Знаменитый писатель вспоминает о давних событиях, увы, перекликающихся с сегодняшними
Александр КАНЕВСКИЙ
ОТ АВТОРА
Более трех десятилетий назад Саддам Хусейн посылал на нас советские ракеты «Скад» — мы их называли «Приветы с родины».
В те дни я часто выступал по радио, давал весёлые интервью, читал смешные рассказы. И даже устраивал дневные творческие вечера, на которые зрители приходили с противогазами. Однажды во время моего выступления завыла сирена. Я предложил всем надеть маски, а я буду продолжать читать — из солидарности никто не раскрыл противогаз, концерт продолжился.
Тогда я написал этот рассказ. Рассказ о том, как важно сохранять чувство юмора. Мы тогда выстояли? Выстояли! Выстоим и сейчас!.. Одного бандита Саддама победили? Победили и на виселицу отправили (пусть и не еврейскими руками)! Победим и всю аятоллинско-хизбаллинско-хамасовско-хуситскую банду!
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
* * *
Памятуя о своей службе в бригаде генерала Доватора, дед Лёва обрушился на американцев:
— Разве подвижные установки ракетами уничтожишь?.. Туда бы кавалерию и шашками, шашками!
Деду было уже за восемьдесят, он называл себя «дезертир с кладбища», но был ещё бодр, весел и любил выпить. Когда американцы атаковали Ирак, он сразу стал готовиться к войне. Сработал генетический опыт бывшего российского еврея: первым делом он запасся спичками. Он закупил такое количество спичек, что Морис, хозяин магазина, принял его за профессионального поджигателя. Когда же Лёва затребовал ещё и пятьдесят кусков мыла, Морис не выдержал:
— Для кого столько?
— Для себя, — ответил дед, и Морис брезгливо отодвинулся, представив, какой на нём должен быть слой грязи.
В течение всего дня Лёва завозил в дом овощи, фрукты, мясо, сыры, консервы… Морис уже не скрывал своей враждебности: теперь он точно понял, что когда Лёва полностью отмоется, он подожжёт его магазин и откроет собственный.
Прозрачную плёнку, которая отмерялась метрами, они с бабой Маней купили приблизительно с километр, свернули её в рулон — получилось толстое бревно, которое они пёрли на плечах, как Ленин на субботнике. Потом добыли ещё двадцать мотков клейкой ленты — семья была готова к испытаниям.
Комнату, выбранную для убежища, поручили герметизировать новому Марининому мужу Стёпе, мордастому, широкоформатному, со свежим шрамом после недавнего обрезания. Стёпа к поручению отнёсся очень добросовестно: дважды прошёлся липкой лентой по щелям и трижды задраил плёнкой — окно стало не только газонепроницаемым, но и пуленепробиваемым.
…Стёпа с детства страдал манией величия: везде и всюду говорил, что он еврей. Это вызывало дружный смех: русоволосый, скуластый, с перебитым во время занятий боксом носом, он мог быть идеальным натурщиком для памятника антисемиту. Но Стёпа любил евреев. Со школьных лет в своём родном Днепродзержинске он дружил с еврейскими ребятами, знал наизусть все рассказы Бабеля о Бене Крике и обожал размоченную в яйцах жареную мацу. В каком-то колене у него завалялся тщательно запрятанный дед-еврей, родословную которого, нацелившись в Израиль, Стёпа вытащил из сундука забвения, почистил, проветрил и напялил на себя.
Потом он стал учить иврит. Он зубрил его громко, нараспев, как раввин на молитве, но учёба шла туго. Весь дом сочувствовал его мучениям, соседи справа сквозь стенку подсказывали ему слова, соседи слева, благодаря ему, выучили иврит и уехали в Израиль, а Стёпа мучился, мучился, но запомнил лишь одно слово «лехаим», и то, только потому, что часто пил с евреями.
— Выучу на родине предков, — решил он.
Но далёкий дед не мог стать основанием для получения визы, и Стёпа задумал переделать документы и раствориться среди евреев. Для этого он переехал к тётке в Одессу, нашёл нужного человека Сеню, показал ему сберкнижку на предъявителя с приличной суммой и заявил: «Это тебе, если поменяешь мне дедушку на бабушку».
— Исделаем, — сказал Сеня. — Но зачем тебе Израиль, ведь ты же гой?.. Езжай лучше в Америку.
— Не хочу в Америку, — отказался Стёпа, — я — изгой.
— Кто, кто? — не понял Сеня.
— Я — изгой, — повторил Стёпа. — Израильский гой. Я хочу на Сион.
Сеня удивлённо пожал плечами и повторил:
— Исделаем.
Все годы Советской власти евреи жили с фамилиями, изуродованными до узнаваемости: Вайсберги превратились в Белогоровых, а Фишманы — в Рыбаковых. Сейчас шёл обратный процесс, евреи лихорадочно восстанавливали свои неприличные фамилии. Сеня предложил Стёпе на выбор с десяток бергов и манов, но Стёпа выбрал весёлую фамилию Кацеленбоген, которую даже Сеня не смог расшифровать.
— Но имя тебе дадим — Арон.
— Это почему? — удивился Стёпа.
— Арон на иврите — шкаф, как раз для тебя.
Стёпа сперва обиделся, но потом, подумав, согласился и, знакомясь, особенно с женщинами, стал называть себя загадочным именем Степарон. Так Степан Гарбузенко стал Ароном Кацеленбогеном и через два месяца держал в руках долгожданный вызов. Оформив документы в ОВИРе, он, счастливый, полетел в Москву.
Пробившись сквозь толпу во двор Голландского посольства, Степарон стал напирать на израильского представителя и с призывом «Выручай, братан!» пытался всучить ему документы вне очереди.
— Отойдите на менее интимное расстояние! — взмолился задёрганный консул и нырнул в здание. Но Стёпа-Арон проскочил и туда. Он настиг консула в туалете у писсуара и встал рядом, действуя параллельно.
— Это опять вы? — простонал консул.
— Я. Примите документы.
— У меня руки заняты, — ответил консул, но документы всё же взял.
Получая свой гонорар-сберкнижку, Сеня предупредил:
— В Израиле сильная разведка, «Моссад» — до всего могут докопаться. Советую запутать следы, жениться на еврейке.
И тогда Стёпа срочно сделал предложение Марине, которая в это время была в Одессе, проведывая мать, и они одним самолётом улетели в Израиль. Стёпа мечтал сыграть свадьбу «по Израильским законом», с раввином и под хупой. Но свадьба застопорилась: в Израиле необрезанных женихов не женили. Напрасно Стёпа предъявлял специально привезенную фотографию Сениного члена, заверенную нотариусом, что это его личный орган, её не принимали — требовалось свидетельство раввина. И Стёпа решился, но поставил условие: «чтобы корнали под наркозом». Ему обещали под местным, но увидев размеры операционного поля, дали общий. Месяц после этого, не смотря на июльскую жару, он носил кальсоны, утверждая, что «после ампутации мёрзнет».
…Завершив герметизацию комнаты, Стёпа вытащил привезенную из Днепродзержинска гармошку, растянул меха и стал сочинять бодрые мобилизующие частушки в восточном стиле:
Если к нам враги полезут, на-ни-на,
Мы возьмём свои обрезы, на-ни-на,
Подтвердят им наши жёны, на-ни-на,
Что обрезы заряжёны, на-ни-на!..
Марина в ожидании тревоги очень нервничала, поэтому, не останавливаясь, стирала всё подряд, сушила, гладила и снова перестирывала. Потом она устроила генеральную уборку и домыла полы до такого состояния, что ходить по ним было преступлением — на них надо было сразу лечь и оперироваться.
Баба Маня на нервной почве беспрерывно жевала.
— У меня зуб на зуб не попадает, — жаловалась она, и это было правдой: у неё между зубами всё время торчал какой-нибудь бутерброд.- Где он взялся на нашу голову, этот бандит!
Маня ненавидела Саддама и была убеждена, что он незаконный сын Сталина.
— У них же одно лицо! — кричала она, когда Саддама показывали по телевизору. — Мышигине! Полоумный!
— Говорят, все полоумные очень сексуальны, — заметила Марина. — Мозгов нет — вся кровь уходит в нижнюю половину тела.
— До сорока лет и я был полоумным, — вздохнул дед Лёва.
Маня подошла сзади и нежно хлопнула его ладонью по лысине.
— Босяк!
Когда она стояла у него за спиной и две огромные груди, как две наволочки с мукой, лежали на его плечах, ноги у Лёвы подгибались, он напрягался и становился похож на усатую кариатиду.
Дед Лёва хорохорился, но тоже нервничал. Он нафабрил свои будёновские усы, надел все свои четыре медали и потребовал «наркомовские сто грамм», положенные перед боем.
Когда ночью завыла сирена, произошла паника и неразбериха. Все, спросонок, с детьми на руках, бросились в комнату-убежище, и пока Стёпа заклеивал дверь изнутри и закладывал нижнюю щель полотенцем, предварительно окунув его в тазик с содовым раствором, баба Маня безуспешно пыталась натянуть на себя прозрачный капюшон-бардас, предназначенный для трёхлетней Иринки, и ругалась, что «так раскормила голову». Дед Лёва сделал попытку влезть в пластиковый аквариум-мамат, приготовленный для годовалого Мишутки, а самого Мишутку Марина втискивала в свой противогаз, причитая, почему же он в него не влазит. Когда постепенно разобрались кого куда, возникла проблема с Лёвой: его будёновские усы не помещались под маской, а сбрить их он категорически отказывался. Поэтому Стёпа продырявил в его маске два отверстия и продел сквозь них дедовы усы. А чтобы сквозь эти отверстия не проникал газ, законопатил дыры липкой лентой. А сам от противогаза отказался:
— Плевать мне на его газы — я тридцать лет Днепродзержинским воздухом дышал!
Затем достал гармошку и стал развлекать всех новой частушкой:
Я Саддама, я Хусейна
Утоплю на дне бассейна,
Но чтоб утопить Хусейна,
Дайте виллу мне с бассейном
Потом заявил, что у него на нервной почве разыгралась изжога, и выпил из тазика содовый раствор, в котором вымачивал полотенце. Все сидели испуганные, подавленные, похожие на фантомасов. Только дед Лёва в своей усатой маске напоминал лупоглазого кота. Каждый прижимал уши к транзистору в надежде услышать русскую фразу, чтобы понять, что творится снаружи. Перед самым отбоем собачка Пеппи, которая весь день объедалась вместе с Маней, устроила газовую атаку. Но этого никто не почувствовал, кроме Стёпы, который теперь уже вынужден был надеть противогаз.
Потом был отбой, прошёл страх и пришёл аппетит. Марина и баба Маня поспешно вынимали продукты из холодильника.
— Вот наш ответ Саддаму Хусейну!- сказала баба Маня, указывая на накрытый стол. Ответ был сокрушительный, поэтому завтрак затянулся до обеда. Ели много, шумно, смачно, все, кроме деда Лёвы: он решил, чтобы не травмировать усы, пока противогаз не снимать, и пытался всосать стопку водки через фильтр.
Звонили друзья, звонили друзьям. Это была редкая возможность застать каждого дома. Только Стёпа не отходил от приёмника, слушая русские передачи.
— Какие новости? — спросила Марина, завершив первую, предварительную уборку.
— Если верить дикторам, то чем сильнее бомбят его ракеты, тем их становится больше, как евреев в СССР: чем больше выезжает, тем больше остаётся.
Баба Маня только что посмотрела по телевизору репортаж из Москвы, где показывали Израиль в Иракских развалинах, и возмущённо заметила:
— Если б у всех этих дикторов было столько здоровья, сколько правды в их репортажах, они бы не дожили до утра!
На следующую ночь все опять проснулись от воя сирены, бросились в убежище, загерметизировались и стали слушать радио — звучала весёлая музыка. Позвонили друзьям, потом соседям — у всех было спокойно. Семья поняла, что газовая атака направлена только на них, и Стёпа стал срочно заклеивать окно третьим слоем плёнки. И вдруг обнаружили, что нет деда Лёвы. В ужасе от того, что он остался один на один с ракетами, Маня вышибла заклеенную дверь вместе с наличниками и выбежала в гостиную. За ней остальные. И только тут обнаружили источник сирены: это выл Лёва. Выл от боли, пытаясь снять приклеенную к усам маску, но она прилипла намертво, поэтому дед ревел, как две сирены.
— Пора давать отбой!
Стёпа принёс ножницы, просунул их под резину и отрезал сперва левый ус, потом правый. Когда дед сорвал с себя маску, все увидели, что с укороченными усами он помолодел лет на десять. Но Маня была в ужасе.
— Ты стал похож на лысого Сталина!
Услышав это, Лёва подбрил усы, оставив чуть-чуть под носом, и теперь, опять же по заверению Мани, стал «вылитый Гитлер». Лёва плюнул на былую красоту и добрил усы наголо.
— О! Теперь ты — Котовский!- обрадовалась баба Маня. Дед загордился и потребовал «помянуть погубленные усы». Снова среди ночи накрыли на стол
— Если война затянется, мы все растолстеем, — заявил Стёпа.
Собрав со стола, женщины ушли спать. А Стёпа принёс гармошку, и они с Лёвой вполголоса стали сочинять вместе:
Ой, Саддам, Саддам, Саддам,
Ты получишь по задам!..
А рядом на столе лежала противогазная маска деда Лёвы и улыбалась в приклеенные усы.
