Когда взаправдашняя война началась…
Геннадий РАЗУМОВ, Санта-Моника
Утро того воскресного июньского дня было солнечным и теплым. На соседней даче громко патефонила «Рио Рита». Мы завтракали на террасе и мама время от времени проводила со мной воспитательную работу:
— Не чавкай, кушай с закрытыми губами. Помнишь, как я тебя учила? И не ерзай на стуле, не вертись, ешь спокойно.
Но я не мог не вертеться, так как с улицы несся призывный клич:
— Генка-а-а! Выходи-и-и!
Это был Вольтик, с соседней дачи.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Я поскорее домучил яичницу с докторской колбасой и, поспешно выскочив из-за стола, побежал на улицу. Вольтик щелкал курком своего черного жестяного пистолета и бил в нетерпении ногой по калитке.
— Пх-х, пх-х, — стрелял он. — Ура! Война!
Во всех играх он любил командовать и всегда назначал себя главным. Поэтому на сей раз я поспешил опередить его и громко закричал:
— Чур, я — красный. Беги, а то догоню, у меня тачанка и пулемет.
Вольтик перестал стрелять и подскочил ко мне вплотную. Глаза его горели, он был возбужден и задыхался от переполнявшего его восторга.
— Дурак ты! — закричал он громко. — Взаправдашняя война началась! С настоящими фашистами. С немцами. По радио только что передавали. Мой папа сам слышал.
Я не совсем еще понял в чем дело, но мне, конечно, было обидно, что о такой прекрасной вещи Вольт уже знал, а я нет. Опять меня обставил. На всякий случай я выразил сомнение:
— Врешь ты… Моя мама все знает, уж она-то сказала бы мне.
Вольтик с глубоким презрением смерил меня взглядом сверху вниз и поднял ладонь ко лбу, как пионер, каковым ему предстояло стать еще нескоро.
— Честное октябренское слово! — сказал он торжественно. — Честное ленинское, честное сталинское, честное слово всех вождей.
После такой серьезной клятвы мне ничего не оставалось, как поверить Вольтику и еще раз признать его верховенство.
Увы, очень скоро все подтвердилось: война действительно началась и стала стремительно набирать темп. Вскоре она все изменила в счастливой довоенной жизни, расколола мое детство пополам. Через неделю было введено ночное затемнение, означавшее плотное занавешивание окон, сквозь которые свет от лампочек не должен был проникать на улицу.
Вслед за этим поступило указание об укреплении оконных стекол, и я, залезши на табуретку, помогал взрослым заклеивать их крест-накрест длинными полосками газетной бумаги. А вскоре черный рупор радиоточки у нас в коридоре взорвался оглушительным ревом сирены «Воздушная тревога!!».
ТЕПЛУШКА
Название этого вагона никак не соответствовало его существу. В нем было не тепло, в нем было жарко, в нем воняло мочой, калом, потом.
Но ночью… Ночью в теплушке никакого тепла не было. Холодный сырой ветер дул через все щели этого старого ящика, сбитого из плохо подогнанных друг к другу тонких досок. Мое худосочное тело, впалая грудь которого смыкалась с позвоночником, не спасала от ночного холода ни мамина шерстяная кофточка, ни бабушкин льняной халат.
Неправильным было не только название вагона, но и слово "ехали". Большую часть времени мы никуда не ехали, а стояли. Каждый раз нас отцепляли от очередного железно-дорожного состава и загоняли в тупик какого-нибудь запасного пути.
Дольше всего стояли на станции Кинель, где наш вагон загнали в самый дальний тупик…
Тот день показался особенно тяжелым. Солнце было беспощадно жарким, от него не спасала ни белая панама на голове, ни дырявая крыша над головой. Я поднял с пола чайник и подставил под его носик свой пересохший рот, но воды не было. Я поднял его за ручку и спросил:
— Мам, можно сходить за кипятком?
Доставка этого драгоценного напитка на стоянках поезда была одной из моих приоритетных обязанностей, во всяком случае более привлекательной, чем подметание пола или вынесение горшка. Мама кивнула, я спрыгнул с вагона и побежал к вокзальному зданию.
Там на тумбочке высился большой оцинкованный бак, носивший почему-то античное название "титан", с начертанным на нем мелом словом "кипяток". К нему стояла длинная очередь, люди терпеливо коротали тут время, разговаривали, делились друг с другом своими повседневными нелегкими беженскими заботами.
Я стоял переминаясь с ноги на ногу, томился жаждой и откровенно скучал. Вдруг мое боковое зрение через открытую вокзальную дверь увидело неторопливо проходящий мимо паровоз, окутанный клубами пара. К нему (о, ужас!) был прицеплен… наш вагон. Я выскочил на перрон и бросился бежать вслед стремительно набиравшему скорость поезду. Но куда было мне, семилетнему доходяге с кривыми рахитичными ногами-спичками, догнать мощный паровик по имени "Иосиф Сталин"?
Я стоял на шпалах и тыльной стороной ладони размазывал по щекам серую грязь, смоченную горькими слезами. Крепко зажав потными пальцами ручку чайника, единственную оставшуюся связь с прежней жизнью, я пошел по рельсам туда, куда только что безвозвратно укатила наша теплушка. Невыразимое отчаяние, мертвящая беспомощность мной овладела. Что делать, как быть, куда податься? Сердце стучало молотком, мозги отказывались шевелиться. Я ничего не мог придумать.
И вдруг. Вдруг мне показалось, что я слышу голос мамы. Я не мог этому поверить и подумал, что это почудилось. Повернулся назад и… Ура! Чудо! Ко мне, сильно хромая, шла моя дорогая любимая мамочка. Я бросился к ней, прижался к ее груди и громко разрыдался.
Оказалось, рассказала она, наш вагон без всякого предупреждения неожиданно подсоединили к какому-то маневровому паровозу, и тот его куда-то потащил. Конечно, мама, не раздумывая, тут же на ходу спрыгнула на землю. Но неудачно — подвернула ногу и сильно ушибла голову.
— Ничего, пройдет, — сказала она, улыбаясь и крепко меня обнимая. — Главное, что я нашла тебя, живого и невредимого.
Мы пошли к начальнику вокзала. Выслушав маму и поняв в чем дело, он позвонил куда-то по телефону и широко улыбнулся:
— Ну, и везунчики мне попались, редкие, — сказал он. — Вы вовсе от поезда не отстали, ваш вагон никуда далеко не отправлен, его просто перегнали на другой путь.
Минут через десять мы уже сидели в своей теплушке и с аппетитом хлебали из алюминиевых мисок вкуснейший суп, сваренный бабушкой из картофельных очисток.
СТРАШНЫЙ ХВОСТАТЫЙ ЗВЕРЬ
Наша комнатка в коммуналке, кроме двух коек и стола, умещала табуретку с керосинкой и железную печку-"буржуйку", кормление которой обеспечивала высившаяся у стены большая, почти до потолка, поленница запасенных на зиму дров.
В тот день я сидел за столом и умучивал трудные слагаемые и делимые, которые без особого энтузиазма лениво переносились им из учебника по арифметике на страницу тетрадки в клеточку. Мои глаза больше шныряли за окно, где соседские ребята кидались друг в друга грязно-белыми снежками и сине-зелеными ледышками.
Вдруг мое зрение заставило вздрогнуть, съежиться от ужаса и вскочить на ноги — прямо передо мной из-под верхнего ряда дровяных поленьев вылезла огромная серая крыса. У нее был тонкий голый хвост и длинные косые усы. Не обращая на меня никакого внимания, страшный зверь неторопливо дошел до угла, остановился, повернул ко мне голову и вонзил в меня свои маленькие злые глаза.
Дрожа всем телом, я в панике отпрянул от стола, бросился в коридор и схватил пальто, чтобы убежать из дома. Но все же оглянулся и увидел, что крыса медленно идет к краю поленницы. Дойдя до ее конца, она постояла немного, пошевелила концами усов и через минуту скрылась.
«Может быть, вернуться к примерам», — подумал я, там оставалось их не так уж много. Но все же, хотя эта тварь и убралась, было страшновато — вдруг снова вылезет. Нет, не надо. Я влез в пальто, натянул на ноги валенки, схватил ушанку и выскочил на улицу.
Вечером, придя домой с работы, мама переложила дрова в коридор, после чего с мерзким чудовищем я больше не встречался.
ПИРОЖОК С КОТЯТАМИ
Та военная зима была не только очень холодная, но и очень голодная. Мама с рынка в обмен на свои московские платья, кофточки и украшения приносила молоко в виде твердых кусков льда — можно представить сколько в нем было самого молока, и какова была его жирность, если оно так замерзало. Хлеб делили по веревочке — ею сначала буханку измеряли, затем складывали и хлеб разрезали пополам, потом веревочка еще раз складывалась и хлебные половинки снова разрезались. Таким путем одной буханки хватало на целых 4 дня.
Большой удачей было достать какавелу — таким немного смешным, но красивым именем обозначалась шелуха, остававшаяся от обработки какао-зерен. Эти ошметки-очистки, отходы производства, нелегально выносились работницами местной кондитерской фабрики и продавались из-под полы в подъезде соседнего дома. Какавела заваривалась кипятком по нескольку раз, и первая заварка казалась поистине волшебным напитком, особенно если она еще и сдабривалась хотя бы одной таблеткой сахарина, которую бабушка с лукавой улыбкой торжественно извлекала откуда-то из своих буфетных тайников.
Однако бывало хотя и не часто, чай пили и с настоящим сахаром, что называлось «в прикуску», при этом маленький кусочек отбивался от сахарной головки ручкой столового ножа. Но чаще всего чаепития проходили «в приглядку», когда сахарную сладость ловили лишь жадным взглядом.
Нашу семью от голода немного выручала выдаваемая по карточкам в рабочей столовой казенная подкормка — УДП (Усиленное Дополнительное Питание) — чаще всего это была одна лишь каша, имевшая лошадиную кличку "Иго-го", то есть, овсяная. Ее обычно на месте не ели, а несли домой, детям.
По праздникам иногда мамино заводское начальство баловало своих работников какой-нибудь изысканной едальной премией. Как-то к 7 ноября маму наградили пирожком с мясом (с "котятами", как тогда шутили). Она принесла его домой и утром, уходя на работу, воспитательно-педагогично сказала с улыбкой:
— Придешь из школы, съешь половину, а другую оставь мне.
Перед тем, как взяться за уроки, я, хотя и не "по веревочке", как хлеб, но довольно ровно, разрезал ножом пирожок и с большим энтузиазмом улопал половину. Затем, сделав домашнее задание по делению и умножению, подумал: "Мама же велела разделить пополам…" Я опять взял нож и уполовинил пирожковую половину. После выполнения упражнений по письму, снова подумав, что беру половинку, я отсек от пирожка уже четвертинку. Потом опять повторил эту операцию.
Так продолжалось до тех пор, пока от бывшего роскошества остался маленький кусочек, ничем не напоминавший о каких-либо бывших признаках мясной начинки. И я подумал: "Чего уж тут оставлять-то?" И, не удержался от окончательного и полного уничтожения позорного свидетельства своей невоздержанности.
Придя домой после работы, мама помыла руки под краном, переоделась в домашнее платье и принялась чистить за столом картошку.
— Ты уроки-то сделал? — Спросила она меня, задумчиво глядя куда-то вдаль.
А о пирожке ничего не сказала, наверно, забыла. И я тоже промолчал, эгоист несчастный.
