ударил ее по голове железным прутом. Теперь она очень мучается, лежит каждый год в большой психиатрии. Зачем же надо было смеяться невовремя? Что болтаю я, куда меня несет? Дай Бог тебе долгих дней! Благословение сумасшедшего дорого стоит.
Мне трудно постоянно писать тебе от себя. Иногда я пишу тебе про себя, как бы со стороны.
Вот прочитай:
Бредет по дороге Агасфер, сумасшедший. Голодный, худой, в разных сапогах – один резиновый, другой – кирзовый, солдатский. Он пробовал было идти в одном сапоге (один – не разные), но испугался, что наколет ногу, надел второй… Из деревни, где была лечебница, в Город, до Города еще 83 километра. Грязь. Ветер… изморозь… Пробовал останавливать попутки – не брали. На вторые сутки один встречный шофер дал полбатона и яйцо, повезло!
Смерть ждет как осатаневший от злости бульдог, который загнал тебя, тощего, больного кота на столб. Проклятая псина может сидеть так и час, и два. Холодно на столбе… коченеют лапы… Голове даже холодно… Вытерпеть бы.
"Да иди же ты, сука, отсюда! Я жить хочу!" – грезил Агасфер на ходу, грезил, возвращался в действительность (чуть ли не по нужде), чувствовал температуру, потел…
"Мутант! Мутант! – бредит в дороге Агасфер. – Таблетками закормили, ничего не поделаешь! "
Он научился себя успокаивать в минуты высшей тоски. Картинами раннего детства. Первый белый снег. И отец везет малыша на санках куда-то. Отец ещё очень молод… В пути он молчалив и, кажется, думает упорно о чем-то своем.
Много позже понял Агасфер: отец музыку слышал. У всякого человека есть Музыка, под которую он живет! Кто-то живет под марш, кто-то – под фугу/ Кто-то – под пьяную песню.
И существуют они в своем Мире, Космосе своем: «Сущность Путь и существо Музыка! ..» И, кроме них, по большому счету, ничего существенного, то есть, реального, и нет… Даже в нашем существовании… бытии нашем… Плохо, очень трудно в дороге без музыки. И музыка без дороги не так слышится!
Неправда, что бывают хорошие психушки! Бывают хорошие врачи, сёстры и нянечки. Бывает хорошее питание, бывают хорошие помещения, даже хорошие больные бывают. А вот человеку хорошо только в Дороге. Иногда Агасфер здесь бывает счастлив. Когда Тебя не вспоминает.
«Как человек все-таки просто устроен! Покурил, выпил, поел, высморкался… и умер», – думал Агасфер, вытаскивая сапоги из глины.
Смысл как раз в том, чтобы идти голодным и дрожать от холода. Именно идти и именно холод – в аду, может быть, тоже всегда холодно?
Бредет человек, через степь плетётся, а думает о реке. Бежала Волга неторопливо, верно, запоминала берега. Запоминала, значит, и его. Он всегда чувствовал, что в течении Реки есть нечто волшебное. И что-то мистическое. И мощь и беззащитность. И крутой временем норов. И что вовсе не случайно он теперь здесь: на этом месте, и в это время вспоминается она! И не важно Агасферу, любит ли его Река… Важнее, что он-то ее любит!
…А как-то я с собакой подружился. Умная собака, говорящая:
— Ты очень странный, ты все время не себя видишь, а свое отображение в Зеркале. И смотришь ты сам себе постоянно прямо в глаза, не отводя взгляд. Как бойцы – перед началом боя без правил. Только они противника испугать стараются, а ты пытаешься сломать еще до боя себя самого! Получить Преимущество! Над собой! Самого себя – испугать!
— Я понимаю, что в твоем состоянии перестают лгать. И оттого во всем тебе верю. И одиночество твое уж я-то разделяю, если Одиночество – вообще – можно с кем-то разделить… Но – будь же ты повеселее! Ты грызи жизнь как сахарную косточку. Или пей ее! Мелкими глотками пей! А ты знаешь, что многим людям и в Раю не живется? Вставай рядом, станем выть теперь вместе!
Над Планетой летел наш вой – собачий и мой… И нельзя было отличить стон Агасфера от собачьего! Но ведь человек-то — не зверь…
Я даже пробовал наново любить. Но все мои попытки были пусты. И умереть без проблем, скажем – избавиться. А я вот и не хочу такого избавления, и в ад за тебя не пойду. С тобою может и пойду…
Я ведь тебе писал много. С Юга писал, с Севера. Ты не получала, я знаю… я же не отправлял.
Я и видел тебя.
Это было, когда я поехал на один день в наш город… Через столько лет, только для того, чтоб повидать тебя! Я отчего-то не смог больше без того, чтоб не увидеть тебя, хотя бы еще раз – в жизни!
Шел бешеный дождь, а в театре давали Шукшина. И тут появилась ты. Это был только силуэт, но я-то тебя узнал сразу. Ты за эти годы почти не изменилась.
У меня душа сжалась из-за тебя, женщина, у меня жизнь кувырком, а твои волосы так вились, что глазам было тяжело смотреть. Ты улыбалась, я чуть не плакал: что ж ты? У меня без тебя сердце вполовину работает!
Я очень удивился, увидев тебя у Театра одну. Ты как-то неуверенно пошла ко входу. Честно говоря, я тогда очень испугался этой встречи. Не стал к тебе подходить. Я просто не знал, что о себе сообщить. На спектакль не пошел. Стоял у входа, под Дождем. Ждал, не зная, точно, чего… Может, чтобы хоть издали еще раз на тебя посмотреть. Почему я Дождь с большой буквы пишу? Понимаешь, я тогда подумал, что может и вправду, с меня прегрешения мои этот проливной дождище смоет.
Спектакль кончился… Ты вышла после всех об руку с высоким бородатым человеком. Это был не твой ректор, и оба вы были крепко выпивши. Где вы так в Театре набрались? Высокий мужчина целовал тебя в губы, в щеки, в шею…
"Почему не я? — подумалось мне. — Почему не я ее теперь целую?"
Тот, кто целовал тебя… Ненавистный мне, остановил такси, и вы в него сразу сели.
Я не знал, радоваться мне этой случайной встрече, или – нет: сердце у меня, что и у всех, потерялось. Тогда я понял, что ты изменила сейчас, на моих глазах, мужу… моя дорогая… Кто не без греха? В ту Ночь я плакал.… Жалел всех.… Жалел себя, тебя, твоих детей и мужа. И этого бородатого, с которым ты изменила… нам.
«Я прощаю несчастных, я сам несчастный!»
А потом я видел во сне тебя. Мы сидели за столом с чашками черного кофе. О чем-то хорошо, спокойно, говорили. Среди разговора ты вдруг наклонилась ко мне и стала долго, долго целовать… Язык твой дрожал, осторожно, нежно касался моих губ. Было видно, что тебе это занятие очень нравится… Даже глаза лучились радостью… Мы только целовались…
Время летело… Шея твоя была открыта… Нежная, белая, шея – но я не трогал эту шею… Не касался ни губами, ни руками…
Проснувшись, я подумал, что какой-то пожалевший простого смертного ангел сконструировал для меня этот великолепный, этот белый сказочный сон!
Я очень хочу добраться до Стены плача и вложить просьбу, чтобы моя несчастная любовь стала счастливой. Чтобы уже хоть как-то с тобой соединиться.
Но, скорее всего, положу между камней другую записку, в которой попрошу для Тебя, моей неудачной любви, долгих лет. И счастья… без меня…
* * *
Доктор — «Айболиточка» — постояла еще несколько секунд, вздохнула…
— Где же ты Агасферушка? Опять бредешь одинокий по своей дороге? Кто знает? Поговаривали, что какой-то удравший из сельской больницы псих поджег где-то театр, и сгорел там. Скажешь, что ты бессмертный скиталец? Вот и я надеюсь — «Агасферы вечные…»
А письмо твое, твою молитву, я все-таки доставила и отправила!
