Эфраим БАУХ | Иные времена

Председатель Федерации Союзов писателей Израиля посвящает эту публикацию национальному герою Израиля и Чехии Евгению Евтушенко

 

На 85 году ушел из жизни поэт Евгений Евтушенко. Он скончался во сне. 29 марта, уже в госпитале, он успел переговорить с Москвой. Чувствуя приближение смерти, он, все же, просил не отменять планируемые вечера по всей России, уже без его участия…

Зачин стихотворения, написанного поэтом в 1963 году, звучал так:

Пришли иные времена.
Взошли иные имена.

Завершалось стихотворение строками:

Придут иные времена.
Взойдут иные имена.

Понятие «иные времена» подобно обоюдоострому лезвию. Направлено оно в будущее, но, быть может, еще более – в прошлое.

И правят это лезвие на нашей с вами шкуре.

Уже не одному поколению после тех приснопамятных шестидесятых-семидесятых кажется преувеличенным то влияние строк поэта, которое у нас вызывало мороз по коже, перебой в сердце. Это было чувство восхищения мужеством нашего современника при нашей собственной, с трудом нами же выносимой, беспомощности.

Строки были подобны трещинам, предвещающим ширящееся трясение, грозящее перейти в потрясение всего и вся.

Строки врезались в память. И сегодня я все еще цитирую их по памяти, словно бы проживаю тот миг, когда их прочел или услышал:

…Есенин, милый, изменилась Русь,
Но горевать, по-моему, напрасно,
И говорить, что к лучшему – боюсь,
А говорить, что к худшему – опасно.
…Когда румяный комсомольский вождь
На нас, поэтов, кулаком грохочет,
И хочет наши души мять, как воск,
И вылепить свое подобье хочет,
Его слова, Есенин, не страшны,
Но трудно быть от этого веселым,
И мне не хочется, поверь, задрав штаны,
Бежать вослед за этим комсомолом…
Ах, говорят, оставьте: старо всё это.

А я говорю о том, что время по древнееврейскому календарю течет беспрерывным потоком вот уже скоро шесть тысяч лет от первой библейской строки «В начале Бог создал небо и землю». И мудрый Осип Мандельштам восхищался тем, что Библию можно читать как экстренный выпуск газеты.

В этом ничем непрерываемом потоке времени — судьбоносные события никогда не ветшают и никуда не исчезают.

25 февраля 1956 года. В пригородном поезде машинально читаю строки в «Правде», которую держит сосед: состоялось последнее заседание ХХ-го съезда. Не удивительно ли, что цифра совпадает с одним из самых варварски жестоких в истории человечества столетий?

Но в эти мгновения еще ничто не подтверждает, что эта дата будет выжжена клеймом на лбу столетия.

Я ведь еще наивный студент геологического факультета. И дни эти мне помнятся непрерывным кишением людских толп в любом месте, в любое время. Пустые магазины забиты чего-то ожидающими скопищами людей. Улицы чмокают и чавкают множеством ног. Мимо скользят сотни глаз, лишенных выраженья.

В воздухе носятся флюиды какой-то забубенной отчаянности и бунтовских чаяний, веяния неустойчивости, вливающие беспричинную свирепость в зеленые авитаминозные лица. Странные слухи просачиваются через какие-то неофициальные щели.

Зал, куда нас подгоняли, был забит битком. Отстающих подбадривали.

Лицо, собирающееся посвятить нас в нечто, было тревожно и печально, словно собиралось открывать долгую – иногда длящуюся годами – панихиду.

Наконец оно поправило очки, блеснувшие дорогой оправой, и отверзло рот: «Доклад товарища Хрущева на закрытом заседании ХХ-го съезда КПСС о культе личности и его последствиях».

Обдающий ледяным ужасом свет ламп допросов и истязаний бил из каждой строчки читаемого нудным голосом доклада. История свирепым зверем дышала нам в затылок, обнажив свой смердящий смертью до сих пор тщательно скрываемый поток. За окнами зала синело небо, деревья покрывались первой зеленью, но никакой цвет и свет не мог пробиться сквозь заливающую все щели жизни кровь, крики, боль, пороховой дым. За убийственно-суконными строками беспрерывно трещали пистолеты палачей, приставляемые к головам жертв.

Воображение мое, усиленное геологическим образованием, отчетливо ощущало этот внезапный разлом, расколовший до основания столетие, который, как мне казалось, не предвещал ничего хорошего в грядущем.

Успокаивало лишь одно, что трудно, пожалуй, невозможно будет вернуться в прежнее состояние.

Страна просыпалась с дикой головной болью, как с похмелья, после самой длительной в человеческой истории Варфоломеевской ночи – с поздних тридцатых до конца шестидесятых, когда систематически уничтожались те, на лбу, языке, родословной которых был знак проклятия – остатки независимости, ума, достоинства, знаки неугодной нации или отвергнутого угодничества. Дело пахло миллионами трупов, всплывших на поверхность этих лет или вмерзших в вечную мерзлоту. Две Катастрофы, обнаруженные одна за другой – первая в Европе после окончания войны, вторая — в дальней Азии после смерти Сталина – двумя смертоносными грибами качались над гиблой беспамятной поверхностью двадцатого столетия. Их черные тени вставали за каждой мыслью, стремлением, душевным движением оставшихся в живых.

Памятник Сталину все еще стоял в центре парка.

Люди выползали из всех щелей, как вышибленные шаровой молнией события, врывающейся из дома в дом, из судьбы в судьбу, табунились, жадно припадали к газетам, боялись оттого, что нечего бояться.

Шепотом передавали друг другу строки поэта, не веря глазам, что они напечатаны на официальных страницах:

Мне говорят – ты смелый человек.
Неправда.
Никогда я не был смелым.
Считал я просто недостойным делом
унизиться до трусости коллег.
Устоев никаких не потрясал.
Смеялся просто над фальшивым, дутым.
Писал стихи.
Доносов не писал.
И говорить старался то, что думал.
Да,
защищал талантливых людей.
Клеймил бездарных,
лезущих в писатели
Но делать это, в общем, обязательно,
а мне твердят о смелости моей.
О, вспомнят с чувство горького стыда
потомки наши,
расправляясь с мерзостью,
то время
очень странное,
когда
простую честность
называли смелостью!

Стоял шестидесятый год – преддверием к семидесятым. Ощущалось, что власть, испугавшись собственной смелости, пошла на попятную. Эпоха, в которую корифей-недоучка открывал законы языкознания, грозя вырвать язык тем, кто с ним не согласен, хоть и дымилась в развалинах, но еще весьма угрожающе дышала в затылок.

И тут опять, как удар шаровой молнии, открывшей новое десятилетие шестьдесят первым годом, всех потрясают строки:

Над Бабьим Яром памятников нет…

Казалось, это было простое сочетание слов, мгновенно, готово, слитно возникшее в сознании поэта. Но в то же мгновение побледнел и вовсе погас официальный, патетический, ни к чему не обязывающий «Бухенвальдский набат».

Ожидание последующих строк подобно было пушкинскому – «Что день грядущий мне готовит…»

Что-то такое было в этих строках, что в огромных массах людей, разношерстых, сбитых с толку, праздно шатающихся, одновременно подступило к горлу, и ожидание следующей строки было преддверием к забытой, но давно ощущаемой жажде очищения — к тому, без чего, по последнему счету, не было смысла дальше существовать.

…Я, сапогом отброшенный, бессилен,
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!»
Насилует лабазник мать мою!..

После десятилетий, когда нам губы заливали оловом, слово было пронзительно, всенародно произнесено.

Строки ширились. Их уже нельзя было загнать обратно в скудельный сосуд страха.

Ком у горла выжимал слезы из глаз.

И все, кто бесновался, наскакивая на уже свершившийся прорыв к правде, выглядели бледными призраками, тут же растворяющимися за пределом сознания.

Время ветшает. Даже самое смутное. Вся суета тех лет отпадает, как старая штукатурка, которая казалась вечной.

Но строки эти остаются вехами тех лет. А те, кому они кажутся ветхими, пусть вспомнят Ветхий Завет.

Я бы даже сказал, что это не вехи, а столпы, на которых держится мир. Оказывается, забросанные грязью и забрызганные кровью миллионов безвинных душ, они не исчезли.

И возникало, столь ожидаемое и столь истертое, но воистину – трубное – слово, впрямую связанное с истинным набатом: «прогремит».

…Ничто во мне про это не забудет!
«Интернационал» пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.

Немного корявая первая строка должна была быть именно такой, продиктованной Свыше.

Автор напишет много стихов, издаст немало книг. Но, даже не сделав этого, он был бы увековечен этим стихотворением, как француз Руже де Лиль, написавший всего один текст – но это – «Марсельеза».

А время неспокойное. Тревога и страх не выветриваются из его складок.

Пик следующего года – вынос тела Сталина из мавзолея.

Безмолвствовал мрамор.
Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея,
А гроб чуть дымился.
Дыханье из гроба текло,
когда выносили его
из дверей Мавзолея.

Гроб медленно плыл,
задевая краями штыки.
Он тоже безмолвным был –
тоже! –
но грозно безмолвным.
Угрюмо сжимая
набальзимированные кулаки,
в нем к щели глазами приник
человек, притворившийся мертвым.

…Он что-то задумал.
Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
удвоить,
утроить у этой плиты караул,
чтоб Сталин не встал
и со Сталиным — прошлое.

…Он был дальновиден.
В законах борьбы умудрен,
наследников многих
на шаре земном он оставил.
Мне чудится –
будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять сообщает свои указания Сталин.

Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер.
Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
из Мавзолея
его,
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?..

Прошло сорок шесть лет, почти половина века, и мне вовсе не чудится, что эта телефонная линия прервана. В век мобильных телефонов линия эта только усилилась.

«Поэт в России больше, чем поэт», — сказал поэт Евгений Евтушенко.

Больше может быть лишь пророк, подобно древнееврейским пророкам, пытавшимся докричаться до своего народа.

Дремлет избушка на том берегу.
Лошадь белеет на темном лугу.
Криком кричу и стреляю, стреляю,
а разбудить никого не могу.

Хоть бы им выстрелы ветер донес,
хоть бы услышал какой-нибудь пес!
Спят, как убитые… «Долгие крики» —
так называется перевоз.

…Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?
Ты растерялся, промок и продрог.
Кончились пули. Сорван твой голос.
Дождь заливает твой костерок…

Казалось такая мимолетная вещь, как голос. Тем не менее, если греческая цивилизация построена на зрелищности, иудейство воздвигло свое мироздание на голосе.

С произнесенного Всевышним «Да будет свет!» — началось сотворение мира. Надо только уметь приклонять слух и не оказаться глухим в судьбоносные мгновения. И тогда окажется, что «долгие крики» все еще звучат через десятилетия.

Жизнь поэта обрастает легендами. Каждое его движение рассматривается под увеличительным стеклом. Любовь, смешанная с ненавистью к нему достигает апогея, когда он ставит свою жизнь на карту. В ненастное августовское утро шестьдесят восьмого я занимаю очередь за молоком сыну. Стоящая передо мной пожилая женщина оборачивается и произносит шепотом: «Они вошли». Как никогда хотелось верить: не войдут.

Тем же шепотом из уст в уста передаются строки:

Танки идут по Праге,
Танки идут по правде.

«Поэт издалека заводит речь. Поэта далеко заводит речь».

Поэт дает телеграмму своим чешским друзьям: «В этот трудный час я с вами». Таков ли текст или не таков, но таким он закрепляется в памяти миллионов. Евтушенко всерьез подумывал покончить собой. Об этом он признался в одном из интервью Соломону Волкову.

Вот когда обретают сиюминутное эхо давным-давно написанные гениальные строки Тютчева: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, и нам сочувствие дается, как нам дается благодать».

И что бы не говорили, и как бы не злословили, чудом было, что поэт не был взят и не отправлен во глубину сибирских руд.

Удивительно, с какой легкостью в русской поэзии всех времен можно найти ключевые строки, прилагаемые к застенкам, дуэлям, самоубийствам поэтов, но так и не отомкнувшие неотвратимость их судеб и не спасшие их.

Поэт силен именно тем, что умеет заронить в душу читателя строки, всплывающие мгновенной связью в совершенно неожиданных местах, притягивая всё к жизни читателя в отведенный ему срок существования.

Очутившись у египетских пирамид, вспоминаю строки:

Как ни крутите, ни вертите,
Существовала Нефертити,
Она каком-то веке оном
Жила с каким-то фараоном,
И он испытывал страданье
От видимости обладанья…

О, эта видимость обладанья, с особой остротой изводящая черные души тиранов ушедшего двадцатого века и перекинувшаяся в третье тысячелетие, несущая гибель миллионам.

В сентябре семьдесят девятого плыву на гондоле по великому каналу Венеции. И дворцы, вызубренные мною в годы учебы, выстраиваются вдоль берега, один за другим опрокидываясь в воды, как прыгающий вниз головой купальщик, ложась на спину, поглядывая в небо, и хлопают на ветру пестрые вымпелы, флаги, придающие всему пространств ветренность и привлекательную неверность.

И вдруг – поверх легендарного моста Риальто – огромный плакат по-итальянски – «Тридцать восемь работ Кандинского из советских музеев».

И за этим плакатом, ударив мне в грудь, встает вся фальшь недавно мной покинутой муштровой державы. Там эти работы Кандинского арестованы, томятся в подвалах запасников, здесь же выдаются за достижения того же советского строя. И в памяти тут же возникает вечер семидесятипятилетия выдающегося русского поэта Павла Антокольского в большом зале Московского Центрального Дома литераторов. И голос Евтушенко будит погрузившийся в дрему зал стихотворением, посвященным юбиляру «Запасники». Опять же – по памяти:

…Разве рухнут основы Кремля исполинского,
если выставят снова Кандинского?
Разве сахара станет поменьше пиленого,
если выставят снова Филонова?

Слово «выставят» обретало далеко идущую небезопасную двусмысленность. Картины можно выставить за границей. Но и автора строк можно выставить за границу. Печальный опыт таких экзекуций не заставит себя долго ждать.

Слишком много неприязни в творческой своей жизни испытал поэт, написавший еще в двадцатипятилетнем возрасте –

Приходят мальчики,
надменные и властные.
Они сжимают кулачонки влажные
и, задыхаясь от смертельной сладости,
отважно обличают
мои слабости…

Давайте, мальчики!
Но знайте, — старше станете,
и зарекаясь ошибаться впредь,
от собственной жестокости устанете
и потихоньку будете добреть.

Другие мальчики,
надменные и властные,
придут, сжимая кулачонки влажные,
и, задыхаясь от смертельной сладости,
обрушатся они на ваши слабости.

Вы будете –
предсказываю –
мучиться,
порою даже огрызаться зло,
но все-таки
в себе найдите мужество,
чтобы сказать,
как вам ни тяжело:

«Давайте, мальчики!»

И что бы ни говорили о поэте, как бы его не хвалили или хулили, русский поэт Евгений Евтушенко, ушедший в вечность, по сей день является национальным героем двух стран — Израиля и Чехии.

Да будет его память благословенна.

https://www.isrageo.com/2017/04/01/evtus1962/